Масоны

Савелий Власьев не ошибся, говоря, что барин не сошлет его; напротив, Василий Иваныч на другой же день, ранним утром, позвал его к себе и сказал ему довольно ласковым голосом:

— Тебе глупо было вчера так грубить мне!

— Да это простите, виноват! Обидно тоже немного показалось, — слегка извинился Савелий Власьев.

— Ну, и этому негодяю поручику дай немного денег! — продолжал Тулузов.

— Непременно-с надобно дать! Он уверяет, что никаких средств не имеет, на что существовать.

— Я готов ему помочь; но все-таки надобно, чтобы предел был этой помощи, — заметил Тулузов.

— Предел будет-с; решись только дело в вашу пользу, мы ему сейчас в шею дадим, да еще и самого к суду притянем, — умно сообразил Савелий Власьев.

— И нужно будет это сделать непременно, — подхватил Тулузов, — но ты сегодня же и дай ему!

— Сегодня, если только найду; а то его, дьявола, иной раз и не сыщешь, — объяснил Савелий.

— Где ж он, собственно, живет? — спросил Тулузов.

— Это трудно сказать, где он живет; день пребывает около Иверских ворот, а ночи по кабакам шляется или посещает разных метресс своих, которые его не прогоняют.

— Ну, а другие свидетели ничего не говорят?

— Из других старичок-чиновник помер; замерз ли он, окаянный, или удар с ним был, — неизвестно.

— А другой, молодой?

— Тот ведь-с человек умный и понимает, что я ему в те поры заплатил дороже супротив других!.. Но тоже раз сказал было мне, что прибавочку, хоть небольшую, желал бы получить. Я говорю, что вы получите и большую прибавочку, когда дело моего господина кончится. Он на том теперь и успокоился, ждет.

Объяснив все это барину, Савелий Власьев поспешил на розыск пьяного поручика, и он это делал не столько для Тулузова, сколько для себя, так как сам мог быть уличен в подговоре свидетелей. Произведенный, однако, им розыск поручика по всем притонам того оказался на этот раз безуспешным. Тщетно Савелий Власьев расспрашивал достойных друзей поручика, где тот обретается, — никто из них не мог ему объяснить этого; а между тем поручик, никак не ожидавший, что его ищут для выдачи ему денег, и пьяный, как всегда, стоял в настоящие минуты в приемной генерал-губернатора с целью раскаяться перед тем и сделать донос на Тулузова. Обирай заявления у просителей и опрашивай их какой-нибудь другой чиновник, а не знакомый нам камер-юнкер, то поручик за свой безобразно пьяный вид, вероятно, был бы прогнан; но мизерный камер-юнкер, влекомый каким-то тайным предчувствием, подошел к нему первому.

— Вы имеете надобность до князя? — спросил он.

— Имею!.. — отвечал нетвердым голосом поручик. — Я пришел с жалобой на… фу ты, какого важного барина… Тулузова и на подлеца его Савку — управляющего.

При имени Тулузова камер-юнкер впился в поручика и готов был почти обнять его, сколь тот ни гадок был.

— Чем именно обидел вас господин Тулузов? — сказал он, внимательнейшим образом наклонив ухо к поручику, чтобы слушать его.

— Чем он может меня обидеть?.. Я сам его обижу!.. — воскликнул тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: — Я, ваше сиятельство, офицер русской службы, но пришел в бедность… Что ж делать?.. И сколько времени теперь без одежды и пищи… et comprenez vous, je mange се que les chiens ne mangeraient pas [и, понимаете, я ем то, чего не стали бы есть собаки… (франц.).]… а это тяжело, генерал, тяжело…

И при этом у бедного поручика по его опухшей щеке скатилась уж слеза. Камер-юнкер выразил некоторое участие к нему.

— Вы успокойтесь и объясните, что же собственно сделал вам неприятного господин Тулузов?

— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»

— Господа, прошу прислушаться к словам господина поручика! — обратился камер-юнкер к другим просителям, из коих одни смутились, что попали в свидетели, а другие ничего, и даже как бы обрадовались, так что одна довольно старая салопница, должно быть, из просвирен, звонким голосом произнесла:

— Как, сударь, не слыхать?.. Слышим, не глухие…

— И что же вы показали?.. — отнесся потом камер-юнкер к поручику.

У того от переживаемых волнений окончательно прилила кровь к голове.

— Не помню, пьян очень был… Кажется, сказал, что служил с ним…

— Но в самом деле вы не служили с ним? — расспрашивал камер-юнкер.

— Как же я служил с ним, — возразил с гневом поручик, — когда у нас в бригаде офицеры были все благороднейшие люди!.. А тут что ж?.. Кушать хотелось… Ничего с тем не поделаешь…

— Конечно, — согласился камер-юнкер; потом, вежливо попросив поручика подождать его тут и вместе с тем мигнув стоявшему в приемной жандарму, чтобы тот не выпускал сего просителя, проворно пошел по лестнице наверх, виляя своим раззолоченным задом.

Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком, то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил:

— Это какой-то совсем пьяный… Он и со мной полез было целоваться и кричит: «Вы военный, и я военный!».

— Но как же, однако, с ним быть?.. Докладывать мне об этом князю или нет?

— Конечно, нет! — воскликнул адъютант, думавший, что князь по-прежнему расположен к Тулузову, но управляющий, все время глядевший в развернутую перед ним какую-то министерскую бумагу, сказал камер-юнкеру:

— Я полагаю, вам следует взять от поручика письменное заявление о том, что он вам говорил.

— Я и то уже сказал прочим просителям: «Прошу прислушать, господа!» — объяснил камер-юнкер.

— Тогда потрудитесь все это оформить и составьте на законном основании постановление! — посоветовал ему управляющий.

Камер-юнкер поспешил сойти вниз и в какие-нибудь четверть часа сделал все нужное. Возвратясь к управляющему с бумагой, он спросил его:

— Вы доложите князю или я?

— Я-с, — отвечал управляющий, несколько ревнивый в этих случаях и старавшийся обо всем всегда докладывать князю сам. Просмотрев составленную камер-юнкером бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел — москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом. Захватив с собою постановление камер-юнкера, также и министерскую бумагу, управляющий пошел, причем начал ступать ногами как-то вкривь и вкось. Словом, обнаружил в себе мужчину нескладного и неотесанного, но при всем том имел вид умный. Направился первоначально управляющий в залу, где, увидя приехавшего с обычным докладом обер-полицеймейстера, начал ему что-то такое шептать, в ответ на что обер-полицеймейстер, пожимая плечами, украшенными густыми генеральскими эполетами, произнес не без смущения:

— Это бог знает что такое!..

— Да, — подтвердил и управляющий, — ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе писать такие бумаги князю!.. Смотрите, — присовокупил он, показывая на несколько строчек министерской бумаги, в которых значилось: «Находя требование московской полиции о высылке к ее производству дела о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии».

— По этой бумаге вы и идете докладывать? — спросил невеселым голосом обер-полицеймейстер.

— По этой и вот еще по какой, — объяснил управляющий и дал обер-полицеймейстеру прочесть составленный камер-юнкером акт, прочитав который обер-полицеймейстер грустно улыбнулся и проговорил:

— Это новое еще будет обвинение на полицию?

— Новое, — подтвердил управляющий и ушел в кабинет князя, где оставался весьма продолжительное время.

Для уяснения хода событий надобно сказать, что добрый и старый генерал-губернатор отчасти по болезни своей, а еще более того по крайней распущенности, которую он допустил в отношении служебного персонала своего, предполагался в Петербурге, как говорится, к сломке, что очень хорошо знали ближайшие его подчиненные и поэтому постоянно имели печальный и грустный вид.

Выйдя из кабинета, управляющий снова отнесся к обер-полицеймейстеру:

— Князь поручил вам поручика, сделавшего извет, арестовать при одном из частных домов, а требование московской полиции об отправке к ней дела Тулузова, как незаконное, предлагает вам прекратить.

— Да черт с ним, с этим делом! Я и не знал даже о существовании такого требования, — проговорил обер-полицеймейстер и уехал исполнять полученные им приказания.

Таким образом, пьяный поручик, рывший для другого яму, сам прежде попал в оную и прямо из дома генерал-губернатора был отведен в одну из частей, где его поместили довольно удобно в особой комнате и с матрацем на кровати.

— Благодарю, благодарю! — говорил при этом поручик. — Я знал это прежде и рад тому… По крайней мере, мне здесь тепло, и кормить меня будут…

Накормить его, конечно, накормили, но поручику хотелось бы водочки или, по крайней мере, пивца выпить, но ни того, ни другого достать ему было неоткуда, несмотря на видимое сочувствие будочников, которые совершенно понимали такое его желание, и бедный поручик приготовлялся было снять с себя сапоги и послать их заложить в кабак, чтобы выручить на них хоть косушку; но в часть заехал, прямо от генерал-губернатора и не успев еще с себя снять своего блестящего мундира, невзрачный камер-юнкер. Узнав о страданиях поручика, он дал от себя старшему бутарю пять рублей с приказанием, чтобы тот покупал для арестанта каждый день понемногу водки и вообще не давал бы ему очень скучать своим положением. Сколько обрадовались поручик и бутари сей манне, спавшей на них с небес, описать невозможно, и к вечеру же как сам узник, так и два стража его были мертвецки пьяны.

Из частного дома камер-юнкер все в том же своем красивом мундире поехал к Екатерине Петровне. Он с умыслом хотел ей показаться в придворной форме, дабы еще более привязать ее сердце к себе, и придуманный им способ, кажется, ему до некоторой степени удался, потому что Екатерина Петровна, только что севшая в это время за обед, увидав его, воскликнула:

— Боже мой, что это такое?.. Какой вы сегодня интересный, и откуда это вы?

— Прямо со службы и привез вам новость, — отвечал, целуя ее руку, камер-юнкер.

— Но, прежде чем рассказывать вашу новость, извольте садиться обедать, хотя обед у меня скромный, вдовий; но любимое, впрочем, вами шато-д'икем есть. Я сама его, по вашему совету, стала пить вместо красного вина. Прибор сюда и свежую бутылку д'икему! — добавила она лакею.

Камер-юнкер, сев за стол, расстегнул свой блестящий кокон, причем оказалось, что под мундиром на нем был надет безукоризненной чистоты из толстого английского пике белый жилет.

Обед свой Екатерина Петровна напрасно назвала скромным. Он, во-первых, начался раковым супом с осетровыми хрящиками из молодых живых осетров, к которому поданы были пирожки с вязигой и налимьими печенками, а затем пошло в том же изысканном тоне, и только надобно заметить, что все блюда были, по случаю первой недели великого поста, рыбные. Дамы того времени, сколько бы ни позволяли себе резвостей в известном отношении, посты, однако, соблюдали и вообще были богомольны, так что про Екатерину Петровну театральный жен-премьер рассказывал, что когда она с ним проезжала мимо Иверской, то, пользуясь закрытым экипажем, одной рукой обнимала его, а другой крестилась.

— Ну-с, теперь вы можете рассказывать вашу новость, — объявила она, заметив, что камер-юнкер удовлетворил первому чувству голода.

— Новость эта… — начал он, — но я боюсь, чтобы она не расстроила вашего аппетита…

— Почему она расстроит? — спросила Екатерина Петровна, не зная, как принять слова своего гостя, за шутку или за серьезное.

— Потому что она касается вашего мужа, — отвечал камер-юнкер.

— Разве он еще что-нибудь против меня затевает? — проговорила торопливо Екатерина Петровна.

— Нисколько! — поспешил ее успокоить камер-юнкер. — Совершенно наоборот: ему нечто угрожает.

— Что такое? — поинтересовалась Екатерина Петровна уж только из любопытства.

— А такое, что он, — принялся рассказывать камер-юнкер, — по своему делу подобрал было каких-то ложных свидетелей, из числа которых один пьяный отставной поручик сегодня заявил генерал-губернатору, что он был уговорен и подкуплен вашим мужем показать, что он когда-то знал господина Тулузова и знал под этой самой фамилией.

Екатерина Петровна, если только помнит читатель, понимала в служебных делах более, чем другие дамы ее времени.

— Скажите, пожалуйста, — произнесла она протяжно, — это, однако, очень важное обвинение на Тулузова.

— Весьма, и если только его будут судить настоящим образом, так он, пожалуй, по Владимирке укатит.

— То есть туда, в Сибирь? — спросила Екатерина Петровна, махнув рукой на восток.

— Туда, и тогда вы действительно останетесь вдовой.

— Почему же я тогда вдовой останусь? — воскликнула Екатерина Петровна.

— Вследствие того, что Тулузов, вероятно, будет лишен всех прав состояния; значит, и брак ваш нарушится.

— Да, вот что!.. Но, впрочем, для меня это все равно; у меня никаких браков ни с мужем и ни с кем бы ни было не будет больше в жизни.

— Это ради чего? — спросил камер-юнкер.

— Ради того, — сказала Екатерина Петровна, — что теперь я уже хорошо знаю мужчин и шейку свою под их ярмо больше подставлять не хочу.

Камер-юнкера, по-видимому, при этом немного передернуло, что, впрочем, он постарался скрыть и продолжал:

— Для Тулузова хуже всего то, что он — я не знаю, известно ли вам это, — держался на высоте своего странного величия исключительно благосклонностию к нему нашего добрейшего и благороднейшего князя, который, наконец, понял его и, как мне рассказывал управляющий канцелярией, приказал дело господина Тулузова, которое хотели было выцарапать из ваших мест, не требовать, потому что князю даже от министра по этому делу последовало весьма колкого свойства предложение.

— Да, действительно, это новость весьма неожиданная, — произнесла Екатерина Петровна, — но она нисколько не расстроила моего аппетита и не могла его расстроить.

— Вы это правду говорите? — спросил ее камер-юнкер, устремляя нежно-масленый взгляд на Екатерину Петровну.

— Совершенную правду! — воскликнула она, кидая, в свою очередь, на него свой жгучий взор.

Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.

— Но кто он такой?.. Я его не знаю… Connaissez vous се monsieur? [Знаете вы этого господина? (франц.).] — отнеслась она к камер-юнкеру.

— Mais oui!.. [Ну, конечно! (франц.).] Разве вы не знакомы еще с monsieur Углаковым?.. C'est l'enfant terrible de Moscou. [Это баловень всей Москвы (франц.).]

— В таком случае я не приму его; я боюсь нынче всяких enfants terribles.

— Нет, примите! — возразил ей камер-юнкер. — Это добрейший и прелестный мальчик.

Екатерина Петровна разрешила лакею принять нежданного гостя.

Пьер почти вбежал в гостиную Екатерины Петровны. Он был еще в военном вицмундире и худ донельзя.

— Pardon, madame, что я вас беспокою… — заговорил он и, тут же увидав камер-юнкера и наскоро проговорив ему: — Здравствуй! — снова обратился к Екатерине Петровне: — У меня есть к вам, madame Тулузова, большая просьба: я вчера только возвратился в Москву и ищу одних моих знакомых, — vous les connaissez [вы их знаете (франц.).], — Марфины?..

— Да, знаю, — отвечала Екатерина Петровна.

— Ах, как я счастлив! Где они, скажите?.. Я сегодня заезжал к ним на квартиру, но там их я не нашел и никого, чтобы добиться, куда они уехали; потом заехал к одной моей знакомой сенаторше, Аграфене Васильевне, и та мне сказала, что она не знает даже об отъезде Марфиных.

— Они, может быть, уехали в Петербург, — проговорила Екатерина Петровна.

— Нет, не в Петербург! — воскликнул, топнув даже ногой, Углаков. — Я сам только что из Петербурга и там бы разыскал их на дне морском.

— В таком случае они, вероятно, уехали в именье свое, — объяснила Екатерина Петровна.

— А в какое именье, как это угадать? У них, по словам моего отца, много имений! — говорил почти с отчаянием Углаков.

— Если они уехали, так, конечно, в главное свое имение, в Кузьмищево, — объяснила Екатерина Петровна.

— А вы знаете, где это Кузьмищево? — спросил Углаков.

— Как же мне не знать, когда я несколько раз бывала в нем!

Адрес дайте мне, chere madame!.. Умоляю вас, адрес! — вопиял Углаков.

— Сию минуту! — отвечала Екатерина Петровна с участием и, пойдя к себе в будуар, написала Углакову подробный и точный адрес Кузьмищева.

— Merci, madame, merci! — воскликнул Углаков и, поцеловав с чувством у Екатерины Петровны руку, а также мотнув приветливо головой камер-юнкеру, уехал.

— Действительно, enfant terrible, — сказала Екатерина Петровна, оставшись опять вдвоем с камер-юнкером, — но мне удивительно, почему он так беспокоится о Марфиных?..

— А вы и того не знаете? — произнес как бы с укором камер-юнкер, шлявшийся обыкновенно всюду и все знавший. — Он в связи с madame Марфиной.

— Вот как! — проговорила Екатерина Петровна, почему-то обрадовавшись сообщенной ей новости. — Муж, вероятно, оттого так поспешно и увез ее в деревню?

— Разумеется! — подтвердил камер-юнкер.

Бедная и неповинная Сусанна Николаевна, чувствовала ли она, что говорили про нее нечистые уста молвы!