Коронованный рыцарь

Во второй половине марта 1799 года император Павел Петрович, возвратясь однажды домой с обычной предобеденной прогулки, потребовал к себе немедленно генерал-губернатора.

Алексей Петрович Пален во всю прыть понесся во дворец, окруженный, по тогдашнему обычаю, верховыми адъютантами и конными полицейскими драгунами.

Беседа императора с генерал-губернатором была непродолжительна.

Результатом ее был поражен весь Петербург, вообще, а иезуиты и мальтийцы, в частности.

Граф Джулио Литта с женою в двадцать четыре часа был выслан из Петербурга.

Эта высылка указывала на крутой поворот в мыслях государя относительно ордена мальтийских рыцарей.

Она произвела в Петербурге сильное впечатление, хотя высылка в описываемое нами время была одною из наиболее практиковавшихся, как предупредительных, так и карательных мер.

Высылались и царедворцы, и сановники, генералы.

Так, не задолго перед тем, санкт-петербургскому обер-коменданту барону Аракчееву была прислана от императора следующая собственноручная записка:

«Посоветуйте бывшему обер-гофмейстеру графу Румянцеву, чтобы он, не засиживаясь в Петербурге, поехал в другое какое-нибудь место».

Немного позднее, санкт-петербургский генерал-губернатор граф Пален получил от Павла Петровича для немедленного объявления и такового же исполнения следующий указ:

«Княгине Щербатовой, по известному приключению, отказать приезд ко двору, выслать ее из Петербурга, в пример другим, воспретить въезд в столицы и места моего пребывания».

На дворе дома, где жил Пален, всегда стояло более десятка экипажей с запряженными лошадьми, готовых к услугам высылаемых лиц.

Алексей Петрович с горькой усмешкой говаривал, что высылая других, он не знает дня и часа, когда ему придется самому сесть в один из приготовленных на его дворе экипажей.

По рассказам самого графа Литта, он кроме переданного ему Паленом приказания государя о немедленном выезде из Петербурга, получил письмо от канцлера мальтийского ордена, графа Ростопчина.

В этом письме граф сообщал Литте, что его величество, имея ввиду, что он, граф Литта, получил за своею супругою весьма значительные имения, находит, что для успешного управления этими имениями графу Литте следовало бы жить в них, выехав поскорее из Петербурга, тем более, что пребывание в деревне может быть полезно и для его здоровья.

К этому граф Ростопчин прибавлял, что на место его, Литты, на должность «поручика» великого магистра, назначен государем граф Николай Иванович Салтыков.

Не только никто из окружающих, но даже сам граф Джулио Литта не понимал и не знал причины своей внезапной опалы.

Эта причина крылась в раздражении Павла Петровича против мальтийского ордена вообще, и граф, как первый втянувший государя в дело покровительства ордену и принятия тяготившего теперь императора титула великого магистра, стал неприятен государю.

Союзники, англичане и австрийцы, вели себя более чем непорядочно относительно России; первые двоедушничали при отнятии у французов острова Мальты, а вторые держали себя вероломно во время похода русских в Италии и Швейцарии.

Из-за мальтийских рыцарей Павлу Петровичу приходилось горячиться, ссориться, хлопотать и вести уклончивую дипломатическую переписку, вовсе неподходящую к прямодушию государя.

Прошлое обаяние, навеянное на него рыцарством, постепенно исчезло, и теперь перед глазами Павла Петровича, вместо доблестного рыцарства, являлись происки, интриги, подкопы, заискивания, самолюбивые и корыстные расчеты.

Не осуществились мечты государя и о восстановлении прежних законных порядков в Европе.

Французские революционеры, которые, по выражению Павла Петровича: «фраком и круглою шляпою, сею непристойною одеждою, явно изображали свое развратное поведение», обратились теперь в бестрепетных воинов.

Они шли от победы к победе и грозили пронести свое торжествующее трехцветное знамя из конца в конец Европы.

С горестью в сердце разочаровывался император и в дружелюбии, и в признательности к нему христианских монархов.

Союзы, заключаемые с ними Павлом Петровичем, были крайне неудачны, и «цари», спасать которых повелевал он Суворову, оказывались теперь во мнении императора недостойными жертв, так великодушно принесенных им для восстановления и поддержания их шатких престолов.

Таковы были причины удаления графа Литты, напоминавшие государю его грустные разочарования.

Для иезуитов это был сильный удар, но со свойственным им хитроумием они сумели это первое поражение обратить в победу.

Тайна этого их искусства заключалась в том, что они всегда предвидели удары и были готовы отклониться от них во время.

Отказавшись от своих прежних стремлений и мечтаний, Павел Петрович перешел к другой политике.

Совершилось это опять-таки под влиянием аббата Грубера.

Первый консул французской республики, узнав о положении, занимаемом при императоре Павле Петровиче Гавриилом Грубером вошел с ним в сношения.

Со своей стороны, аббат Грубер писал прославившемуся победами полководцу, что он довершит свою славу восстановлением во Франции Христовой церкви и монархии и довольно прозрачно намекал, что при таком образе действий он найдет для себя надежного союзника в лице русского императора.

Павлу же Петровичу Грубер стал выставлять молодого правителя Франции восстановителем религии и законных порядков.

Со свойственною государю пылкостью, он увлекся мыслью о союзе с Бонапарте против вероломной Англии, с которой в недалеком будущем он готовился начать войну за Мальту.

Аббат Грубер снова выдвинулся на первый план при дворе, приобрел еще большее влияние и силу.

Под этим влиянием Павел Петрович отправил, к только что избранному, при сильной поддержке русского посланника в Ватикане, папе Пию VII собственноручное письмо, прося его святейшество о восстановлении в пределах России иезуитского ордена на прежних основаниях.

Наконец аббату Груберу удалось даже сразить своего злейшего и опаснейшего противника, митрополита Сестренцевича.

Однажды Грубер завел речь с государем о том, что дома, находившиеся и ныне находящиеся на Невском проспекте и принадлежавшие церкви святой Екатерины, состоят под самым небрежным управлением, а графиня Мануцци, как будто случайно проговорилась перед государем о том, что не худо бы эту церковь, со всеми ее домами, передать ордену иезуитов, устранив от заведывания ею белое духовенство.

Сестренцевич ничего не знал об этих кознях, когда вдруг, совершенно неожиданно, объявлен был ему через генерал-прокурора указ о служении в церкви святой Екатерины одними только иезуитами, а вслед затем митрополиту было сообщено о запрещении являться ко двору.

Иезуитская партия возликовала, но ей готовились аббатом Грубером еще большее торжество, еще славнейшая победа.

Ночью, когда митрополит Сестренцевич уже спал, ему доложили о приезде полицеймейстера Зильбергарниша, настоятельно требовавшего видеться с его высокопреосвещенством.

Он был впущен в спальню и объявил митрополиту высочайшее повеление: «Немедленно встать, одеться и отправиться ночевать в мальтийский капитул, а квартиру свою уступить аббату Груберу».

Изумленный митрополит беспрекословно исполнил высочайшую волю.

В то же время приказано было и всем священникам выбраться из церковного дома, куда им угодно.

На другой день Грубер вступил хозяином в свои благоприобретенные владения.

— Однако, я хорошо вымел церковь… — торжествующее говорил он своим сторонникам.

Устроившись на новом местожительстве, Грубер не замедлил явиться во дворец.

— Что нового в городе? — спросил его Павел Петрович.

— Смеются над милостями, оказанными вашим величеством нашему ордену… — отвечал аббат.

— Кто? — порывисто и гневно спросил государь.

Аббат вынул из кармана приготовленный список.

В нем было занесено двадцать семь лиц, самых враждебных иезуитизму.

Во главе их стоял митрополит Сестренцевич.

В числе находившихся в списке был и Иван Сергеевич Дмитревский.

Указанные лица, кроме митрополита, были тотчас же арестованы, а Сестренцевич получил предписание выехать немедленно из Петербурга в свое поместье Буйничи, находившееся в шести верстах от Могилева.

При этом местному губернатору было предписано строго наблюдать, чтобы удаленный из столицы прелат никуда не отлучался из места своей ссылки, никого бы никуда не посылал и ни с кем бы не переписывался.

Аббат Грубер, однако, недовольствовался этим и мечтал приготовить своему врагу в близком будущем уютное местечко в петропавловском равелине.

Несмотря на эти победы иезуитов, дело о соединении церквей по знакомой уже читателям программе аббата, шло довольно туго.

Государь не решался на подобный шаг.

Хотя он рос и мужал в эпоху безверия, господствовшего и при дворе Екатерины II, но первые воспоминания и привычки детства, проведенною им в царствование богомольной Елизаветы Петровны, сохранили над ним свою силу.

Он во всю свою жизнь был чрезвычайно набожен и каждое утро долго и усердно молился на коленях.

В гатчинском дворце пол комнаты, смежной с кабинетом и служившей ему местом молитвы, был протерт его коленами. [Е. Карнович. «Мальтийские рыцари в России».]

Вся надежда аббата Грубера была на влияние графа Ивана Павловича Кутайсова, а для этого его следовало удержать в хорошеньких ручках Генриетты Шевалье.

Достойная дочь католической церкви, действовавшая по указаниям самого аббата, внушавшего их ей через ее духовника патера Билли, должна была, по мнению Грубера, настроить своего обожателя в желательном для иезуитов направлении.

Близость Кутайсова к императору давала твердую надежду на благотворное влияние любимца.

Гавриил Грубер стал сам приходить к мысли о необходимости устранения Зинаиды Похвисневой, так как весьма возможно, что она окажется упорной схизматичкой и не поддастся влиянию мужа в религиозном смысле.

Иван Павлович Кутайсов будет тогда потерян для иезуитов навсегда.

Допускать такую даже гадательную возможность было нельзя, Ирена Станиславовна, между тем, молчала и, как будто, забыла о цене, назначенной за исполненную ею услугу.

Аббат недоумевал и волновался.

Наконец, он получил записку:

«Надеюсь, вы не забыли принятое вами на себя обязательство; вызовите графа на завтра и потребуйте беспрекословно исполнения вашей воли. Я сегодня постараюсь его приготовить к послушанию.

Ирена».

Эту записку передал аббату Груберу тот же посланный, который передал графу Казимиру Нарцисовичу Свенторжецкому записку Ирены Станиславовны Олениной, с приглашением явиться к ней вечером.