Обойдённые

Продолжаем прерванную повесть.

Дом, в котором Анна Михайловна со своею сестрой жила в Париже, был из новых домов rue de l'Ouest. [Западной улицы (франц.)] В нем с улицы не было ворот, но тотчас, перешагнув за его красиво отделанные, тяжелые двери, открывался маленький дворик, почти весь занятый большой цветочной клумбой; направо была красивенькая клетка, в которой жила старая concierge, [Привратница (франц)] а налево дверь и легкая спиральная лестница. Через два дня после свидания с Прохоровыми, Долинский с не совсем довольным лицом медленно взбирался по этой ажурной лестнице и позвонил у одной двери в третьем этаже. Его ввели через небольшой коридорчик в очень просторную и хорошо меблированную комнату, переделенную густой шерстяной драпировкой.

По комнате, на диване и на стульях, лежали кучи лент, цветов, синели, рюшу и разной галантерейщины; на столе были набросаны выкройки и узоры, перед которыми, опустив в раздумье голову, стояла сама хозяйка. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы отгадать, что Анна Михайловна стоит в этом положении не одну минуту, но что не узоры и не выкройки занимают ее голову.

При входе Долинского Анна Михайловна покраснела, как институтка, и сказала:

— Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.

Долинский ничего не ответил на это, но, взглянув на Анну Михайловну, только подумал: «а как она дивно хороша, однако».

Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.

— Пожалуйста, садитесь, сестры дома нет, но она сейчас должна вернуться, — говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.

— Я, кажется, совсем не вовремя? — начал Долинский.

— А, нет! Вы, пожалуйста, не обращайте на это внимания, мы вам очень рады. Долинский поклонился.

— Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?

— Курю, если позволите.

— Сделайте милость. Долинский зажег папироску.

— Дора все не дождется, чтобы помириться с вами, — начала хозяйка.

— Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?

— Да, сестра моя ужасно сконфужена.

— Это пресмешной случай.

— Ах, она такая…

— Непосредственная, кажется, — подсказал, улыбаясь, Долинский.

— Даже чересчур иногда, — заметила снисходительно Анна Михайловна. — Но вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.

Долинский хотел ответить, что об этом даже и говорить не стоит, но в это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:

Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись, В день несчастия смирись, День веселья, верь, настанет.

— Вот и она, — сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной руке и с картонкой в другой.

— А-а! — произнесла она протяжно при виде Долинского и остановилась у двери. Гость встал со своего места.

— Стар… Стар… нет, все не могу выговорить вашего имени.

— Нестор, — произнес, рассмеявшись, Долинский.

— Да, да, есть Нестор-Летописец.

— То есть — был; но это во всяком случае не я.

— Я это уж сообразила, что вы, должно быть, совершенно отдельный, особенный Нестор. Ах, Нестор Игнатьич, я перед вами на колени сейчас опущусь, если вы меня не простите.

— Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.

— О, если вы это без шуток говорите, то вы просто покорите мое сердце своею добродетелью.

— Уверяю вас, что я уж забыл об этом.

— В таком случае, Полканушка, дай лапу. Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.

— А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, — проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила, — так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.

— Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.

— Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?

— Правда, — отвечал Долинский.

— Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная — и это правда. Вы хотите маронов? — спросила она Долинского, опуская в карман руку.

— Нет-с, не хочу.

— Тепленькие совсем еще.

— Все-таки покорно вас благодарю.

— Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? — вмешалась Анна Михайловна.

— Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.

— Какой это у тебя еще француз завелся?

— Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.

— Вот видите, как она знает, что делать, — произнесла Анна Михайловна. — Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.

— Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.

— Почему же особенно у француза?

— Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.

— И тебе тоже?

— Некоторое.

— А если этот француз тебе сделает дерзость?

— Не смеет.

— Отчего же не смеет?

— Так, не смеет — да и только. Вы давно за границей? — обратилась она опять к Долинскому.

— Скоро четыре года.

— Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:

— Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.

— Сразу, — серьезно подтвердила Дора.

— Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.

— Нет-с, этого, душенька, не случится, — отвечала, сморщив носик, Дора.

— Ох, а все-таки что-то страшно, — шутила Анна Михайловна.

— Во-первых, — выкладывала по пальцам Дора, — на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.

— Какое суровое решение! — произнес Долинский.

— Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу — жить, жить и петь.

Дорушка подняла вверх ручку и пропела: Золотая волюшка мне милей всего. Не надо мне с волею в свете ничего.

— Вот, — начала она, — я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю — пусть никто не выходит замуж. Совершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.

— Почему же непременно за дурака? — спросил Долинский.

— А потому, что умные люди больше не будут жениться.

— Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.

— Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то, — резонировала Дора. — Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки — дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?

— Нет-с, не женюсь, — отвечал, немного покраснев, Долинский.

— А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?

— Нет, оттого, что я женат, — еще более покраснев и засмеявшись, отвечал Долинский.

Дорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.

Долинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.

Секунды три длилась тихая пауза.

— Нет, это уж черт знает что такое! — крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.

— Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь! — тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.

Долинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:

— Чудо, как умно!

— Что ж, «чудо, как умно!» — заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.

— Очень умно, — повторила Анна Михайловна.

— Да разве же я виновата, — оправдывалась Дора, — что настал такой век, что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что это по них незаметно! Ну, чего, ну, что это вы женились и не сказываете об этом приятном происшествии? — обратилась она к смеющемуся Долинскому и сама расхохоталась снова.

— Да нет, это вы вышиваете, — продолжала она, махнув ручкой.

— Ну, не верьте.

— И не верю, — отвечала Дора. — Мне даже этак удобнее.

— Что это, не верить?

— Конечно; а то, господи, что же это в самом деле за напасть такая! Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.

— Да совершенно не в чем-с извиняться. Вы мне только доставили искреннее удовольствие посмеяться, как я давно не смеялся, — отвечал Долинский.

Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.

— Вы, Дарья Михайловна, бываете когда-нибудь и грустны? — спросил он ее, прощаясь.

— Ой, ой, и как еще! — отвечала за нее сестра.

— И тогда уж не смеетесь?

— Черной тучею смотрит.

— Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir, [До свидания, моя радость (франц)] спать хочу, — сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: «Откройте».