Неточные совпадения
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили
по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли
по бестолковости деревенских лакеев, — и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня
мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Отец и
мать ездили в собор помолиться и еще куда-то,
по своим делам, но меня с собою не брали, боясь жестоких крещенских морозов.
Когда мы легли спать и я
по обыкновению обнял и прижался к сердцу
матери, то мы оба с нею принялись громко рыдать.
После я узнал, что мой отец и Княжевичи продолжали уговаривать мою
мать отдать меня немедленно на казенное содержание в казанскую гимназию, убеждая ее тем, что теперь есть ваканция, а впоследствии, может быть, ее не будет; но
мать моя ни за что не согласилась и сказала решительно, что ей надобно
по крайней мере год времени, чтобы совладеть с своим сердцем, чтобы самой привыкнуть и меня приучить к этой мысли.
На вопрос же
матери, о чем я плачу, я отвечал: «Сестрица ничего не понимает…» Опять начал я спать с своей кошкой, которая так ко мне была привязана, что ходила за мной везде, как собачонка; опять принялся ловить птичек силками, крыть их лучком и сажать в небольшую горницу, превращенную таким образом в обширный садок; опять начал любоваться своими голубями, двухохлыми и мохноногими, которые зимовали без меня в подпечках
по разным дворовым избам; опять начал смотреть, как охотники травят сорок и голубей и кормят ястребов, пущенных в зиму.
Ум мой был развернут не
по летам: я много прочел книг для себя и еще более прочел их вслух для моей
матери; разумеется, книги были старше моего возраста.
Чтобы не так было грустно
матери моей возвращаться домой,
по настоянию отца взяли с собой мою любимую старшую сестрицу; брата и меньшую сестру оставили в Аксакове с тетушкой Евгенией Степановной.
Обещание страшное,
по моим теперешним понятиям: я боюсь излишества медицинских пособий; но тогда оно несколько успокоило мою бедную
мать.
Евсеич рассказал нам, что барыня воротилась одна из села Алексеевского, в девяноста верстах от Казани
по почтовому тракту, что барин остался там с барышней, которая нездорова, и что
мать моя прискакала на почтовых, в легкой ямской повозке, с одной горничной и одним человеком.
Мать дала мне обещание, что
по первому летнему пути она приедет в Казань и проживет до окончания экзаменов, а после гимназического акта, который всегда бывал в первых числах июля, увезет меня на вакацию в деревню, где я проживу до половины августа.
Открыть мне настоящее положение дел — ему сначала не хотелось: это значило войти в заговор с мальчиком против своего начальства; он чувствовал даже, что я не пойму его, что не буду уметь написать такого письма, какое мог бы одобрить Камашев; лишить мою
мать единственного утешения получать мои задушевные письма —
по доброте сердца он не мог.
Но
мать мою ничто удержать не могло; она выехала тот же день в Казань с своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала день и ночь на переменных крестьянских, неподкованных лошадях, в простых крестьянских санях в одну лошадь; всех саней было четверо: в трех сидело
по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четвертых санях.
В десять дней дотащилась моя
мать до большого села Мурзихи на берегу Камы; здесь вышла уже большая почтовая дорога, крепче уезженная, и потому ехать
по ней представлялось более возможности, но зато из Мурзихи надобно было переехать через Каму, чтоб попасть в село Шуран, находящееся, кажется, в восьмидесяти верстах от Казани.
Мать моя принуждена была ночевать в Мурзихе; боясь каждой минуты промедления, она сама ходила из дома в дом
по деревне и умоляла добрых людей помочь ей, рассказывала свое горе и предлагала в вознаграждение все, что имела.
Надобно было обходить полыньи, перебираться
по сложенным вместе шестам через трещины;
мать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подошед к противоположной стороне, пошла возле самого берега
по мелкому месту, когда вся опасность миновалась, она почувствовала слабость; сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки,
мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств: в таком положении дотащили ее до ямского двора в Шуране.
Мать моя дала сто рублей своим провожатым, то есть половину своих наличных денег, но честные люди не захотели ими воспользоваться; они взяли
по синенькой на брата (
по пяти рублей ассигнациями).
Кровь бросилась в лицо моей
матери, и
по своей природной вспыльчивости она много лишнего наговорила Камашеву.
Искренность горя и убедительность слез нашли путь к его сердцу; без большого труда он позволил
матери моей приезжать в больницу каждый день
по два раза и оставаться до восьми часов вечера; но просьба об увольнении меня из гимназии встретила большое сопротивление.
Перепуганный и сжалившийся директор, обрадованный, что
мать моя
по крайней мере не умерла (чего он очень опасался, как сам рассказывал после), подтвердил приказание Камашеву, чтобы мою
мать всегда пускать в больницу, куда она сейчас и уехала.
Желая посоветоваться наперед в этом деле с друзьями,
мать ездила к Максиму Дмитриевичу Княжевичу, но твердый, несколько грубый, хотя и добрый
по природе, серб не одобрил этого намерения.
Я был так счастлив, что
по временам не верил своему счастью, думал, что я вижу прекрасный сон, боялся проснуться и, обнимая
мать, спрашивал ее, «правда ли это?» Долее всех вечеров просидела она со мной, и Упадышевский не один раз приходил и просил ее уехать.
На третий день после свидетельства пригласили мою
мать в совет, обязали ее подпиской представить в гимназию сына
по выздоровлении и позволили взять меня.
Надобно отдать должную справедливость и этому человеку, который, не знаю почему, имел в городе репутацию холодного «интересана», — что в отношении к нам он поступал обязательно и бескорыстно; он не только не взял с нас ни копейки денег, но даже не принял подарка, предложенного ему
матерью на память об одолженных им людях; докторам же, которые свидетельствовали меня, он подарил от нас
по двадцать пять рублей за беспокойство, как будто за консилиум; разумеется,
мать отдала ему эти деньги.
Нечего и говорить, как была счастлива моя
мать, видя меня веселым, бодрым и, по-видимому, здоровым.
Езжали также изредка на живописные горные родники пить чай со всей семьей под тенистыми березами; но брать грибы казалось
матери моей нестерпимо скучным; отец же мой и тетка, напротив, весьма любили ездить
по грибки, и я разделял их любовь.
Она занималась детьми, чтением книг и деятельною перепискою с прежними знакомыми,
по большей части замечательными людьми, которые, быв только временными жителями или посетителями Уфы, навсегда сохранили к моей
матери чувства почтительной дружбы.
Моя
мать успела развить эту склонность, и потому чтения
по вечерам производились ежедневно с общим интересом.
— Я окончательно заключился в стенах дома и никак не мог упросить мою
мать, чтоб меня отпускали с отцом, который езжал иногда на язы (около Москвы называют их завищами), то есть на такие места, где река на перекатах, к одной стороне, более глубокой, загораживалась плетнем или сплошными кольями, в середине которых вставлялись плетеные морды (нерота, верши, по-московски).
По той же самой причине, что моя
мать была горожанка, как я уже сказал, и также потому, что она провела в угнетении и печали свое детство и раннюю молодость и потом получила, так сказать, некоторое внешнее прикосновение цивилизации от чтения книг и от знакомства с тогдашними умными и образованными людьми, прикосновение, часто возбуждающее какую-то гордость и неуважение к простонародному быту, —
по всем этим причинам вместе, моя
мать не понимала и не любила ни хороводов, ни свадебных и подблюдных песен, ни святочных игрищ, даже не знала их хорошенько.
Такие слова вкрадчиво западали в мой детский ум, и следствием того было, что один раз тетка уговорила меня посмотреть игрище тихонько; и вот каким образом это сделалось: во все время святок
мать чувствовала себя или не совсем здоровою, или не совсем в хорошем расположении духа; общего чтения не было, но отец читал моей
матери какую-нибудь скучную или известную ей книгу, только для того, чтоб усыпить ее, и она после чая, всегда подаваемого в шесть часов вечера, спала часа
по два и более.
В первый раз я был увлечен в этот обман внезапно, почти насильно, и
по возвращении домой долго не смел смотреть прямо в глаза моей
матери; но очаровательное зрелище так меня пленило, что в другой раз я охотно согласился, а потом и сам стал приставать к моей тетке и проситься на игрища.
Мать моя постов не держала
по нездоровью; я, конечно, не постничал; отец мой хотя не ел скоромного в успенский и великий пост, но при изобильном запасе уральской красной рыбы, замороженных илецких стерлядей, свежей икры и живых налимов — его постный стол был гораздо лакомее скоромного.
Мать моя постоянно была чем-то озабочена и даже иногда расстроена; она несколько менее занималась мною, и я, более преданный спокойному размышлению, потрясенный в моей детской беспечности жизнью в гимназии, не забывший новых впечатлений и
по возвращении к деревенской жизни, — я уже не находил в себе прежней беззаботности, прежнего увлечения в своих охотах и с большим вниманием стал вглядываться во все меня окружающее, стал понимать кое-что, до тех пор не замечаемое мною… и не так светлы и радостны показались мне некоторые предметы.
Всю светлую неделю провел я невесело:
мать была нездорова и печальна, отец молчалив; он постоянно сидел за бумагами
по тяжебному делу с Богдановыми о каком-то наследстве, — это дело он выиграл впоследствии.
Отец и
мать очень обрадовались таким известиям, особенно тому, что провалился Камашев, и хотя платить за меня
по триста рублей в год и издерживать рублей
по двести на платье, книги и дядьку было для них очень тяжело, но они решились для моего воспитания войти в долги, которых и без того имели две тысячи рублей ассигнациями (тогда эта сумма казалась долгами!), и только в ожидании будущих благ от Надежды Ивановны Куроедовой отважились на новый заем.
Молодые люди уехали, и моя
мать,
по живости своего нрава, очень огорчилась.
Мы ехали
по той же самой дороге,
по которой два года тому назад везла меня
мать, вырвав из казенных воспитанников гимназии, и останавливались даже на тех же кормежках и ночевках.
Между прочим, я узнал от нее, что моя
мать сначала так
по мне тосковала, что даже была больна, и мне сделалось как-то больно, что я грустил в разлуке с ней менее, чем прежде.
Я не мог тогда оценить достоинства этого человека и не мог бы его полюбить, если б
мать не уведомляла меня потихоньку, что он меня очень любит и очень хвалит и не показывает этого только для того, чтоб я,
по молодости своей, не избаловался от его похвал.
Он сказал о нашем уговоре моей
матери, и она приказала мне, чтобы я просил Григорья Иваныча занимать меня, каждый день два часа, чем-нибудь
по его усмотрению.
Я плакал, ревел, как маленькое дитя, валялся
по полу, рвал на себе волосы и едва не изорвал своих книг и тетрадей, и, конечно, только огорчение
матери и кроткие увещания отца спасли меня от глупых, безумных поступков; на другой день я как будто очнулся, а на третий мог уже заниматься и читать вслух моих любимых стихотворцев со вниманием и удовольствием; на четвертый день я совершенно успокоился, и тогда только прояснилось лицо моего наставника.
Иногда от скуки, преимущественно
по зимам, устав играть в карты, петь песни и тогдашние романсы, устав слушать сплетни и пересуды, она заставляла себе читать вслух современные романы и повести, но всегда была недовольна чтецами; одна только
мать моя несколько ей угождала.
Следующий день,
по несчастию, был почтовый, и я написал к отцу и к
матери большое письмо, в котором не пощадил моего наставника и позволил себе такие оскорбительные выражения, от которых краснею и теперь.
Я нашел здоровье моей
матери очень расстроенным и узнал, что это была единственная причина,
по которой она не приехала ко мне, получив известие о моем разрыве с Григорьем Иванычем. — Продолжая владеть моей беспредельной доверенностью и узнав все малейшие подробности моей жизни, даже все мои помышления, она успокоилась на мой счет и, несмотря на молодость, отпустила меня в университет на житье у неизвестного ей профессора с полною надеждою на чистоту моих стремлений и безукоризненность поведения.
Чрез месяц
по приезде в Казань я получил письмо от отца с приказанием приискать и нанять большой поместительный дом, где не только могло бы удобно расположиться все наше семейство, но и нашлись бы особые комнаты для двух родных сестер моей
матери по отце, которые жили до тех пор в доме В-х,
Мать прибавляла, что она намерена для них выезжать в свет, и потому должна познакомиться с лучшею городскою публикою.
Я не стану распространяться о том, как устроивала свое городское житье моя
мать, как она взяла к себе своих сестер, познакомилась с лучшим казанским обществом, делала визиты, принимала их, вывозила своих сестер на вечера и на балы, давала у себя небольшие вечера и обеды; я мало обращал на них внимания, но помню, как во время одного из таких обедов приехала к нам из Москвы первая наша гувернантка, старуха француженка, мадам Фуасье, как влетела она прямо в залу с жалобою на извозчиков и всех нас переконфузила, потому что все мы не умели говорить по-французски, а старуха не знала по-русски.