Мещане

Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и когда он стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул:

— Пожалуйста, берите один билет, а я возьму себе!

— Что за вздор! — возразил тот.

— Ну, если непременно хотите, так возьмите мне, по крайней мере, во втором классе; в нем едет один мой знакомый, и мне с ним переговорить нужно!

Бегушев взял графу во втором классе, не понимая, отчего в том вдруг такая расчетливость явилась. Граф Хвостиков, получив билет, мгновенно скрылся из вокзала.

Все это скоро объяснилось: когда Бегушев после второго звонка вошел в вагон, то на самых первых шагах увидал кузена своего — генерала Трахова. Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно написал о нем Тюменеву. Встретя кузена, Бегушев сначала сделал довольную мину, но потом переменил ее на сердитую, вследствие того, что вместе с генералом ехала и супруга его, m-me Трахова… Здесь я должен оговориться, что этим именем сию даму никто никогда не называл, и все именовали ее Татьяной Васильевной, даже мужу ее давали иногда титул не генерала Трахова, а мужа Татьяны Васильевны, — до такой степени она была лицо распространенное.

Как ни было неприятно Бегушеву, однако он уселся рядом с своими родственниками. Татьяна Васильевна сначала осмотрела его с головы до ног, а затем не преминула обратиться к нему с упреком:

— Я вас тысячу лет не видала и только мельком иногда слышу об вас!

— Уж не тысячу же лет, — возразил Бегушев.

— Немного меньше!.. Впрочем, нынешний год мы не видимся даже и с вашим другом, Ефимом Федоровичем Тюменевым.

— Теперь, вероятно, вы будете опять скоро видаться с ним, — проговорил с улыбкой Бегушев.

— Вы думаете?.. — спросил с радостью генерал. — Поэтому вы говорили ему, убедили его?

— Нет, но по другим обстоятельствам я это предполагаю.

Татьяна Васильевна внимательно прислушивалась к их разговору.

Если бы Бегушева спросили, чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России, то он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала его. По происхождению своему Татьяна Васильевна была дочь некогда известного масона, богача и скупца, и в молодости она до приторности сладким языком писала сентиментально-нравственные повести. Сделавшись дамою, Татьяна Васильевна пыталась было играть роль в наших государственных и дипломатических кружках, но тут у ней не вытанцовывалось, и она, перейдя в оппозицию, устремилась в православие: устроила у себя домовую церковь, наняла священника и ежедневно выстаивала заутреню, обедню и даже вечерню. Последнее время Татьяна Васильевна, по преимуществу, витала в области спиритизма. Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков. Будь на месте генерала другой человек, он давно бы убежал от Татьяны Васильевны на край света, утопился бы, удавился; но он, в силу своего превосходного пищеварения, как будто бы не видел ее безобразия, не чувствовал ее злого характера, и только одно его очень уедало: это ее философствование. Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин. Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых, делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила.

— Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять будет посещать нас; но он сказал вам, за что я на него сердита? — спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение на слове за что.

— Муж ваш мне говорил, что вы сердитесь на Тюменева за его дурное поведение.

— Более чем дурное, — ужасное, совершенно непонятное для меня в нем; но, без сомнения, вы в этом случае не будете со мной согласны!

— Совершенно не согласен, — отвечал Бегушев и, видя, что кузина начинает посерживаться, решился еще более ее разозлить: — А мы тогда, кузен, с вами в Париже очень недурно позавтракали у Адольфа Пеле!.. — отнесся он вдруг к генералу.

— Отлично!.. Превосходно!.. — подхватил было тот с одушевлением, но, вспомнив о присутствии супруги, мгновенно смолк.

Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он не для того ест, чтобы жить, но для того живет, чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом:

— Вы пойдете со мной поужинать?

— Непременно! — утешил его тот.

Когда поезд остановился, они отправились в вокзал.

— Пришли мне чаю! — приказала Татьяна Васильевна мужу.

— А хлеба белого хотите?.. — спросил он ее.

— Нет, я с просфорой буду пить!

Войдя в вокзал, генерал прежде всего исполнил приказание супруги и отправил к ней в вагон огромный чайник чая с приличным количеством сахара.

— Татьяна Васильевна по-прежнему любит чай? — спросил его Бегушев.

— Целые ведра его выпивает с своими монахами, — отвечал генерал, махнув рукой, и быстро устремился к главному буфетчику.

— Готово? — спросил он.

— Готово-с! — отвечал тот, показывая на стоявшее особняком закрытое блюдо.

Генерал и Бегушев сели около этого блюда. Оказалось, что там была мерная, жирная разварная стерлядь.

— Когда вы успели заказать это? — поинтересовался Бегушев.

— По телеграфу!.. Выезжая, дал знать, чтобы заранее приготовили: нельзя же есть эту дрянь, которая стоит у них на столах! — отвечал генерал.

По возвращении в вагон они нашли Татьяну Васильевну выпившую чашки четыре крепчайшего чая и потому пришедшую несколько в экзальтированное состояние.

— Александр Иванович, сядьте со мной рядом, а муж пусть пересядет к окну! — распорядилась она.

Бегушев поуперся было, но генерал, согласно приказанию супруги, занял его место, так что Бегушев по необходимости должен был сесть рядом с Татьяной Васильевной и при этом тщательно старался, чтобы ни одной точкой своего платья не прикоснуться к ней. Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, — напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того!

Прежде всего она начала с ним разговаривать об Европе.

— А вы и нынешний год не утерпели и были в этой Европе?

Татьяна Васильевна обыкновенно никогда не говорила: Париж, Лондон, Франция, Германия, — все это было для нее безразлично, и она, совершенно соглашаясь с довольно ходячим мнением, считала, что весь Запад гниет или даже уже сгнил!

— Был в этой Европе, — отвечал ей насмешливо Бегушев.

Он, как мы знаем, далеко не был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.

— Удивляюсь вам! — сказала она.

— Отчего ж вы мужу вашему не удивляетесь? — заметил Бегушев. — Он тоже был за границей, и еще дольше меня!

Генерал сделал Бегушеву легонький знак рукою и глазами, но тот как будто бы этого не видел.

— Я на мужа давно махнула рукой! — произнесла Татьяна Васильевна.

Она, в самом деле, давно считала генерала за дурака набитого и безвозвратно падшего нравственно.

— Но неужели же Москва, куда мы теперь едем, лучше больших европейских городов? — поддразнивал ее Бегушев.

— Москва!.. Наша Москва? — воскликнула Татьяна Васильевна. — Это город святыни нашей!.. Город народа!..

— Но таких святых и народных городов, по-своему, конечно, и в Европе много!

— И вы полагаете, что мы и европейцы — одно и то же?

— Полагаю!.. С тою только разницей, что те племена постарше нас, поумней и больше нашего сделали!

— Те?.. — произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос.

— Те!.. — повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: — Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.

— Какие? — спросила Татьяна Васильевна.

— Такие, что… Где немец, там интрига…

Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой.

— Где француз, там фраза!

Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой.

— Где поляк, там лесть!

Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно.

— Где англичанин, там лукавство и корысть!

— Так!.. Так!.. — произнесла она с восторгом. — И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, — продолжала она с одушевлением. — Раз его призвали к умирающему человеку — очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. — Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. — Священник стал увещевать его и говорить ему: «Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!» — «Царствия небесного нет!» — закричал несчастный. — Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. — «А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!» — Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан?

— Да, конечно! — отвечал вежливо Бегушев. — Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы?

— Даже прошу вас о том! — разрешила ему Татьяна Васильевна.

— Где итальянец, там le soleil и far niente!. [солнце и ничегонеделание! (франц. и итал.).]

— Так!.. — согласилась и с этим Татьяна Васильевна.

— Где русский…

— Слушаю!.. Слушаю!.. — произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши.

— Где русский, там либо «терпи», либо «авось»!

Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление?

— Что вы хотели сказать последним афоризмом? — спросила она.

— Право, не знаю, не я автор этих изречений, — отвечал Бегушев.

— Ну, это неправда, — вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!

— Нет, хуже! — возразил Бегушев.

— Чем?

— Хоть бы тем, что тот же спиритизм, — это великое открытие последнего времени… (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), — разве Россия, а не Европа выдумала его?

— Но и не Европа, а Америка! — воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: «Наши заатлантические друзья!»

— Но Америка — та же Европа. Это все переселенцы европейские! — заметил Бегушев.

— Да, но какие переселенцы! — произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. — Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!

— Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка — антигосударственники.

— А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? — спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. — Впрочем, об этом не время и не место говорить!

— Кажется! — произнес, грустно усмехаясь, генерал.

— Но зато, вот видите, муж ваш — чистейший государственник! — указал на генерала Бегушев.

— Он, я думаю, ни то, ни другое! — отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна.

— Нет, я — государственник! — возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, — пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому вы не знаете деяний Петра?» — осмеливались ей замечать некоторые. — «Знаю!» — восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три… На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!

— А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? — спросила она сначала издалека и как бы в шутку.

— Не знаю, я что-то там с ним не встречался! — отвечал Бегушев. — Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! — обратился он к генералу.

Тот обмер.

— Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, — пробормотал он.

— Он бывал на сеансах… — повторила за мужем Татьяна Васильевна. — Расскажи, что ты там видел?

Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их.

— Что ты видел, рассказывай! — повторила Татьяна Васильевна.

— Видел я женскую руку и плечи, — начал он.

— Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! — заметил Бегушев.

Генерал чуть не провалился на месте.

— Бегушев, не забывайтесь, — вы знаете, что я терпеть не могу этого! — сказала строго Татьяна Васильевна.

— Чего этого? — спросил Бегушев.

— Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! — повторила она снова мужу.

— Еще видел я… видел летающие гитары! — бухнул тот на авось.

— Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! — остановил его Бегушев.

— Точно то же было и в Париже! — вздумал было возразить генерал.

— Не говори неправду: это было только в Лондоне! — объявила ему супруга.

— Я, наконец, перезабыл, где и что видел, — этому столько времени прошло! — произнес генерал с досадой.

— И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. — воскликнула Татьяна Васильевна. — Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе!

Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма.

— Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? — спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом.

— Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше!

— Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! — возразил Бегушев.

— Теперь — да! — оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! — произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. — Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!

Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений.

— Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл [Савл – языческое имя апостола Павла.] во Христа, — говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма.

Золотушные глаза той при этом заблистали.

— Вы правду это говорите или нет? — спросила она.

— Как кажется мне, что правду, — отвечал Бегушев уже уклончиво.

— В таком случае вот видите что, — произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. — Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!..

— Пожалуй!.. — согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях.

— Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. — неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой.

— С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? — спросила Татьяна Васильевна Бегушева.

— Конечно, — подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться.

— До свиданья! — сказал он.

— Куда же вы? — спросила Татьяна Васильевна почти с испугом.

— Спать хочу!

— При таком интересном разговоре… спать идти, — возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна.

— Разговор очень интересен, но спать все-таки надо.

— А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу!

— Очень жаль! — сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло.

Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера.

Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание.

Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева.

Тот пошел с ним.

— Вы до Москвы только едете? — спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол.

— Нет, до Троицы, — жена там говеть будет.

— И вы будете говеть?

— Буду, конечно!

Все это генерал говорил очень невеселым голосом.

В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик — вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась — до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор.