Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

(…а ну и хватит уж, пожалуй. Совсем хватит. Пора выкатывать эти картошки из золы, пока и сами головешками не стали. В угле, конечно, килокалорий до хрена и больше, но как-то мне сомнительно насчёт вкуса такой дичи. Да и порядочно стемнело, а я не хочу переедать на ночь глядя. «А ужин оставь», — советует мудрый диетолог, — «врагам своим». А и что мне толку с его мудрости, а? Мне — взращённому и отформатированному для жизни в обществе, где каждый человек — друг, товарищ, и брат любому каждому из остальных, кто подвернётся.

Чёрт! Но таки тянет делиться лапшой когда-то нá уши тебе навешанной. Вот и я завёлся как-то раз выдавать твоей сводной сестре, Леночке, вариации на тему, что люди от природы добры поголовно, просто из них пока ещё не каждый успел осознать насколько, в глубине души, все они хорошие. Ну не жалость, а?

Она отслушала без комментариев и—не отходя от кассы, в тот же вечер—мои грёбаные звёзды подогнали показ по телеку Шекспировского Ричарда Третьего. Образчик чарующей магии искусства! Леночка и глаз не могла оторвать, уж так её заворожило как все те люди добрые (просто не докопались ещё до залежей своей глубинной доброты) душили друг друга и в клочья рвали, а на досуге вспарывали глотки. А и кто бы сомневался, что наутро она и повтор посмотрит, потому что против Шекспира не попрёшь, это ж классика. С тех самых пор косить под проповедника я завязал, а с телевизором у меня вооружённый нейтралитет в обмен на невмешательство…

Всё это к тому, что если, допустим, у меня вдруг случайно бы завёлся враг, то я уж лучше отдам ему последнюю рубаху, но только не ужин—а фиг тебе, вражина! — и тем более не картошку в золе костра печёную. Ведь это ж невозможно передать до чего она шедевр кулинарии, а как разломишь её чёрную хрусткую корочку, да прыснешь щепоткой соли в лёгкий парок из сердцевины, так тут же прозреваешь свет Истины, что никакие кулебяки с камызяками и бефами струганными даже в подмётки ей не годятся. Ни-ни! И близко нет.

Охотно отдаю все бланманже с фисташками поднаторелым гурмана́м, они на том собаку съели, а мы люди простые, тёмные, нам бы лишь гро́ши да харчи хоро́ши. И будь я помоложе, а не Негром преклонных годов под гнётом бытовухи и весь такой в потугах к выживанию, тогда бы ей одной сложил бы оду я, ей — картошке на костре печёной!

И нечему дивиться, что в наипронзительнейшем из эпизодов всей херни, которую настряпал Ю. Семёнов, его заглавный герой Штирлиц, он же Советский разведчик Исаев, закатывает рукава своей парадной Фашистской униформы и печёт картошку в камине на своей Берлинской хазе, отметить День Советской Армии и Флота.

Однако—с полной уважухой к его кулинарному патриотизму—фигня всё это. Чтобы по полной насладиться печёным картофаном, сидеть надо на земле и под открытым небом, да чтоб такой вот вечер темнел вокруг…)

В Конотопе, Баба Катя перецеловала нас всех, по очереди, столбами ставших от неловкости посреди кухни, и расплакалась. Мать принялась её утешать, да зубы заговаривать, потом заметила две детские головки, что потихоньку заглядывали на кухню из-за дверных створок комнаты, и для отвода глаз и смены темы спросила: — «Это Людкины, что ли?»

— Да, это у нас Ирочка и Валерик. Уже такие большие. Девочке три года, а ему скоро два будет.

Когда отец их, Дядя Толик, зашёл в дом с работы, я впервые в жизни увидал живьём, а не в кино, лысину от самого лба и до ниже затылка, но постарался не пялится слишком уж заметно. Через час мы с ним вышли встречать Тётю Люду. Её продуктовый закрывался в семь и с работы она всегда возвращалась с сумками.

Шагая рядом с Дядей Толиком, я примечаю путь до Путепровода, который в Конотопе зовётся Переездом… Смутно воспоминалось долгое ожидание перед железнодорожным шлагбаумом. Он опущен, заграждает поперечный переезд через колеи заполненные мостовой из чёрных деревянных шпал вровень с головками рельсов. Шлагбаум подымается, толпа людей с обеих сторон валит пересечь пути, пара телег в их гуще и встречная трёхтонка с деревянным кузовом… мы уезжаем из Конотопа на Объект…

За моё отсутствие, под многоколейными путями проведён глубокий бетонированный туннель, отсюда официальное название — Путепровод, но люди зовут как привыкли — Переезд…

По ту сторону Переезда-Путепровода поспешают длинно-красные трамваи из Города на Вокзал. Центральная часть Конотопа, Город, официально никогда не размечалась, так что Конотопчане могут иметь несовпадающие представления о квадратуре и границах этой части, однако, Вокзал (находясь в городской черте) никак не входит в состав Города. Эти и другие тонкости мне ещё предстоит усвоить.

До приезда Тёти Люды на одном из трамваев идущих из Города, Дядя Толик подговорил меня нагнать её под редкими фонарями спуска в Путепровод, пока он будет держаться в сторонке, ухватить одну из её сумок и хриплым голосом спросить: — «А не слишком тебе тяжёлая, а?»

Но она узнаёт меня, хотя Дядя Толик надвинул козырёк моей кепки мне на самые глаза.

Мы втроём идём на Нежинскую, Дядя Толик несёт обе сумки, за которые Тёте Люде расплачиваться с получки в её магазине.

Поднявшись из Путепровода, мы минуем тихий и пустой Базар по его центральному проходу между прилавков под высокими односкатными крышами типа торжественной линейки задремавших беседок. Ещё минут через десять сворачиваем в Нежинскую — пара далёких огней на столбах где-то в глубине, помогают отличить её от остальных, неосвещённых улиц.

~ ~ ~

В Конотоп мы прибыли перед началом последней четверти учебного года, и все втроём стали учениками Средней Школы № 13, благодаря её выгодному расположению напротив улицы Нежинской, через мощёную неровным булыжником улицу Богдана Хмельницкого. Старожилы именовали это учебное заведение «Черевкина школа», потому что при Царе богатый житель села Подлипное, Черевко была его фамилия, построил двухэтажный кирпичный трактир на этом месте. Однако власти Царского режима не позволили ему открыть трактир расположенный слишком близко к единственному в городе заводу — Механическим Мастерским. План мироеда грозил весь местный класс рабочих массово сделать алкашами.

Черевко, видя что споить никого не удастся, подарил построенное здание городу для устройства в нём школы из четырёх классов… В Советскую эпоху самосознание рабочего класса возросло настолько, что нынешние забегаловки придвинулись к тому же производственному центру в два-три раза ближе, а «Черевкина школа» была расширена длинным одноэтажным зданием выражено барачного стиля, тоже из кирпича. Дополнение тянулось вдоль тихой улочки с уклоном к Болоту, что именовалась также Рощей—кому как привычней—которая отделяла село Подлипное от Конотопа, а может, и наоборот.

По дороге в школу в первый раз, я как-то не догнал, что это за холщовые мешочки телипаются сбоку от будничных портфелей или узких фасонистых папок из как бы кожи, но в смеси с картоном, с замком-молнией во всю длину схождения двух сторон. Пояснение, что в тех мешочках ученики несут свои чернильницы, меня неслабо удивило. Это же отсталость, вон школьники Объекта с каких пор перешли на авторучки, чья внутренняя ампула позволяет заправлять их не чаще одного раза в неделю, а то и в месяц, если не шкрябаешь той ручкой день-деньской. Ха! Вроде как из эры двигателей внутреннего сгорания угодил во времена дилижансов и почтовых троек, от орбитальных станций — здрасьте, Лев Толстой, а мы к вам в гости! Однако на следующее утро те же мешочки стали уже привычной деталью пейзажа.

Пронзительно-затяжной трезвон электрозвонка полуметрового диаметра переполнял длинный коридор одноэтажного здания, изливался во двор «Черевкиной школы» и затоплял три прилегающие улицы. Если это был звонок на перемену, ученики спускались с двухметрового узкого крыльца одноэтажки в широкий школьный двор с могучим Вязом в центре, за чьим побелённым стволом притаилось приземистое зданьице с Пионерской комнатой, она же библиотека, с комнатой для уроков Труда и безоконной кандейкой, где стоймя хранились лыжи, но их сезон уже прошёл. Влево от крыльца дощатые ворота и несостоявшийся до революции трактир загораживали улицу Богдана Хмельницкого, но только не великанские Тополя вдоль её противоположной стороны.

Направо — спортзал с зарешечёнными изнутри окнами, чтоб уберечь их от мяча на уроках Физкультуры, примыкал к дальнему концу кирпичного барака под прямым углом. Напротив глухой стены спортзального торца стояло отдельное строение туалетов из побелённого кирпича с двумя входами: «М» и «Ж».

В Конотоп мы прибыли перед началом последней четверти учебного года, и все втроём стали учениками Средней Школы № 13, благодаря её выгодному расположению напротив улицы Нежинской, через мощёную неровным булыжником улицу Богдана Хмельницкого. Старожилы именовали это учебное заведение «Черевкина школа», потому что при Царе богатый житель села Подлипное, Черевко была его фамилия, построил двухэтажный кирпичный трактир на этом месте. Однако власти Царского режима не позволили ему открыть трактир расположенный слишком близко к единственному в городе заводу — Механическим Мастерским. План мироеда грозил весь местный класс рабочих массово сделать алкашами.

Черевко, видя что споить никого не удастся, подарил построенное здание городу для устройства в нём школы из четырёх классов… В Советскую эпоху самосознание рабочего класса возросло настолько, что нынешние забегаловки придвинулись к тому же производственному центру в два-три раза ближе, а «Черевкина школа» была расширена длинным одноэтажным зданием выражено барачного стиля, тоже из кирпича. Дополнение тянулось вдоль тихой улочки с уклоном к Болоту, что именовалась также Рощей—кому как привычней—которая отделяла село Подлипное от Конотопа, а может, и наоборот.

По дороге в школу в первый раз, я как-то не догнал, что это за холщовые мешочки телипаются сбоку от будничных портфелей или узких фасонистых папок из как бы кожи, но в смеси с картоном, с замком-молнией во всю длину схождения двух сторон. Пояснение, что в тех мешочках ученики несут свои чернильницы, меня неслабо удивило. Это же отсталость, вон школьники Объекта с каких пор перешли на авторучки, чья внутренняя ампула позволяет заправлять их не чаще одного раза в неделю, а то и в месяц, если не шкрябаешь той ручкой день-деньской. Ха! Вроде как из эры двигателей внутреннего сгорания угодил во времена дилижансов и почтовых троек, от орбитальных станций — здрасьте, Лев Толстой, а мы к вам в гости! Однако на следующее утро те же мешочки стали уже привычной деталью пейзажа.

Пронзительно-затяжной трезвон электрозвонка полуметрового диаметра переполнял длинный коридор одноэтажного здания, изливался во двор «Черевкиной школы» и затоплял три прилегающие улицы. Если это был звонок на перемену, ученики спускались с двухметрового узкого крыльца одноэтажки в широкий школьный двор с могучим Вязом в центре, за чьим побелённым стволом притаилось приземистое зданьице с Пионерской комнатой, она же библиотека, с комнатой для уроков Труда и безоконной кандейкой, где стоймя хранились лыжи, но их сезон уже прошёл. Влево от крыльца дощатые ворота и несостоявшийся до революции трактир загораживали улицу Богдана Хмельницкого, но только не великанские Тополя вдоль её противоположной стороны.

Направо — спортзал с зарешечёнными изнутри окнами, чтоб уберечь их от мяча на уроках Физкультуры, примыкал к дальнему концу кирпичного барака под прямым углом. Напротив глухой стены спортзального торца стояло отдельное строение туалетов из побелённого кирпича с двумя входами: «М» и «Ж.

В продолжении всей перемены плотная толпа учеников тусовалась на и вокруг крутого крыльца входной двери в школу. Ребята постарше ловко насестились на боковых перилах крылечной площадки, пока на них не рявкнет случайно проходящий педагог, от зависти, что ему не втиснуться. Ученики неохотно подчинялись, но тут же вспархивали вспять как только спина воспитателя скрывалась дверью.

Неиссякающий поток учащихся струился к и от туалетов в углу двора, однако большинство учеников (но не учениц!) сворачивали, не доходя, за угол спортзала. Тут, в узком проходе между спортзальной стеной и высоким забором соседнего сада, жизнь била ключом в бойкой игре на звонкую монету. Тут, в школьном Лас-Вегасе, шла игра в Биток, где средней ставкой был пятак, солидный кружок меди достоинством в 5 коп., но не меньше двушки (2 коп. одной монетой), если же у тебя белая деньга́, скажем, десюлик (10 коп.), пятнашка (15 коп.), двацулик (20 коп.), или даже полтыш (50 коп.), тебе их разменяют — оглянуться не успеешь.

Копейки ставятся на кон в прямом смысле — аккуратной стопочкой на землю (монетка поверх монетки, все решки строго вверх) и в игру вступает биток. Что такое биток? Трудно сказать, у каждого игрока свой излюбленный кусок железяки—болт, обломок костыля для приколачивания рельсов, блестящий шар из крупногабаритного шарикоподшипника—ограничений нет, бей хоть и камешком. И даже отсутствие снаряда проблем не составляет — тебе тут всякий одолжит свой биток, бей только.

Что бить? Да ту самую стопку из монет, наивняк! Любая монетка перевернувшаяся орлом кверху — твоя. Укармань по быстрому и лупи по остальным, лишь бы переворачивались, а если нет, в игру вступает следующий — нацокать и себе орлов.

А начинает кто? Ну тут всё по логике, чья ставка в стопку из копеек выше, тот и начинает.

Иногда крик «шуба!» от угла спортзала сигналил о приближении кого-то из учителей мужского пола. Деньги с земли исчезали по карманам, дымящиеся сигареты заныривали в ковшики ладоней. Однако тревога неизменно оказывалась ложной — учителя следовали в туалет, где, кроме ряда общих дыр в полу, имелась загородка с дверью, а за ней такая же дырка для Директора и состава педагогов.

И игра катила дальше.

Всего за три кона я спустил пятнадцать копеек, что мать дала мне на пирожок с капустой из школьного буфета. А чего хотел? Виртуозы битка набивали руку дома своим излюбленным снарядом, а мне пришлось бить одолжённым. Может и к лучшему — не успел пристраститься…

(…Конотопская «шуба!» уходит корнями к воровскому «шухер!», который берёт начало из Еврейского «цухер!» и у всех одно значение — «берегись!». Школьный сленг «атас!», с Объекта, имеет тот же смысл, но происходит от Французского «атансьон!». Русское дворянство традиционно получали образование на Французском, n'est-ce pas, Lev Nikolaevitch?.)

~ ~ ~

В мой первый школьный день классная руководительница, Альбина Григорьевна, посадила меня за парту с рыжей худышкой Зоей Емец. Я ничего ни разу не макал в чернильницу Зои, однако неоднократный ветеран второгодник Саша Дрыга с последней парты в среднем ряду остался очень недоволен моим там размещением, о чём и предупредил после уроков, пока сверлил меня взглядом сквозь свой засаленный чуб волос.

По пути домой я познакомился и подружился с моим одноклассником Витей. Фамилия его звучала чуть жутковато, хотя это вполне нормальная Украинская фамилия — Череп. Основанием для нашей скорой дружбы стал факт попутного шагания вдоль улицы Нежинской, на которой он тоже жил, но немного дальше, возле Нежинского магазина, расположенного на равном удалении от концов улицы.

На следующий день я попросил Альбину Григорьевну пересадить меня на последнюю парту в левом ряду, к Черепу, потому что мы с ним соседи и сможем помогать друг другу в приготовлении домашних заданий. Класрук уважила столь вескую причину и я покинул опасное соседство с Зоей.

За предпоследней партой, перед нами с Витей, сидел одинокий Вадик Кубарев и эта ситуация тут же вылилась в наш дружеский тройственный союз. Фамилии, есессна, использовались лишь со стороны учителей, а среди учеников Череп непременно становился «Чепой», Кубарев превращался в «Кубу» и так далее. Какая мне досталася кликуха? «Голый», или «Гольц»? Ни та, ни другая, потому что если тебя зовут Сергеем, никто не станет парится с фамилией и ты для всех автоматически становишься «Серым».

Дружба — это сила. Когда нас трое, даже Саша Дрыга не слишком наезжает… Дружба — это знание. Я поделился высокими образцами поэтического творчества, что не вошли в школьную программу, но известны были наизусть любому пацану на Объекте: и «Себя от холода страхуя, купил доху я…», и «Огонёк в пивной горит…», и «Ехал на ярмарку Ванька-холуй…», а также прочие короткие, но цветистые примеры рифмованного фольклора.

В рамках культурно-филологического обмена, мои друзья растолковали мне значение таких устоявшихся Конотопских выражений как «Ты что, с Ромнов сбежал?», или «Пора тебя в Ромны отправить», потому что в городе Ромны, за семьдесят километров от Конотопа, находится областная психушка для чокнутых.

~ ~ ~

В то утро стих звяк битков по копейкам. В то ясное апрельское утро ребята стояли и спорили, и никто никого не слушал, все ждали подтверждения радостного слуха про ошибку допущенную вчера Центральным Телевидением в программе новостей Время. Глупая ошибка. Потому что один парень слышал от ребят школы № 10, что вчера вечером какой-то человек опустился на парашюте в Сарнавский лес на окраине Конотопа. И скоро приедет Саша Родионенко, он же Радя, из Города, куда недавно переехала его семья, но он продолжает учиться в нашей школе. Вот погоди, Радя точно знает, он подтвердит.

Я помнил полёт Гагарина, и как вскоре после него Герман Титов летал по орбите весь день, а вечером казал: — «Всем спокойной ночи. Я иду спать». И отец восторженно хихикнул и сказал настенному радио: — «Во, дают!»

Наши космонавты всегда были первые, а мы, младшеклассники, криком доказывали друг другу кто из нас первым услышал объявление по радио про полёт Поповича, или Николаева, или первой женщины-космонавта Терешковой…

Саша Родионенко приехал, но ничего не подтвердил. Значит это правда. А программа Время вовсе не ошиблась. И солнце померкло в трауре…

Космонавт Владимир Комаров…

В спускаемом модуле…

При входе в плотные слои атмосферы…

Погиб…

Потом приехал отец, а спустя неделю контейнер с нашими вещами с Объекта прибыл на Товарную станцию и был оттуда привезён грузовиком на Нежинскую № 19, чтоб выгрузить во двор и шкаф с зеркалом на двери, и раскладной диван-кровать, и два кресла с деревянными подлокотниками, и телевизор, и всякую другую утварь. Прибыл даже старомодный диван с дерматиновой спинкой, для которого места в хате совсем не нашлось.

(…все мои чувства уместятся в двух словах — «бескрайний ужас» от одной лишь мысли: как могли десять человек—две семьи плюс общая Баба Катя—размещаться и жить в одной кухне и одной комнате?

Но тогда я ни о чём таком не думал, потому что раз это наш дом и мы живём как мы живём, то по-другому и быть никак не может, всё так, как надо, живу я здесь, вот и всё тут…)

На ночь, мы с Сашкой укладывались на раскладном диване, в ногах у нас — Наташа, поперёк, а ноги положены на стул придвинутый вплотную. Нам с братом приходилось подживать свои чуть не на полдивана, а то Наташа начнёт бурчать и ябедничать родителям на их кровати под стеной напротив, что мы брыкаемся. Ничего себе, а?!. Она может вытянуть ноги насколько хочется, а когда я предлагаю поменяться местами — только носом крутит…

Семья Архипенко и Баба Катя спали на кухне.

Параллельно Нежинской, метров за триста, шла улица Профессийная, одна сторона которой была просто бесконечной стеной из высоких бетонных плит, что отгораживала Конотопский Паровозо-Вагоно-Ремонтный Завод. Но в нормальном человеческом общении это название заменялось кратким и благозвучным КаПэВэРЗэ. Завод послужил причиной тому, что часть Конотопа по эту сторону Путепровода-Переезда именовалась Посёлком КПВРЗ, или же просто Посёлком.

По ту сторону завода такая же плито-бетонная стена отделяла его от множества железнодорожных путей Конотопской Пассажирской Станции, а также прилегающей Товарной, на которой длинные товарные составы дожидались своей очереди тронуться по своим разным направлениям, потому что Конотоп — крупный железнодорожный узел.

Товарняки не только ждали, но и формировались в Конотопе. Для этого на Товарной станции имелась сортировочная горка — насыпь с пологим уклоном, на несколько метров выше остальных рельсовых путей, куда маневровый локомотив втаскивал вереницу товарных платформ и вагонов, от которой там отцепляли сколько требуется и он подталкивал их катиться обратно, вниз с горки. Поодиночно, или сцепками скатывались они, перенаправляясь стрелками на нужные сортировочные пути, визжа железом тормозных башмаков, гахкая об уже отсортированные вагоны, под невнятные крики громкоговорителей на столбах с докладами про тот или другой состав на том или ином сортировочном пути. Однако днём симфония сортировочной горки не слишком донимала, её трудовой пульс отчётливо всплывал уже на фоне ночной тиши, когда стихает шум прожитого дня…

Независимо от времени дня и ночи, когда ветер дул со стороны близкого села Поповки, воздух наполнялся характерным ароматом отходов тамошнего спиртзавода, этот атмосферный феномен сентиментальная часть населения Посёлка окрестили Привет Поповки, звучание нежней, чем Hugo Boss… Не то, чтоб смрад совсем уже смертельный, но особо так лучше не принюхиваться, во всяком случае, насморк по таким дням был типа как благословение.

— У бедя дасббогг.

— У, блин, везунчик!

Улица Нежинская связывалась с Профессийной частыми улочками. Первой из таких транспортных артерий являлась (считая от школы № 13) улица Литейная, поскольку выходила к бывшему литейному цеху на заводской территории, но впоследствии упрятанному за бетонную стену.

Затем шла улица Кузнечная, предлагавшая выгодный обзор высокой кирпичной трубы заводской кузни, за той же высокой стеной.

Потом от Нежинской ответвлялась (это уже миновав нашу хату в № 19) улица Гоголя, невзирая на отсутствие великого классика по ту или иную сторону стены Завода.

Перечисленные три улицы отличала некоторая прямота, но дальнейшая сеть проулков перед и после Нежинского магазина представляли нескоординированную неразбериху, которая, в конечном итоге, тоже выводила к бетону стены, если знаком с навигацией в их фиордах и шхерах…

Нежинский магазин удостоился такого имени за то, что стоял на улице Нежинской и был самым большим из трёх магазинов на Посёлке. Которые помельче именовались по их номерам. Нежинский магазин занимал одноэтажное, но высокое кирпичное здание и проезжий двор со складскими сараями. Он состоял из четырёх отделов, каждый со своей отдельной дверью на улицу. Замутнённые течением времени жестяные вывески над дверями указывали куда за чем заходить: «Хлеб», «Промышленные товары», «Бакалея», «Рыба-Овощи».

«Хлеб» открывался утром и работал до того момента, пока не раскупят батоны белого и кирпичики чёрного, после чего отдел спокойно запирал свои опустошённые полки. Во второй половине дня, по прибытии крытого жестью грузовика-фургона Конотопского хлебзавода с надписью ХЛЕБ на борту, который привозил следующую партию кирпичей-батонов, отдел был вынужден открываться снова на час-полтора.

Следующий, он же самый просторный из магазинных отделов—«Промышленные Товары»—чьи две, симметрично расположенные по обе стороны могучей двери, широкие витрины были многозначительно украшены изнутри белыми коробочками притиснувшейся к пыльному стеклу сигнализации о взломе. За товарами, потемневшими в пожизненном заключении под стеклом витрин-прилавков, присматривали три работницы торговли в полуживом от скуки состоянии, потому что за весь день к ним заглядывали от двух до трёх посетителей. Обитатели Посёлка за товарами промышленной отрасли предпочитали съездить в Город.

Но две продавщицы в отделе «Бакалея» трудились весь день как пчёлки. Иногда к ним даже выстраивалась очередь, особенно по дням, когда в отдел завозили масло, и ножом устрашающих размеров они шматовали его громадный жёлтый куб водружённый на прилавок рядом с весами, чтобы завернуть в рыхло-синюю бумагу твои двести грамм.

А когда в «Бакалею» заходил рабочий Завода КПВРЗ, его обслуживали вне очереди, потому что копейки зажатые у него в кулаке уже неоднократно пересчитывались—точняк на бутылку, без сдачи, хоть штангельциркулем проверь. К тому же, ему надо быстрее вернуться на рабочее место, даже замазутченную спецовку не переодел, потому что ж товарищи ждут.

Выбор водок в отделе был довольно обширным, всевозможных оттенков и наименований—«Зубровка», «Ерофеич», «Ещё по одной…» и так далее—но люди покупали только «Московскую» с бело-зелёной этикеткой.

Заключительный отдел, «Рыба-Овощи», бережно хранил запах сухой земли от проданной в прошлом году картошки и совместную дрёму початой бочки солёных огурцов и запылённых пустых полок, а потому вообще не открывался.

А за Нежинским магазином шла улица Слесарная, и улица Колёсная и, в неисследованных ещё глубинах Посёлка, другие улицы, переулки, и тупики…

~ ~ ~

В первое же воскресенье после нашего приезда Тётя Люда вывела меня с сестрой-братом по улице Кузнечной на Профессийную, единственную заасфальтированную улицу Посёлка. По ней мы двинулись в направлении Базара и через пять минут приблизились к цели — Клубу КПВРЗ с киносеансом для детей в три часа дня.

Клуб Завода представлял собой импозантное здание из двух этажей, но высотой в четыре. Кирпичную кладку его стен и окон отличало множество выступов, арок, столбиков типа кружев из старо-копчёного кирпича. Бетонная стена Завода не упустила заграбастать и заднюю сторону Клуба. На небольшой площади перед его входом стояла Главная Проходная Завода, в таком же изощрённо дореволюционном стиле кладки, напротив модернистского сооружения нормальной двухэтажной высоты — стеклянистого куба Заводской Столовой рядом с бюстом революционера-конотопчанина Степана Радченко на чахлом газоне.

Мы вошли в высокий вестибюль Клуба КПВРЗ полный разновозрастной, но одинаково крикливой детворы в очереди к небольшому окошку в обитой жестью двери билетной кассы. Какой-то пацан, по виду второклассник, завёлся канючить 10 копеек на билет у Тёти Люды, но она гаркнула разок и он заткнулся. Её заметно наслаждала царящая вокруг атмосфера и возможность окунуться в этот галдёж малолеток перед дневным сеансом.

Так я узнал маршрут в Клуб, где, среди прочего всего, находилась библиотека Завода в двух просторных залах. Столы в первом ломились под широкими и толстыми слоями подшивок центральных газет и городской Радянський Прапор более скромных габаритов. Сквозь стекло дверей в высоких шкафах выглядывали знакомые ряды никем не читанных работ Ленина-Маркса-Энгельса и прочие многотомники такой же популярности. Следующий зал заполняли привольно расставленные полки с книгами для нормального чтения. Излишне долго объяснять, что я мгновенно записался, потому что пара полок с затрёпанными сказами в пионерской комнате школы фальсифицировали суть и назначение библиотек.

Первого мая наша школа вышла на общегородскую праздничную демонстрацию. Колонна школы оживлялась красочностью парадной формы юных пионеров (верх — белые рубашки, красные косынки галстуков, низ — чем темнее, тем лучше) и бесформенными прикидами учащихся старших классов, что декорировали шагающе-орущую толпу более весомыми украшениями из голов Членов Политбюро Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза насаженных на оструганные палки в красной краске под чёрно-белыми портретами руководящих лиц, по одному на группу из трёх-четырёх Членоносцев, сменяющих друг друга, пока не смоются, свалив почётный долг на самого тупого.

Под предводительством группы педагогов сплотившихся, словно личная охрана, вокруг Директора, мы прошагали по выбоинам в булыжном покрытии улицы Богдана Хмельницкого до Базара, где Профессийная делилась своим асфальтом со спуском в туннель Путепровода. Бетонированный подъём в конце туннеля вливался в Проспект Мира тянувшийся к далёкому мосту в высокой насыпи железнодорожного полотна, чтобы пройти под ним, миновать жилмассив пятиэтажек, Зеленчак, и достичь центра города — Площадь Мира. Касательно затронув Площадь Мира, Проспект Мира отделял её от здания Горсовета, укрывшегося сквером из густых Каштанов, напротив гранитного кольца фонтана посреди отделённой Площади, который никогда не работал, чтобы не закрывать вид на замыкающее Площадь здание Кинотеатра Мир, чьи фасадные ступени тоже, кстати, из гранита, но он работал без выходных.

Средняя из трёх Каштановых аллей сквера, идущая прямиком к ступеням входа в Горсовет баррикадировалась, на время демонстраций, высокой красной трибуной, мимо которой и проходил весь город в праздничных колоннах, кроме жильцов пятиэтажек окруживших Площадь, которые наблюдали эти демонстрации со своих балконов, свысока. Сперва мне было завидно, но вскоре попустило…

По пути к Площади Мира, колонне школы № 13 часто приходилось останавливаться всерьёз и надолго, дожидаясь пока школы с предыдущей нумерацией подтянутся и пройдут вперёд. Но трудовые коллективы пропускали нас, такие как Локомотивное Депо, или Дистанция Пути Юго-Западной Железной Дороги, как стояло белыми рельефными буквами из пенопласта на малиновом бархате щитов на велосипедных колёсах во главе их колонн. Из-за демонстрации ни одно средство передвижения и носа не смело показать на всём протяжении Проспекта Мира, ни трамвай, ни грузовик, ни даже легковушка. Только люди, множество людей, шагающих пешком в потоке колонн во всю ширь Проспекта или запрудивших тротуар и стоящих, как живые берега, глазея на общее течение, что делало Первомай таким особенным и непохожим на другие дни.

При выходе на широкую Площадь Мира, мы вдруг переходили с торжественного марша на фривольную рысь и как бы бежали в атаку, задыхаясь от смеха и бега, со скособоченными Членами, потому что как всегда случилась какая-то перепутаница с колоннами и нас передержали. А поскольку школа № 13 была предпоследней среди школ города, то к моменту когда мы, смешавшись с галопирующим табуном школы № 14, миновали красную трибуну, репродукторы выкрикивали сверху: — «На Площадь вступает колонна Конотопского Железнодорожного Техникума! Ура, товарищи!» — И приходилось уракать не себе.

После Площади Мира дорога миновала вход в Городской Парк Отдыха и сворачивала вправо, под уклон к улице Ленина, но мы не опускались до такого. В ближайшем переулке мы сваливали Политбюрократических Членов и полотно красных транспарантов на грузовик, который вёз их на Посёлок, под замок в комнате Завхоза школы до следующей демонстрации. И мы тоже отправлялись обратно, пешком, далеко огибая Площадь Мира, потому что проходы меж окружающих её домов преграждали пустые автобусы, лоб в лоб, а по широкому безлюдью вокруг фонтана лениво бродили фигуры одиноких ментов.

И всё же это был праздник, потому что перед выходом на демонстрацию мама уделяла каждому из нас по пятьдесят копеек, с которых даже оставалась сдача. Пломбир в тонкой бумажной обёртке стоил 18 коп., а Сливочное вообще 13. Женщины в белых халатах продавали мороженое из своих фанерных ящиков с двойными стенками на каждом перекрёстке Проспекта Мира свободного от передвижения всех видов транспорта.

Когда я вернулся домой, учащиеся в белых рубашках и нарядных красных галстуках всё ещё шагали вдоль Нежинской растекаясь с демонстрации по улицам Посёлка. И тогда я совершил первый подлый поступок в моей жизни. Самый первый. Я вышел за калитку нашей хаты и выстрелил из своего шпоночного пистолета в ни в чём не повинную белую спину проходившего мимо пионера. Он погнался за мной, но я убежал во двор к Жулькиной будке, так что он побоялся войти и только обзывался в открытую калитку под ответный лай рвущего свою цепь Жульки…

Летом родители купили козу на Базаре, потому что когда отцу выплатили его первую получку на Заводе и он принёс домой 74 рубля, мать растерянно посмотрела на бумажки в его руках и сказала: — «Как? Это всё?» Покупка предназначалась для облегчения жизни, но на самом деле она её лишь усложнила, потому что мне приходилось выгуливать козу на верёвке в улицу Кузнечную, или Литейную, где та грызла пыльную траву под ветхими от погодных условий заборами.

Пить козье молоко я наотрез отказывался, несмотря на ласковые уговоры матери, что оно очень полезное для здоровья. Через какое-то время козу зарезали и перекрутили на котлеты. Но их я даже и пробовать не стал.

Иногда сын Бабы Кати, Дядя Вадя, во время обеденных перерывов на Заводе приходил к нам на хату в рабочей спецовке, выпрашивать у своей матери самогон, потому что хлопцы в цеху ждут, но она умела отнекаться.

У Дяди Вади были гладкие чёрные волосы зачёсанные назад и щёточка усов, тоже чёрных, а цвет лица с оливковым оттенком, как у Артура в романе Лилиан Войнич Овод. На правой руке не хватало одного пальца, который он утратил в начале трудовой карьеры.

— Я сперва не врубился. Ну ладно, вот это мой палец на станке валяется, но вода откуда? Тю! Так это ж у меня слёзы с глаз и на него, кап-кап! — Так вспоминал он этот случай. Врачи очень хорошо зашили обрубок—гладко, без швов—так что когда он скручивал дулю, получалось две. Двуствольная 2 в 1 смотрелась очень смешно, и фига с два, чтоб кто-то повторил этот номер.

Жил Дядя Вадя в доме своей тёщи возле Автовокзала. На Украинском того, кто живёт в доме родителей жены называют примак, от слова «принятый». Горька примацкая доля! Дядя Вадя рассказывал, что примак должен держаться ниже травы, тише воды, к тёще обращаться только на «Мама» и уступать дорогу курицам, которых она держит во дворе своей хаты. А перед их отходом ко сну на насесте, не забыть помыть курям ноги.

Мы все любили Дядю Вадю, потому что он всегда такой смешной и добрый, всё время улыбается. И здоровается, как никто другой: — «Ну, как вы, детки золотые?» Глаза у его сына разноцветные — один синий, а другой зелёный…

В возрасте десяти лет, когда Немецкий штаб роты квартировал буквально за стенкой—на половине Пилюты—юный Вадик Вакимов взобрался на забор рядом с Вязом за хатой и попытался обрезать телефонный кабель штабной связи оккупантов. Немцы на него наорали, но не стали стрелять, чтобы убить на месте.

На мой вопрос, как он набрался такой смелости, Дядя Вадя отвечал, что он уж не помнит. Однако вряд ли он мечтал стать юным пионером-партизаном, посмертным Героем Советского Союза. Скорее всего его заманили тонкие проводки в разноцветной изоляции. Из них состоит телефонный кабель, а можно ещё сплести много разных поделок — разноцветные столбики, перстеньки-колечки всякие…

~ ~ ~

По Пути в Нежинский магазин меня обогнали пара ребят на одном велосипеде. Сперва обогнали, а потом который сидел задом наперёд, развесив ноги с багажника, соскочил на землю и вкатил мне оплеуху. Конечно, это беспредельное оскорбление чести, а он на полголовы ниже меня, но я воздержался драться в ответ, потому что второй тоже уже слез с велика, здоровенный такой хлопец.

— Я ж говорил, что ещё получишь. — Сказал коротышка и они укатили. Я понял кому стрелял в спину.

Сеансы в Клубе начинались в шесть и в восемь вечера. С билетом купленным на первом этаже, кинозритель подымался на второй по прямому пролёту мощных деревянных ступеней под красной половой краской. Площадка наверху, мощёная керамическими плиточками, почему-то всегда тонула в сумраке, несмотря на два высокие окна и три двери вокруг неё.

Дверь направо открывала небольшой холл с выключенным телевизором перед аудиторией из дюжины рядов неизменно пустых сидений. За их спиной крутая металлическая лестница с чёрными перилами уходила к железной двери в кинобудку. Холл этот был проходным и в углах его, по обе стороны от коматозного телевизора, две массивные двери вели в один и тот же огромный зал Балетной Студии, где, с билетом на сеанс в кармане, делать, практически, нечего. Так что — назад, в сумерки на площадке с той парой пока что неисследованных дверей.

Первая дверь по левую руку никогда не открывалась, поскольку это дверь на балкон в зале. А следующую, приглашающе распахнутую, контролировала постоянно угрюмая Тётя Шура в своём головном платке, постоянно похожем на кованый шлём с шишаком типа витязя на часах для обрывания контрольного кончика твоему билету перед впуском.

Пол необъятного зала уходил с неприметным уклоном к широкому белому экрану—от стены, до стены—за которым находилась большая сцена с дверями и крылечками у боковых стен. Для концертов и представлений кукольного театра киноэкран сдвигался к левой стене, открывая тёмно-синий глубокий бархат занавеса сцены. Открытые балконы с лепниной из алебастра шли вдоль боковых стен зала, но до сцены не доходили, заканчиваясь чёрно-головастыми стояками прожекторов, как боевые треноги марсиан напавших на Землю у Герберта Уэльса. У задней стены балконы резко спускались с обеих сторон к своей запертой снаружи двери, чтобы не загораживать бойницы кинобудки.

В вестибюле на первом этаже, между дверью с окошечком для продажи кинобилетов и дверью в кабинет Директора, висел список кинофильмов на текущий месяц, выписанный кистью по холсту на крепкой деревянной раме. Фильмы менялись каждый день за исключением понедельника, когда кино вообще не крутили. Так что можно заранее определиться и в нужный день попросить у матери 20 копеек на билет…

Лето совершенно отменяло расходы на кинопросмотр, потому что Парк КПВРЗ—за длинным двухэтажным очень ветхим, но жилым зданием над спуском в Путепровод—был создан для экономии. В Парке, помимо трёх аллей, запертой танцплощадки и обширной беседки пивного павильона имелся также летний кинотеатр под открытым небом, чьи дощатые, довольно высокие, задние стены по обе стороны от кинобудки имели предусмотрительно расположенные дыры и щели для кинопросмотра одним глазом.

Сеанс начинался в девять, когда в сумерках появлялся намёк на сгущение, а более точным сигналом служил резкий обрыв музыки, лившейся из мощных динамиков на сцене кинотеатра с момента появления киномехаников на своём рабочем месте. Впрочем, тот же сигнал мог означать отмену сеанса, если касса не смогла продать хотя бы четыре билета, потому что новое поколение избирает просмотр фильмов извне театральной загородки.

Однако простоять полтора часа уткнувши нос в занозы досок, ошершавленных безжалостным временем и грубостями погоды, не совсем то, что можно назвать приятным времяпрепровождением, а сиганувшего через забор бдительная тётя Шура всё равно отыщет на скамейках зала под открытым небом и выведет со своими негромкими, но угрюмыми комментариями. Витязь-педагог. Поэтому любители киноискусства предпочитают подходящие места на старых Яблонях возросших, когда кинобудки ещё и в проекте не было. Если развилка, в которой ты примостился, не слишком удобна или сук под тобой чересчур узловат, в следующий раз придёшь пораньше, чтобы занять более ВИПное место на древокреслах.

Фильм продолжается, тёплая летняя темень сгустилась вокруг двух-трёх дальних фонарей в аллеях Парка и звёзды заглядывают из ночного неба в просветы листвы Яблонь. На серебряном экране чёрно-белые Весёлые Ребята Леонида Утёсова мутузят друг друга барабанами и контрабасами, а в менее уморные моменты можешь запустить руку вглубь яблоневых веток и нашарить, где-то между созвездиями Андромеды и Кассиопеи, несъедобное яблочко, чтоб мелко покусывать его твердокаменный, жутко кислющий бок.

После хорошего фильма, ну как тот с Родионом Нахапетовым, где нет драк, войны, а просто про жизнь, про смерть, про любовь и красивую езду на мотоцикле по морскому мелководью, зрители выходили за ворота Парка на булыжную мостовую улицы Будённого без обычных бандитских посвистов или кошачьих воплей, но притихшей негустой толпой людей словно бы породнённых сеансом, и шли сквозь темень тёплой ночи, редея рядами на раздорожьях, к одинокому фонарю у перекрёстка улиц Богдана Хмельницкого и Профессийной, напротив Базара…

Но главное, из-за чего ребята ждут лето, это, конечно, купание. Открытие купального сезона в конце мая на Кандыбино — знак наступившего в Конотопе лета.

Кандыбино — это ряд озёр для разведения зеркального карпа, и там же, заодно, берёт начало река Езуч. Иногда по разделяющим озёра дамбам проезжает обходчик на велосипеде, чтобы хлопцы не слишком-то браконьерили своими удочками. Однако в одном из озёр карпа не растят, оно отведено для купания отдыхающих пляжников.

Но для хождений на Кандыбино, надо сначала знать как туда дойти. Мать сказала, что хотя девушкой она и бывала там, объяснить всё равно не сможет и лучше спросить Дядю Толика, который и на работу и с работы и, фактически, везде ездит на своей «Яве», уж он-то все дороги знает.

Кандыбино, по его объяснениям, найти совсем просто. По дороге в Город вдоль Проспекта Мира, как проедешь под мостом железнодорожной насыпи, первый поворот направо, пропустить невозможно, начало шоссейки на Ромны. Оттуда прямо до перекрёстка и там тоже направо аж до железнодорожного шлагбаума, пересёк путь и — влево, вот тебе и Кандыбино.

Младшие, конечно же, тоже со мной увязались. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на чём-то загорать, сунули его в сетку-авоську, добавили бутылку с водой и пошли на Переезд-Путепровод, где начинается Проспект Мира. До железнодорожной насыпи дорога знакома после первомайской демонстрации. Мы прошли под мостом и сразу её увидели, дорогу вправо вдоль основания высокой крутой насыпи. Вообще-то на шоссейку она не слишком похожа, потому что без асфальта, но довольно широкая и первая направо. Так что мы свернули и пошли куда ведёт.

Но чем дальше мы шли, тем у́же становилась дорога, превращалась в широкую тропу, потом просто в тропку, а там и вовсе пропала. Не оставалось ничего другого, как только взобраться на высокую заросшую травой насыпь, вытряхнуть песок из сандалий и шагать по бетонным шпалам или по бесконечно протяжённой головке рельса. Правда, равновесия идти по ней надолго не хватало, а шпалы лежали неравномерно, вынуждая делать такие же неравномерные шаги. Но мы упорно продолжали свой путь.

Наташа первой замечала настигающие нас поезда и мы сходили на неровный гравий обочины, уступая путь слитному грохоту несущихся мимо вагонов, что стегали нас тугими обрывками скоростного ветра. Когда мы дошли до следующего моста, то внизу не оказалось ни проспекта, ни улицы, а только другие железнодорожные пути. Наша насыпь завернула вправо и начинала идти под уклон, параллельно с остальными, к далёкому Вокзалу. Стало понятно, что мы идём в обратном направлении, а вовсе не на пляж.

Впрочем, мы не успели приуныть, потому что далеко внизу под нашей насыпью и под насыпью путей проложенных под мостом, различили небольшое поле. Две группы крохотных на таком расстоянии ребят в лёгких летних одёжках и с такими же, как у нас, авоськами шагали к зелёной роще за полем и с ними даже был мяч. Куда же ещё они, если не на пляж?.

Мы спустились с двух высоких насыпей и пошли по той же тропе через поле как и предыдущие ребята, которые давно пропали из виду. Потом мы миновали Осиновую рощу вдоль одинокой железнодорожной ветки, с мягкой землёй вместо гравия между деревянных шпал, пока не вышли к шоссе и двум шлагбаумам поднятым над рельсами. Мы перешли через дорогу и свернули на широкую, местами топкую тропу через высокую поросль ярко-зелёных трав. Грудь расправилась осторожным ликованием: Ага, Кандыбино! Не уйдёшь! Потому что той же тропой шли люди явно пляжного вида, в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.

Тропа привела к широкому каналу тёмной воды между берегом и противоположной дамбой рыбных озёр, но на этом не кончилась, а пошла дальше вдоль берега. Мы шагали по ней среди деревьев в молодой листве, под белыми облаками и солнцем в лазурной сини летнего неба. Правильные ряды фруктовых деревьев ничейно-неухоженного сада взбирались на пологий склон вправо от тропы. Потом канал слева расширился в озеро с белым песком. Группа Сосен стояла чуть выше, а прибрежная полоса песка переходила в утоптанную траву среди высоких кустов смородины заброшенного сада.

Мы выбрали свободный кусок травы для нашего покрывало, быстренько разделись и бросились по обжигающе горячему песку к воде летящей, со всех сторон и по всем направлениям, плотными брызгами в лица десятков купальщиков, что вопили, орали, хохотали и в безудержном весельи колошматили воду до белопенности… Лето!. Ах, Лето!..

Как выяснилось позже, Дядя Толик даже и не знал про ту исчезающую дорогу вдоль подножия насыпи ведь его мотоцикл, когда с рёвом выскакивал из-под моста на Проспекте Мира, за две секунды оказывался у поворота на Ромны, а ногами там топать метров сто с гаком.

В списке фильмов на июль стояли Сыновья Большой Медведицы, так что мы с Чепой уговорились не пропустить это кино, потому что Гойко Митич играл там одного из её сыновей. Этот Югославский актёр обычно снимался краснокожим героем в вестернах из ГДР и даже от восточных Немцев можно ждать неплохое кино, если с его участием, хотя в Советском прокате эти вестерны становились чёрно-белыми. Наверное, для экономии цветной плёнки.

Конечно, список не сообщал всех этих подробностей или вообще хоть что-то кроме названия и даты показа, однако фильмы добирались до Клуба не раньше, чем через два месяца после их недельного показа в Кинотеатре Мир и ещё одной недели в Кинотеатре им. Воронцова на Площади Конотопских Дивизий, так что, имея кинопосещающих друзей, мы всегда могли принять взвешенное решение. Мы не особо-то стремились посмотреть кино в перечисленных кинотеатрах не потому, что целиком полагались на мнение друзей, нет, иногда советовали полное фуфло, но по более веской причине — билет в Кинотеатре Мир стоил 50 коп., за тот же самый фильм в Воронцове, спустя неделю, выкладываешь 35 коп., а проявив терпение длиной в два с половиной месяца, в Клубе платишь вполне приемлемые 20 коп.

В то воскресенье мы втроём—Куба, Чепа и я—сгоняли на Кандыбино на великах. Там мы поплавали и поныряли, по очереди, с самодельного трамплина, когда двое, стоя по грудь в воде, сплетают руки, чтобы подбросить третьего, который на них влазит хватаясь за две мокрые головы. Ну и конечно, в пятнашки поиграли, хотя заморишься догнать Кубу под водой.

Потом он и Чепа куда-то делись в толпе купальщиков. Я побродил среди тех брызгов-визгов — нет нигде, как в воду канули. На всякий, я ещё и на тот берег сплавал, который заодно и дамба рыбных озёр. Там пара хлопцев удили, потому что и в купальном тоже клюёт, но сами пасли момент закинуть удочки в зеркально-карповый рай за дамбой, когда сторож закончит свой объезд. Чтоб им рыбу не пугать, поплыл я обратно. Ещё раз прочесал толпу в воде, без толку, и решил, что хватит. На берег выхожу синий от холода, гусиная кожа в пупырышках как те смородины, которым даже дозреть не дают, а они навстречу гарцуют от кустов сада, волосы на головах давно сухие. «К-ку-д-да вы д-де-ли-ся?»

— Мы опять заходим! Погнали!

— Вы ч-чё ч-о-кну-лись? Я т-токо-т-токо вылаж-жу!

— Ну так и шо? Погнали!

— А-а б-блин! П-пагнали н-наши г-га-рад-ских!

И, взбивая пенные всплески в три пары ног, наперегонки бежим к местам поглубже — нырять, орать, дуреть… Лето, оно тем и лето, что лето…

Куба в кино не захотел, он этот вестерн уже видел, и Чепа тоже передумал. Но это меня не остановило. Я всё равно решил взять у матери 20 копеек и сходить на шестичасово́й сеанс. Дома, Баба Катя мне сказала, что родители ушли два часа назад вместе с младшими и она не знает куда. Ну и что? До следующего сеанса ещё три часа, успеют вернуться.

В конце третьего часа я был раздавлен неодолимой тревогой — ну где же они могут быть? И я снова спросил, уже у Тёти Люды. Та с полнейшим равнодушием (и какой-то даже злостью) ответила: — «Я б и тебя не видела». Она всегда была такая, когда Дядя Толик на рыбалку уезжал.

Прошло ещё два часа, сеанс давно закончился, но, полный предчувствием неизбежной и даже уже свершившейся катастрофы, я не хотел уже никакого кино. В приливе отчаяния мерещились обрывистые картинки грузовика, что выскочил на тротуар, угасающая сирена «скорой», но одно проступало с полной отчётливостью — у меня больше нет ни родителей, ни брата с сестрой.

Наступила ночь. Дядя Толик затормозил перед калиткой вернувшись с рыбалки, прокатил умолкшую «Яву» через двор к секции в сарае. Он ушёл в хату, а я, замордованный, раздавленный бедой и горем, так и сидел на траве рядом с дремлющим Жулькой…

Было совсем поздно, когда звякнула клямка калитки. Послышался весёлый голос матери и Сашка с Наташкой забежали во двор. Я рванулся навстречу им разрываемый радостью и обидой: — Ну где же вы были?!

— В гостях у Дяди Вади, — сказала мать. — А ты что такой?

Взрыднув, я сбивчиво забормотал про сыновей медведицы и двадцать копеек, потому что не мог объяснить, что мне на целые полдня пришлось остаться круглым сиротой, лицом к лицу с жизнью без всякой семьи.

— Мог бы попросить деньги у Тёти Люды.

— Да? Я спросил где вы, а она говорит, глаза б её на меня не смотрели.

— Что?! А ну, пошли в хату!

Дома она скандалила с сестрой, а Тётя Люда отвечала, что всё это брехня и она сказала только, что и меня бы не видела, если б я к ней не подошёл. Но я упорно повторял свою брехню. Мать и Тётя Люда кричали друг на друга всё громче и непонятнее. Баба Катя пыталась их урезонить: — «Да, перестаньте, стыд перед людьми! Соседи слышат, на улицу слышно!»

Наташа, Саша, Ирочка, и Валерик, с глазами круглыми от страха, толпились в дверях между кухней и комнатой, где Дядя Толик и отец сидели молча уставясь в угол на ящик телевизора…

Так совершилась вторая моя подлость в жизни — возвёл напраслину, оклеветал свою ни в чём не повинную тётку. И хотя её ответ на мой вопрос я истолковал именно так, как пересказывал позже матери, всё ж, после тёткиных разъяснений, я мог признаться, да, именно так она говорила. Нет, не признался в подлой лжи.

Эта ложь без слов наполняла меня раскаянием, также невысказанным, что скандал в хате произошёл из-за меня. Я чувствовал себя кругом виноватым — перед Тётей Людой с её детьми, перед матерью, которую я обманул, и перед всеми, что я такой рохля, разнюнился: — «Ах, папы-мамы нет дома! Остался один-одинёшенек!»

Моё раскаяние не высказалось и не облегчилось признанием, потому, что нас не учили просить извинения. Да, иногда в кино можно услышать как это делается, но в жизни, если случайно толкнёшь кого-то, наступишь, или ещё там что, нечаянно, то «Звыняй, шо мало!» за глаза хватало — ну видишь, я ж заметил же ж.

Весь этот шум из ничего положил начало медленному неприметному процессу моего отчуждения и превращения в «отре́занный ломо́ть», как обычно говаривал отец. Я начинал жить отдельной собственной жизнью, хотя, конечно, не чувствовал этого и не осознавал, а просто жил себе и всё тут…

~ ~ ~

Мать и Тётя Люда быстро помирились, после того, как Тётя Люда показала ей как правильно поётся модная песня «Всюди буйно квiтнє черемшина», а кроме того с работы она приносила продукты, которые нигде не купишь, потому что в магазинах выбор товаров был крепко ограниченный, а всё более-менее стоящее продавалось из-под прилавка нужным людям, у которых и тебе придётся просить что-то. Или же родственникам.

Тётя Люда так смешно рассказывала про обеденные перерывы у них в магазине. Вот запрут на засов входную дверь с улицы Ленина, и все продавщицы собираются в раздевалке — хвастаться, кто что вкусненького принёс из дому в литровой банке на обед. Сравнивают у кого как пахнет, у кого смотрится лучше, рецепты пересказывают.

Завмаг отдельно ест, в своём кабинете, но дверь нараспашку, а когда у неё на столе зазвонит телефон, она трубку снимет—да? вам кого? — и кричит, чтоб в раздевалке услышали. Ну, вызванная бегом-бегом в кабинет, потом обратно, но всё равно от её вкусненького осталось уже на донышке, лучше один раз лизнуть, чем сто раз взглянуть, пральна? Но одна у них есть, до того сучка хитрая! Завмаг ей покричит «к телефону!», так эта зараза не спеша так подымется, делает «хырк!» и в свою банку «тьфу!», и — пошла, даже не огля́нется. И хоть полчаса по телефону говорит, никто на её обед и не смотрит. Йехк!

Мать тоже устроилась работать в торговле, на должность кассира в большом Гастрономе № 6 возле Вокзала. Но через два месяца у неё там случилась большая недостача. Она очень переживала и повторяла всё время, что не могла так ошибиться. Наверное, кто-то из работников магазина выбил чек на крупную сумму, пока она вышла в туалет, а кассовый аппарат запереть забыла. Пришлось продать пальто папы из чистой кожи, купленное ещё в бытность на Объекте. После этого мать трудилась в одиночку, в торговых точках где нет подозрительного коллектива, а только она одна — в ларьках Городского Парка Отдыха рядом с Площадью Мира, где продаётся вино, печенье, сигареты, разливное пиво…

В конце лета в хате снова был скандал, но уже не разборка между сёстрами, а между мужем и женой. А всё из-за грибов, которые Дядя Толик привёз из лесу завёрнутыми в газету. Не очень-то и много, хотя на суп хватило бы. Этот свёрток раздора Дядя Толик аккуратно обвязал и положил в сетку, чтобы повесить на руль «Явы» и не растерять по дороге. Но дома вместо благодарности Тётя Люда устроила ему бучу, как увидала, что газета обвязана бретелькой от лифчика. Напрасно Дядя Толик твердил, что подобрал в лесу эту «паварозку хренову», Тётя Люда всё громче и громче ему объявляла, что она не вчера родилась и пусть ей покажут лес, где на кустах лифчики растут, и нечего из неё дуру делать… Баба Катя уже не пыталась утихомирить спорящих и только смотрела вокруг грустными глазами.

(И это стало уроком сразу для двоих — Дядя Толик никогда больше не привозил домой грибы, а я выучил слово «бретелька»).

Но Тётя Люда, пользуясь моментом, попыталась даже отменить выезды Дяди Толика на рыбалку, и тогда уже он начал повышать голос до тех пор, пока не был найден компромисс — ему позволено и дальше увлекаться рыбной ловлей при условии, что на рыбалку он берёт с собой меня. Так что в последующие два-три года, с весны до поздней осени, каждый выходной, с парой удочек и спиннингом примотанными к багажнику его «Явы», мы уезжали на рыбалку.

В основном, мы ездили на Сейм, иногда на далёкую Десну, туда 70 км в одну сторону и приходилось выезжать затемно… Обгоняя треск собственного мотора, проносилась «Ява» через город объятый мирным безмятежным сном для поголовно всех, включая ГАИ… Одолев 30 км колдобин Батуринского шоссе, мы вырывались на Московскую трассу, где Дядя Толик иногда выжимал из Чехословацкого мотора 120 км в час…

Когда мы сворачивали на полевые дороги, рассвет постепенно начинал догонять «Яву». Я сидел сзади, ухватив бока Дяди Толика руками засунутыми в карманы его мотоциклетной куртки искусственной кожи, чтоб они напрочь не закоченели под встречным ветром. Ночь вокруг мало-помалу превращалась в сумерки прочерченные более чёрными сгустками лесополос среди полей, небо светлело, в нём начинали различаться обрывки облаков, которые из продрогше-белого переходили к смущённо розовому от прикосновения лучей протянутых через всё небо солнцем, заранее, пока само оно ещё за горизонтом… От этих всех картин дух захватывало не меньшим восторгом, чем от скоростной езды…

Обычно мы ловили на червей из огорода, но однажды продвинутые ветераны рыбной ловли присоветовали Дяде Толику попробовать личинки стрекозы. Эти фигнюшки живут под водой в глыбах глины подмытой течением из обрывистых берегов и рыбы устраивают бои без правил, выхватывают одна у другой крючок с личиночной наживкой. Ну или типа того.

Мы выехали на берег в предрассветных сумерках. «Ява» откашлялась и смолкла. Сонно поплескивала река, испуская полупрозрачные клочья пара-тумана над водой. Дядя Толик объяснил, что мне назначено вытаскивать те глыбы глины на берег. От одной лишь мысли оказаться в тёмной воде под сумраком ещё не прошедшей ночи, мороз пробегал по коже, однако любишь кататься — люби и личинок доставать. Я разделся и, по совету старшего, сразу нырнул под воду.

Ух-ты! Оказывается, в воде куда теплее, чем в сырой промозглости утра на берегу. Я вытаскивал скользкие глыбы из реки, а Дядя Толик разламывал их на суше и выколупывал личинок из туннелей, которые они насверлили в глине, чтобы там жить. Когда он сказал, что уже хватит, мне даже не хотелось покидать тепло неторопливых струй…

Но всё же, это являлось примером вопиющей эксплуатации труда подростка, за которую ему пришлось расплатиться в тот же день благодаря мне.

Дядя Толик предпочитал спиннинг удочке и резким взмахом посылал блесну булькнуть почти на полпути к противоположному берегу, а затем начинал стрекотать катушкой, дёргать хлыст и вести кувыркливый блеск блесны курсом из зигзагов. Хищная рыба, щука, там, или окунь, бросалась вдогонку и заглатывала тройной крючок на хвосте у блесны, если рыбаку подвалит такая удача.

Где-то к полудню мы переехали на другое место с деревянным мостом через реку и Дядя Толик перешёл на противоположный высокий берег, позабрасывать тут и там. Я остался один, присматривал за поплавками пары удочек воткнутых в песок рядом с течением, а потом растянулся в ближайшей траве.

Когда Дядя Толик возвращался обратно по дальнему берегу, я не поднял головы из травы, а только наблюдал как он продирается через джунгли травинок-былинок росших в месте моей лёжки. В кино такой трюк применяют для комбинированных съёмок. Так что он стал у меня лилипутиком. До самого моста. Сурово, но справедливо…

Однажды Тётя Люда спросила меня с глазу на глаз, не видел ли я как её муж заходит в какую-нибудь хату во время наших рыбачьих выездов. Мне не пришлось кривить душой и, не солгав ни капли, я ответил, что, нет, ничего подобного видеть не приходилось. А что касается того раза в селе Поповка, когда он вдруг вспомнил, что мы выехали на рыбалку без наживки и ссадил меня на пустой сельской улочке, пока он сгоняет в одно место—тут не далеко—враз накопает и вернётся, то всё, что я видел, был глубокий песок дороги меж высоких стен густой крапивы, да почернелая солома в крыше сарая, возле которого он меня десантировал, но никаких вхождений, ни в какие хаты, ни-ни… Поэтому я без всякого зазрения смог сказать «нет» своей любознательной тётке.

Случались и падения, раза два. Первый раз мы гнали по полю вдоль тропы поверх метровой насыпи, а по бокам высокие бурьяны. Благодаря им, я догадался, что это насыпь — высокие, а «Яве» до полколеса, но непонятно зачем она в поле? Ответ так и не был найден, потому что насыпь вдруг прервалась и «Ява» нырнула в затяжном прыжке по воздуху, потом ткнулась, а мы полетели дальше, через руль и бензобак.

В другой раз мы не успели даже из Нежинской выехать, когда мотоцикл зацепился за кусок железяки вкопанной перед фундаментом чьей-то хаты, чтобы транспорт его не царапал, когда объезжает лужи после дождя. Однако оба раза, мы не травмировались, за исключением шишек, потому что у нас на головах одеты белые шлемы из пластмассы. Правда, после падения на Нежинской рыбалку пришлось отменить, потому что у «Явы» начало капать масло из амортизатора и потребовался срочный ремонт.

~ ~ ~

Площадь Конотопских Дивизий названа так в честь воинских формирований Красной Армии освобождавших город в годы Великой Отечественной войны, она же Вторая Мировая, которые, в свою очередь, начали носить в своих наименованиях «Конотопская». Она мне поначалу представлялась концом света, потому что до неё от Вокзала та-дахать восемь остановок на трамвае.

Площадь Конотопских Дивизий широка как три дороги вместе и очень длинная, с постепенным уклоном вдоль всей своей длины в юго-западном направлении. Ажурная металлическая башня, в правом верхнем углу Площади, в отличие от Парижской знаменитости, делала нужное дело — держала большущий водонапорный бак, что немо взывал к Площади Конотопских Дивизий, размашистой надписью с жирным нажимом кисти на его ржавом боку: «Оля, я люблю тебя!» Под башней, высокая стена красного кирпича, с плотными рядами колючей проволоки по гребню, тщательно огораживала городскую тюрьму.

Напротив башни, в верхнем левом углу, беззаботно зияли ворота Городского Колхозного Рынка, который, собственно, пребывал вне самой Площади, но его ворота служили отправной точкой для ряда площадных магазинчиков идущих плавным спуском вниз — Мебель, Одежда, Обувь…

Правый нижний угол Площади упирался в высокое двухэтажное здание, что состояло больше из окон, чем из стен — Конотопская Швейная Фабрика. Следом шло здание пониже, имевшее, для контраста, стен больше, чем окон — Городской Вытрезвитель. Впрочем, это учреждение пребывало не в пределах, а уже на улице, что лишала Площадь левого нижнего угла и безбашенно пёрла прочь — к мосту в опасный окраинный район, Загребелье. Опасность заключалась в Загребельской блатве, как заловят парня из других районов города, что вздумал провожать девушку с Загребелья, то заставляют петухом кричать или мерить длину моста спичкой, или же бьют сразу, без предисловий.

Трамвайный путь пересекал Площадь Конотопских Дивизий поперёк и вместе с тем наискосок, тяготея кверху. Трамваи с предупреждающим звоном въезжали на площадь из-за длинной глухой стены с тремя запертыми дверями-выходами Кинотеатра им. Воронцова, куда вход за углом — с улицы Ленина.

Когда в город прибывал передвижной зверинец, они выстраивали свои прицепы с клетками большим квадратом между трамвайными путями и Швейной Фабрикой. Временный корраль смахивал на оборонительный лагерь Чехов-таборитов из Гуситских войн в учебнике История Средних Веков. Но посреди периметра они ещё размещали два дополнительных ряда клеток, спина к спине, чтобы в воскресный день густая толпа Конотопчан и жителей близлежащих сёл ходили вокруг них, как и вдоль клеток в стене табора.

Квадратные таблички на прутьях решётки сообщали имя и возраст узника, а над Площадью Конотопских Дивизий зависал слитный гул толпы зевак прорезаемый воем и рёвом пленённых животных. Но такое случалось раз в три года…

И Гонщики по Отвесной Стене пару раз посещали Площадь Конотопских Дивизий. Перед воротами Городского Колхозного Рынка установили высокий шатёр из брезента, а внутри собрали кольцо пятиметровых стен из дощатых щитов.

Дважды в день запускали зрителей по крутой лестнице снаружи подняться под крышу шатра, свесить лица над краем стены и смотреть как два мотоциклиста кружат по арене, набирая разгон для въезда по пандусу на кольцевую стену — глушить треском моторов ротозеев и гонять по ней в горизонтальной плоскости, представляя свешенным лицам свой вид сбоку…

Покидая Площадь Конотопских Дивизий по улице Ленина, пешеход миновал Кинотеатр им. Воронцова по левую руку, а впереди уже громадился трёхэтажный куб Дом Быта со всяческими ателье и ремонтными мастерскими, не говоря уже про парикмахерские.

На тротуаре между этими двумя архитектурными достопримечательностями, вплотную к забору, высился стенд из металлических труб и листовой стали. Зазывная надпись «не проходите мимо!» венчала крепкую конструкцию для развешивания чёрно-белых снимков людей попавших в Городской Вытрезвитель. Сопроводительные полоски бумаги в остеклённых рамках массово позорного столба сообщали их имена и место работы. Жуть брала от этих фотоснимков, где кожа как бы содрана с людских лиц.

У меня эта воспитательная мера воздействия почему-то вызывала жалость к повешенным алкоголикам. Возможно, из-за того далёкого стенда на Объекте, что так меня страшил, ну а теперь роднил, как бы, с этими… по крайней мере, с их детьми…

Нет, не думаю, что в те поры я вдавался в подобные психо-аналитические этюды, но отчего-то на данном отрезке улицы Ленина мне всегда срочно требовалось рассмотреть что-нибудь и где угодно, лишь бы отвести взгляд от мерзкого стенда.

Далее по улице Ленина, за первым же перекрёстком стоял Дом Культуры завода Красный Металлист, чуть отодвинутый от дороги своей собственной маленькой площадью. Боковые стороны этой площади тоже ограждались стендами, но более весёлого назначения, для наклейки страниц из сатирических журналов — Русский «Крокодил» слева, Украинский «Перець» справа.

Между дорогой и каждым из стендов оставалось место для киоска из стекла и железа. При внешней схожести, киоски-близнецы разнились внутренним содержанием. Тот, что под боком у «Крокодила» торговал мороженым и лимонадом на разлив, а полки соседнего с «Перцем» покрыты сувенирной чепухой. Там, среди керамических курильщиков, пластмассовых бус, пачек игральных карт, я высмотрел наборы спичечных этикеток, так что в свой следующий выезд в Город, попросил дополнительные 30 коп. и купил один, с картинками животных.

Однако, когда я привёз их домой, чтобы пополнить коллекцию с Объекта, понял, что это неправильно. Прежние этикетки, отклеенные со своих коробков, мелкой печатью сообщали какая спичечная фабрика их выпускала и что цена коробка — 1 коп., тогда как набор из киоска был просто стопкой картинок этикеточного размера. С этого момента я утратил интерес ко всей коллекции и переподарил её моему другу Чепе, младших я даже не спрашивал, зная, что им она давно пофиг…

Чепа жил возле Нежинского магазина со своей матерью, бабушкой и псом по имени Пират, хотя тот жил отдельно, в будке, а не в их крохотном, пропахшем борщом домике, чья кухня и спаленка разместились бы в единственной комнате нашей хаты. Правда, их дом был на одного хозяина.

Рядом с их хатой стоял сарай утеплённый снаружи навозной штукатуркой, где помимо нужных в хозяйстве инструментом и кучи угольных «семечек» на зиму стоял ещё и возок — продолговатый мелкий ящик из досок, на оси пары железных колёс, а из-под его дна вытарчивает двухметровая водопроводная труба с поперечиной на конце, чтоб управлять этой «тачкой», когда её толкаешь, или тащишь за собой.

От хаты до калитки на улицу тянулся огород, ограниченный соседскими заборами с двух длинных сторон, и те его тоже делали длинным, не то что наши две-три грядки. Весной и осенью я приходил к Чепе помочь со вскопкой. Вонзая в землю штыки своих лопат мы повторяли модную на Посёлке поговорку: — «Никаких пасок! По пирожку и — огороды копать!»

А Пират отпущенный с цепи, ошалело носился галопом вокруг старых Вишен вдоль тропки к хлипкой калитке…

Когда мы приехали в Конотоп, моей наипервейшей и постоянной обязанность стало водоснабжение хаты. Среднесуточный расход её составлял около 50 литров. Пара эмалированных вёдер с водой стояли в закутке тёмной веранды, на двух табуретах рядом с плитой-керогазом. С гвоздя в дощатой стене над вёдрами свисал пластмассовый ковш — зачерпнуть и напиться или налить воды в кастрюлю, или в чайник. Но сперва вёдра использовались для заполнения бака рукомойника на кухне, ёмкостью ровно в два ведра.

Закреплённый над жестяной раковиной, бак закрывался сверху крышкой на петлях, а на дне из него вытарчивал кран нажимного действия, как в туалетах пассажирских вагонов — вода течёт пока жмёшь на штырёк снизу. Из раковины смывки стекали в ведро поставленное в подраковинную тумбочку. За помойным ведром нужен глаз да глаз, чтоб не переполнилось и не залило пол кухни. Просто вовремя вынеси и выплесни в сливную яму рядом с уборной в огороде.

Воду я таскал от водоразборной колонки на углу Нежинской и улицы Гоголя, метров за сорок от нашей калитки. Чугунный пенёк ростом в метр, с носом такого же материала, таил в себе водопроводную трубу. Вешаешь ведро на нос, давишь на железную рукоять у пенька на затылке и резкая струя бьёт в дно ведра, переполняет его и растекается на дороге, если задумался невесть о чём. Две ходки в день—4 ведра, вместе взятые—хватало для водоснабжения хаты, если это не день стирки, но когда стирала Тётя Люда воду ей приносил Дядя Толик.

В дождливую погоду водо-ходки малость удлинялись из-за навигации вокруг широких луж на дороге. Зимой колонку окружал небольшой, но очень скользкий каток из воды упущенной водоносами. По гладкому льду ходить нужно мелкими шажками, не отрывая ног. Тёмные зимние вечера помогли оценить мудрость размещения фонарного столба сразу над колонкой…

А ещё на мне был керосин для керогаза, который похож на газовую плиту, двухконфорочную, а сзади у него две чашки, куда заливается керосин, оттуда по двум тонким трубкам он смачивает два кольцевидных фитиля из асбеста, в горелках. Их зажигают, когда готовится обед или согреть воды для чая, или предстоящей стирки на жёлтом пламени в прыгучей кайме чёрной копоти. Потому-то керогаз и держат на веранде, чтоб хата не провонялась копотью и нефтью.

За керосином я отправлялся на Базар с 20-литровой канистрой… В стороне от Базарных прилавков стоял здоровенный кубический бак из листового железа. День продажи объявляла надписью мелом на рыже-ржавом боку куба: «керосин будет…», а дальше проставлялась дата, когда его привезут. Однако столько дат сменили друг друга—написаны, стёрты, написаны снова—что никакие цифры уже не различались в широком меловом пятне, так что писать бросили. Зато осталась навеки полная исторического оптимизма надпись — «керосин будет…!»

Мелкая траншея в кирпичной облицовке позволила вывести туда короткую трубу из-под нижней грани куба, кончавшуюся поворотным краном под опекой висячего замка. В объявленный день, продавщица в синем халате спускалась в траншею, снимала замок и садилась рядом с краном на табуреточку, которую сама же и принесла. Заодно она приносила многолитровую кастрюлю-выварку, чтобы подсунуть под кран и наполнить, примерно на три-четверти, желтоватой пенистой струёй керосина.

Очередь приходила в движение со своими бутылями, канистрами, бидонами, которые она наполняла литровым черпаком через жестяную воронку, собирая плату в свой синий карман. Когда черпак начинал погромыхивать о дно выварки, она открывала кран — восстановить удобный уровень топлива.

Вообще-то, дату мелом ни писать, ни читать не требовалось, потому что Баба Катя каждое утро ходила на Базар и двумя днями раньше приносила весть когда «керосин будет…!». Так что, в керосинный день, после уроков в школе, я брал канистру и отправлялся провести часа два в очереди ползущей к траншее под кубом. Иногда его продавали и в проездном дворе Нежинского Магазина, из точно так же обустроенной ямы, но такое случалось не часто, а очередь там длилась не меньше Базарной.

~ ~ ~

Через неделю после летних каникул меня избрали Председателем Совета Отряда пионеров нашего 7 Б класса, потому что бывшая Председатель (рыжая тощая Емец) уехала в другой город со своими родителями. На общем пионерском собрании класса пара кандидатов отмазались самоотводом без объяснения причин и Старший Пионервожатый школы выдвинул мою кандидатуру. В попытке следовать общим кильватером, я тоже начал нехотя отнекиваться, но он прервал моё вялое «а чё я? других штоль нет?» энергичным разъяснением, что всё это не надолго — и так, и так нас скоро примут в комсомол, он же Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи (ВЛКСМ).

(…структура пионерской организации детворы Советского Союза является образцом продуманной и чёткой организации любой организации.

В каждой Советской школе ученики каждого класса по достижении надлежащего возраста автоматически становились пионерами, а их класс превращался в Отряд Юных Пионеров из четырёх-пяти Звеньев. Звеньевые совместно с Председателем Отряда входили в Совет Отряда. Председатели Советов Отрядов, вкупе, становились Советом Пионерской Дружины школы. Затем шли Районные, или Городские уровни пионерских организаций сливавшиеся в Республиканские (всех 15), из которых и складывалась Всесоюзная Пионерская Организация.

Такая вот кристально-отструктурированная пирамида для удобства пользования… И потому герои комсомольского подполья боровшиеся с Немецкой оккупацией города Краснодон не стали париться с изобретением колеса. Они скопировали знакомую с детства структуру и только лишь переименовали «звенья» в «ячейки»… Если мы, конечно, поверим на слово Молодой Гвардии, роману А. Фадеева, который он, в свою очередь, писал со слов родственников Олега Кошевого, за что и сделал свой литературный персонаж руководителем подполья. В созданном им литературном произведении, Олег Кошевой становится предводителем, а Виктор Третьякевич, который, фактически, принимал Олега в ряды сопротивления, представлен как подлый предатель под вымышленным именем Стахевич.

Четырнадцать лет спустя после выхода романа в свет, Третьякевича реабилитировали и наградили орденом, посмертно, поскольку умер он не на допросах Советского НКВД, а был казнён Фашистскими захватчиками, когда те разгромили краснодонское подполье.

В начале шестидесятых, пара эпизодических предателей из книги, которым автор поленился переделывать имена, отбыли по десять-пятнадцать лет в лагерях НКВД и были также реабилитированы К тому времени, сам писатель уже успел пустить себе пулю в лоб, в мае 1956, вскоре после после встречи Никиты Хрущёва, тогдашнего главы СССР, с уцелевшими молодогвардейцами Краснодона.

Во время упомянутой встречи, Фадеев вёл себя неадекватно и нервозно орал на Хрущева перед лицом собравшихся, обзывал его словами особо обидными и опасными в тот период, а два дня спустя покончил жизнь самоубийством. Или же, его покончили с собой, хотя, конечно, такое выражение — «они покончили его самоубийством»—неприемлемо с точки зрения языковых норм.

Отсюда мораль — даже самая продуманная структура не застрахует от развала пирамиды, если та не сложена из каменных блоков весом, как минимум, 16 тонн каждый…)

В конце сентября Председатель Совета Дружины нашей школы заболела и я был вместо неё делегирован на Отчётное Собрание Председателей Пионерских Дружин Городской Пионерской Организации. Собрание проводилось в Конотопском Доме Пионеров расположенном в приятно уединённом местечке позади Памятника Павшим Героям над улицей Ленина.

Согласно регламента, Отчётному Собранию такого уровня полагается Председатель и Секретарь Собрания. Обязанность Председателя Собрания — вести его, а роль Секретаря — протоколировать сколько макулатуры и металлолома собрано за отчётный период пионерами дружины выступающего с докладом Председателя, какие заняли они места в каких общегородских соревнованиях и какие провели культурно-массовые мероприятия у себя в школе.

Старший Пионервожатый нашей школы снабдил меня листком бумаги для зачтения на Отчётном Собрании, но в Доме Пионеров мне добавили нагрузку, назначив Председателем Отчётного Собрания. Всего и делов-то — встаёшь, объявляешь: — «Слово для отчёта предоставляется Председателю Пионерской Дружины школы №…», а дальше Председатель от № выходит к трибуне на сцене и зачитывает свой листок от своего Старшего Пионервожатого, а как кончит, сдаёт его Секретарю Собрания, потому что какой смысл записывать все те, уже написанные, цифры, пральна?

Сначала всё шло как по маслу. Я и Секретарь Отчётного Собрания, девочка в парадной белой рубашке и алом пионерском галстуке, как и все присутствующие, сидели за небольшим столом покрытым красным кумачом, на небольшой сцене небольшого зала, где сидела небольшая группа Председателей Советов Дружин, дожидаясь очереди прочесть свои листки вслух. В последнем ряду — Второй Секретарь Горкома Комсомола, ответственная за работу с пионерскими организациями, тоже в своём алом галстуке

Председатели, как по маслу, выходили, докладывали, складывали бумажки в стопку и возвращались в зал. Я тоже исполнял что сказано, но после четвёртого объявления, что-то на меня нашло, точнее нахлынуло. Слюна затопила мой рот, едва успею сглотнуть, как слюнные железы фонтаном выдают следующую секреционную порцию, переполняя меня стыдом перед сидящей рядом Секретарём, наверняка изумлённой моими непрерывными сглотами. А если и в зал слыхать?. Чуть полегчало, когда она пошла отчитываться за школу № 10, но как вернулась, постыдная мýка продолжилась. Да что это со мной?!.

Потом пришла моя очередь, отчёт отбулькал и за четыре шага от трибуны до стола под кумачом я сглотнул три раза, но не помогло. Ладно, осталось только № 14 отсидеть… О, бли-и-ин! Вторая Секретарь Горкома тоже со своей заключительной речью!

(…в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче кличут Варанда…)

В октябре семиклассники начали готовиться к вступлению в ряды ВЛКСМ, он же комсомол. Членство в комсомоле не давалось просто так, за красивые глазки, туда не вступали огульными пачками, ничего подобного! Нужно сперва доказать, что ты действительно достоин и для этого пройти экзамен в Городском Комитете Комсомола на втором этаже здания Горсовета, в правом крыле, и ответить на все вопросы, потому что, вступая в эту молодёжную организацию, ты становишься соратником Партии, будущим коммунистом.

В ходе подготовки, Старший Пионервожатый школы, Володя Гуревич—молодой человек приятной наружности с чёрными волосами и сизой кожей на щеках из-за густой, но всегда гладко выбритой щетины—распространил среди будущих членов ВЛКСМ типографские распечатки Устава ВЛКСМ, очень мелким шрифтом, зато все разделы на одном в гармошку сложенном листе. Он предупредил также, что на заседании по приёму новых членов экзаменаторы Городского Комитета Комсомола особенно гоняют по правам и обязанностям комсомольца.

Володя Гуревич закончил престижную школу № 11, между Вокзалом и Переездом-Путепроводом, а также Конотопскую Музыкальную Школу по классу баяна. На работу ему приходилось ездить из Города, где он жил пониже Площади Мира в небольшом квартале пятиэтажек, который в Конотопе почему-то окрестили Палестиной.

Придя в школу из Палестины, он одевал смешанную атрибутику из очень чистого и хорошо наглаженного пионерского галстука и золотистого профиля лысой головы с колким клинышком бородки Владимира Ильича Ленина в комсомольском значке приколотом на грудь его пиджака. Среди своих, в узком кругу пионерских активистов, Володя Гуревич часто объявлял, чтобы подчеркнуть полное совпадение имён отчеств у себя и Вождя Революции: — «Зовите меня просто — Ильич». Вслед за этими словами он смеялся громким затяжным смехом, после которого губы его не сразу стягивались в нейтральное положение и ему приходилось помогать им, снимая большим и указательным пальцами распорки из коротких ниточек слюны в уголках рта.

Однако, Володя Шерудило, крепко скроенный чемпион игры в Биток на деньги, с рыжими вихрами и густой россыпью веснушек на круглом лице, который учился в нашем классе, а жил в селе Подлипное, в узком кругу своих, одноклассников, называл Володю («Ильича») Гуревича «ханорик Созовский!»

(…на начальном этапе установления Советского режима, до закабаления сельского населения в колхозах, коммунистическое руководство экспериментировало с загоном крестьянства в товарищества Совместной Обработки Земли, сокращённо СОЗ.

Однако значение «ханорика» не сыщется даже в Толковом Словаре Живого Великорусского Словаря Владимира Даля, вероятно потому, что великий лингвист не посещал село Подлипное.

Кто вспоминает нынче СОЗы? А вот коллективная память сельчан бережно хранит и передаёт от поколения к поколению.

“Хоть смысл забыт, но чувство неизменно…”…)

Большое двухэтажное здание Горсовета, где размещался заодно и Горком Комсомола, чем-то смахивало на Смольный Институт из разных фильмов про Октябрьскую революцию. Особенно фасадом, обращённым к Площади Мира по ту сторону Проспекта Мира. Три короткие мощёные гладкой брусчаткой аллеи под великолепными Каштанами соединяли здание с Проспектом.

Все ребята нашей школы без сучка и задоринки сдали экзамен по Уставу ВЛКСМ. Из остальных школ города тоже никто не провалился…

~ ~ ~

Осенью Посёлок обзавёлся трамваем. Рельсовая колея взобралась из Путепровода, прошла вдоль забора Базара и нырнула под Тополя-великаны в их шеренге вдоль булыг мостовой улицы Богдана Хмельницкого. Зализанные столбы серого бетона пополнили строй их могучих стволов, чтобы держать контактный провод над рельсами. В канун Октябрьских праздников колея успела миновать нашу школу и даже завернула в улицу Первомайскую, что продолжалась аж до окраины Посёлка, где уже начинается поле.

Потом тройка маленьких трамвайных вагонов начали ходить по третьему маршруту: от конечной на городской стороне Путепровода до конечной в конце Первомайской. Протискиваясь среди пассажиров, дебелые кондукторши взимали плату за проезд — 3 коп. за билет оторванный с рулончика на шлее их пузатенькой казённой сумки подвешенной на шею для подтяжки обширных бюстов и чтоб было куда ссыпать копейки собранные с пассажиров, 2 в 1.

В больших трамваях на городских маршрутах у водителя всего одна кабинка, в голове вагона, а на конечной трамвай давал круг по кольцу разворота и отправлялся в обратный путь. Конечные же Посёлка оправдывали своё имя и разворотами не петляли, а если уж доехал, значит — всё, конец. Поэтому у маленьких трамваев две кабинки, как головы у Тяни-Толкая, и на неокольцованных конечных водитель просто преходил из передней кабинки в заднюю, хотя кто там разберёт где у них зад, где пе́ред, и отправлялся вперёд, который перед этим оставался позади. На старте вспять трамваю помогала кондукторша и, стоя на ступеньке задней (на данный момент) двери, тянула крепкую брезентовую вожжу привязанную к дуге над крышей трамвая, которой полагается быть откинутой назад для гладкого скольжения по контактному проводу, чтобы не пёрла в него рогом всю дорогу до следующей конечной.

Что касается дверей, в больших трамваях их захлопывал водитель из кабинки, автоматически, а в Поселковых вагончиках дверь типа складной ширмы на шарнирах, фанерная. Приехал на свою остановку, подходишь к двери и тянешь на себя среднюю ручку, чтоб ширма малость сложилась и дала отвести себя в сторону, открывая ступеньку для спуска. А при вспять-направленном действии: поднимаешься и тянешь крайнюю ручку, чтобы ширма малость распрямилась, толкаешь среднюю ручку, чтоб полностью закрыла дверь — поехали! Но кому оно надо, всё это алгоритмичное мозгодёрство? Поэтому трамваи по Посёлку КПВРЗ катались с дверями нараспашку, пока мороз не придавит… А чтобы трамваи могли уступать друг другу путь, имелись две остановки с раздвоенной колеёй: одна возле школы № 13, а вторая по середине Первомайской…

Туалет в Клубе Завода находился на первом этаже, в самом конце очень длинного коридора, что начинался от двери библиотеки и тянулся между стен не только глухих, но и тесных. Раскинув руки дотянешься сразу до обеих. Не коридор, а штольня с плафонами лампочек на потолке. В тёмно-зелёной краске стен иногда попадались двери с табличками: «Детский сектор», «Эстрадный оркестр», «Костюмерная» и, уже на подходе к туалету, «Спортзал». Все постоянно запертые двери нерушимо хранили глубокую тишь, только из-за двери спортзала иногда доносилось целлулоидное цоканье шарика пинг-понга или железный лязг блинов штанги.

Но вот однажды мне услышались звуки музыки на пианино за дверью Детского сектора, которые заставили меня постучать. Внутри раздался крик «заходи!», что я и сделал.

Небольшая смуглая женщина в стрижке чёрных волос, с широким, но правильным разрезом ноздрей, сидела за пианино под стеной из сплошных зеркальных квадратов. Напротив двери струился свет сквозь ряд из трёх окон вознесённых над полом, а под ними, поверх ребристой трубы отопления, балетный поручень тянулся вдоль всей стены. Левая часть комнаты скрывалась высокой ширмой для представлений кукольного театра, а перед ней необыкновенно длинный и узкий, словно в трапезной, стол с плотно-коричневой столешницей в обивке тугим линолеумом. И тогда я сказал, что хочу записаться в Детский сектор.

— Очень хорошо, давай знакомиться. Я — Раиса Григорьевна, а ты кто и откуда?

Она рассказала мне, что бывшие актёры слишком повырастали все или уехали в другие города и для возрождения Детского сектора мне надо привести своих друзей из школы. Я развернул бурную агитацию в классе. Чепа и Куба как-то сомневались, да на шо оно нада! Однако, призадумались и согласились, когда я объяснил, что длинный стол вполне пригоден для настольного тенниса, ну и что, что узкий? И пара девочек тоже пришли из любопытства. Раиса Григорьевна устроила всем восторженный приём и мы начали репетировать кукольно-театральную постановку «Колобок» по одноимённой сказке.

Наша наставница обучила нас искусству кукловодов перчаточных кукол, чтобы те не заныривали ниже ширмы покидая поле зрения зрителей. Мы собирались в Детском секторе дважды в неделю, но иногда Раиса пропускала репетиции или опаздывала и для таких случаев ключ постоянно пребывал на подоконнике в комнате художников вестибюльного списка фильмов на месяц. Они любили свободу и вообще не запиралась, а держали свою дверь настежь для посещений как постоянными поклонниками их таланта, так и одноразовыми любителями искусств…

Ключ податливо проворачивался в двери Детского сектора и мы часами играли в теннис на длинном столе, правда, мячиком для большого тенниса. Игра шла без ракеток даже, которых запросто заменяли школьные учебники в твёрдых обложках, лишь бы не слишком толстый, а сеткой тоже служили книжки—корешком кверху и чуть раздвинуть, для устойчивости. Да, особо резкие удары их сшибали, но и чинилась такая сетка секундально.

Нелёгок и изнурителен труд кукловода, как умственно — надо переписать реплики твоего героя и выучить их наизусть, так и физически — держи, держи, ещё держи вскинутую руку с обутой на три пальца куклой. Во время репетиций актёрствующая рука немеет и даже подпорка из оставшейся не спасёт. Да ещё начинает донимать ломота в шее из-за постоянной запрокинутости головы следящей за поведением куклы-лицедейки…

Зато потом, после представления, ты выступаешь из-за ширмы, чтобы встать перед ней, а вровень с твоим плечом в зал смотрит кукла на сунутых в неё трёх пальцах, и Раиса объявляет, что роль Зайца исполнил ты. И ты киваешь с театральным шиком, а Заяц у твоего плеча тоже кланяется, вызывая восторженный смех и аплодисменты аудитории…

О, тернии! О, сладость славы!.

Впоследствии многие из кукловодов отсеялись, но становой костяк Детского сектора—Чепа, Куба, и я — стойко продолжали приходить. Раиса стала пользоваться нами для кратких инсценировок про героических пацанов и взрослых времён Октябрьской революции или Гражданской войны. Для представлений мы гримировались, наклеивали настоящие театральные усы, одевали гимнастёрки и пускали дым из самокруток с махоркой завёрнутой в кусочки газеты, как научила нас Раиса, но не затягивались, чтобы не раскашляться.

С этими инсценировками мы ходили по цехам Завода, которые покрупнее и где имелся Красный Уголок для цеховых собраний, чтобы выступать там в обеденный перерыв на крохотных сценах, пока рабочие в спецовках жуют свою сухомятку из газетных свёртков. Им особенно нравился момент с самокрутками…

Дважды в год Клуб закатывал грандиозный концерт художественной самодеятельности, на котором Директор Клуба, Павел Митрофанович, читал прочувственные стихи посвящённые Партии, а ученики Анатолия Кузько, учителя игры на баяне при Клубе, отыгрывали свои достижения. Но украшением программы являлись, конечно же, танцевальные номера Балетной Студии, потому что их балетмейстер, Нина Александровна, пользовалась заслуженной репутацией и к ней приезжали начинающие балетницы даже из других районов города. К тому же, Клуб располагал богатым гардеробом, так что для Молдаванского танца Жок студийцы красовались штанами в позументах и блёстками жилеток, а на Украинский Гопак выходили в шароварах шириною с Чёрное море и балетных сапогах красной кожи.

Аккомпанировала им всем, включая малолетних снежинок в балетных пачках, Аида, аккордеонистка-виртуоз, стоя за боковой кулисой сцены. А рядом с ней стояли и мы, в армейских гимнастёрках из костюмерной, в усах и морщинах нарисованных гримом, восхищаясь как классно она играет без всяких нот.

Красивый мужественной красотой электрик Мурашковский читал рифмованные гуморески и пел дуэтом с лысым токарем из Механического цеха «Два ко́льори моï, два кольори́» на Украинском языке. На правой руке Мурашковского не доставало трёх пальцев и прогал между большим и мизинцем он заполнял кружевным платочком как бы клешня краба и себе урвала с очередного галеона, что Билли Бонс пустил на дно. Две пожилые женщины исполняли романсы, но не дуэтом, а по очереди. Каждую в отдельности на сцену сопровождал Анатолий Кузько со своим баяном. Один глаз его не косил даже, а постоянно смотрел в потолок, с тобой разговаривает, а сам не здесь где-то. Это выбивает. Хотя начинающим баянистам, его ученикам, наверно не слишком мешало, им ведь в ноты заглядывать надо.

Для завершающего гвоздя и пика программы, упитанный блондин Аксёнов, Руководитель Эстрадного Оркестра, вёл к сцене сквозь односторонний мрак зрительного зала свою джаз-банду. Все инструменталисты в приятно-подогретом рабочем состоянии — дай только дорваться до синкоп. Барабаны и контрабас ждали их за кулисами с самого начала концерта в маленькой гримёрной позади сцены, но свой саксофон Аксёнов приносил собственноручно. Популярная блондинка Жанна Парасюк—тоже, между прочим, выпускница нашей школы—исполняла пару текущих шлягеров в сопровождении Эстрадного Оркестра и концерт заканчивался общей овацией и бурными криками «Бис!»

Зал на таких концертах был битком, не меньше, чем на каком-нибудь Индийском фильме из двух серий. Сцену заливал свет софитов с пола на самом её краешке, а также и с подвешенных над нею, и плюс к тому лучами боевых прожекторов с оконечности каждого из балконов. В потёмках прохода вдоль стены под правым балконом, танцоры Балетной студии рысили в Костюмерную Тёти Тани на первом этаже переодеться к следующим номерам.

Для представления героических инсценировок, Раиса научила нас правильно появляться из-за кулис и уходить за них не поворачиваясь спиною к зрителям, и как надо смотреть в зал — не на кого-нибудь конкретно, а так, в общем, на пятый или, примерно, шестой ряд. Хотя в жёстком излучении направленного в лицо прожектора даже и первые ряды сливались…

Так Клуб стал частью моей жизни, и если я долго не приходил домой после школы, там не переживали — опять торчу в Клубе…

Во тьме зимних вечеров мы сходились к трамвайным путям, потому что нашим излюбленным развлечением стало катание на «колбасе» трамвая. Так называлась решёточка из труб подвешенная под кабинкой водителя. Мы устраивали засаду на остановке, заходили трамваю в хвост, а когда тот трогался, прыгали на «колбасу» схватываясь за маленький выступ под окном в пустой кабинке водителя. Выступ совсем гладкий, уцепиться не за что, и приходилось часто перехватываться и напрягать пальцы на том, что есть. Трамвай грохочет и несётся, дрыгается на стыках рельс, «колбаса» упруго прыгает под ногами — ух-ты! клааасс!.

Самый скоростной участок между Базаром и нашей школой. Именно там трамваи начинали думать, что они гонщицкая Формула 1—та-дах! та-дах! — и там же мои закоченелые пальцы однажды начали соскальзывать со скользкого выступа, но Чепа крикнул «держись!» и притиснул их сверху своей ладонью, но тут Куба проорал «капец!», потому что его пальцы соскользнули, и он соскочил с «колбасы» несущейся с первой космической. Хорошо, что он не всадился в ствол какого-то из Тополей и выбежал навстречу нам из темноты, пока трамвай дожидался встречного, чтоб разминуться возле школы. Мы без потерь его догнали и продолжили…

Этот захватывающий аттракцион не являлся частной забавой нашей ограниченно ответственной троицы, но общим достоянием хлопцев Посёлка. Порою «колбаса» под роем поднацеплявшихся гонщиков скребла решёткой по головкам рельс в знак протеста. На остановочных «разминках» кондукторши спускались из вагонов отогнать нас. Мы отбегали во мрак морозной ночи, но когда трамвай трогался, «колбаса» вновь обвисала под грузом из пользователей средством общественного транспорта прежде, чем это средство успевало набрать крейсерскую скорость…

~ ~ ~

В 7 Б уроков не было в тот день, потому что нас повели в Завод на экскурсию. Там, первым делом, мы зашли в Пожарную Команду, она совсем рядом с Главной Проходной. Потом в цех где заправляют кислородом высокие баллоны из железа. В Кузнечном никаких объяснений не получилось, такой постоянно гул стоит от вентиляторов, и пламя ревёт в кирпичных печах, откуда рабочие в чёрных спецовках громадными клещами тащат раскалённые болванки и небольшими подъёмными кранами перекладывают их на наковальни, под гидравлические молоты.

Наш класс немного постоял, посмотрели как один рабочий другими клещами, покороче, ворочает по наковальне разжаренную добела болванку, туда-сюда, а махина над ним пыхтит как динозавр и молотом сверху шарахает, между высоких промасленных станин, отковывает нужную форму. Молот как ахнет, аж дрожь по полу волнами расходится. Окалина от заготовки как чешуя отслаивается, а под ней цвет всё темнее — вот уже алый, потом тёмно-вишнёвый. Но самое удивительно — до чего этот молот чувствительный, может постукивать совсем слегка, и резко останавливаться на полпути, даже когда наотмашь жахкает. А управляет им женщина в платке, всего парой рычагов, которые у этой махины сбоку торчат.

Когда мы из цеха уже выходили, то у другого, примолкшего гидравлического молота, я увидел россыпь круглых металлических дисков, размером с монету юбилейного рубля, но потолще. Красивого такого фиолетового цвета, к тому же, из любого чёткий биток получится, копейки переворачивать. Ну приотстал я от экскурсии, наверняка ж ненужные отходы, раз на полу валяются, одну штуку подхватил и тут же выронил, пальцы чуть не до кости прожёг. А какой-то рабочий мимо проходил, смеётся: — «Шо, сильно тяжёлая?»

А в Механическом цеху я прям прибалдел от строгального станка. Такой невысокий, неспешно так обстругивает зажатую в тисках заготовку. Самое удивительное в нём — накладка из чугуна отлитая, каким заводом это «Сделано в Ригѣ 1904 годъ». Так это ж ещё до революции! Ха! Работает!. А чуть дальше большой Советский станок, тоже строгальный, резец длинными прогонами бегает, а рабочий в сторонке стул поставил, сидит наблюдает. Ничего себе работка, а?.

Когда я дома поделился впечатлениями от экскурсии, мать сказала, что я мог бы ходить в душ какого-нибудь из цехов Завода, а не ездить в баню аж до Площади Конотопских Дивизий. Она ещё спросила знаю ли я, что мать Вадика Кубарева работает на Заводской Градирне, и это может облегчить доступ в душ башни.

Я обсудил это предложение с Чепой и тот сказал, что всю жизнь по банным дням в Завод ходит мыться и там найдутся души и получше, чем на Градирне. В основном, все открыты до восьми, но в тех цехах, что работают в три смены, вообще не закрываются. Конечно, на Главной Проходной могут и не пропустить, но кому нужна та проходная? Вон в конце завода, вдоль путей где вагоны на ремонт подают, там даже и ворот нету, хотя зачем давать такой крюк? На Профессийной столько перелазов через бетонную стену, чтоб рабочему человеку ближе было выносить шабашку после рабочего дня.

(…и опять мне приходится нарушить последовательную связь времён и скакнуть из Конотопа на речку Варанда, иначе как столичной женщине из третьего тысячелетия понять провинциальный говор середины прошлого столетия?

Иногда даже Словарь Даля не в помощь. Да, он правильно отмечает, что слово «шабаш» может служить сигналом окончания работы, но глубже этого не пошёл. Великому Русскому языку потребовалось прожить ещё сто лет и приспособиться к условиям развитого социализма в отдельно взятой стране, чтобы произвести «шабашку» из «шабаша».

Шабашка это какое-либо изделие произведённое на рабочем месте для дальнейшего использования его по месту жительства или, по крайней мере, вязанка древесины наломанная из досок на работе для обогрева хаты рабочего. Швырок шабашки через забор это как бы точка, своего рода, поставленная в завершение рабочего дня. (Вот почему на Посёлке прогулка вдоль стены Завода издавна считается плохой приметой.)

Ну, как? Заценила мои этимологические потуги? Хорошо, и пока я тут, пора уже, наверное, заползать в эту мою одноместную Китайскую пагоду. Что мне в ней нравится, так это её складные хлысты. Складно вымудрили Поднебесники — дюжина полуметровых трубочек складываются в пару трёхметровых гибких хлыстов, чтоб растянуть палатку. Ну и эта антикомариная сеточка на входе тоже хорошо работает, молнию вжикнул и ни один комар не залетит. Снаружи вон гундосят кровососы, но фиг вам, а не в мой вигвам!

Теперь сниму рубаху и штаны, залезу в спальник «Маде ин Германия», угреюсь и — кум королю. Хорошо, когда такая древняя цивилизация Востока объединяется с такой технократической державой Запада, чтоб тебе комфортно отдыхалось. Хотя, если внимательно вдуматься, они всего лишь исполнители идей накопленных всем родом людским, сообща. Любая прибамбаса, даже самая продвинутая, даже от самой развитой державы — это общее достояние, в которое индейцы Амазонии тоже вносят лепту просто фактом своего существования. Только им, как и мне, приходится платить за эту общественную собственность всего человечества… А взять, хотя бы, тот же зиппер на входе — знаешь кто его изобрёл? Вот то-то же, и я не знаю. Только вряд ли какой-то правитель из династии Цинь, и точно уж не кайзер Вильгельм, даже если бороду сбреет…)

~ ~ ~

Сцена — это сложный механизм. Помимо системы блоков для манипуляций занавесом, кроме электрощита со множеством предохранителей, рубильников и кнопок меняющих степень и направленность освещения, вдруг замечаешь там, высоко над ней, хитросплетённую паутину металлоконструкций для подвески задника, декораций, ламп и боковых кулис.

Во время концертов мы не только стояли рядом с виртуозной Аидой и перламутром в её аккордеоне, не только трепались с Молдавско-Украинскими павлинами производства птицефабрики Балетная Студия в ожидании пока объявят их номер, нет, мы также исследовали таинственный мир закулисья. Любознательность помогла обнаружить вертикальную металлическую лесенку, чьи перекладины кончались по достижении короткого балкончика на высоте четырёх метров, откуда можно вскарабкаться на швеллеры под крышей и по ним перебраться на противоположную сторону сцены, где тоже есть такой же точно балкончик, но никакой лестницы для спуска с него, так что заворачивай оглобли и тарзань под крышею обратно, недальновидный Чунг!. Но — чу! Что может находиться там, за той дощатой перегородкой, что протянулась высоко над сценой от стены до стены? Ага! Так это наверняка чердак над залом!.

Так зародился и вызрел план бесплатного доступа к просмотру фильмов — с чердака на мостик, по лесенке на сцену, дождаться пока погаснет свет в зале, занырнул под экран, вынырнул на свободное место, сиди и смотри кино.

На первом этаже Клуба, рядом с комнатой художников, пожизненно распахнутая дверь выходила в закоулочную часть территории Завода, а рядом с ней начиналась добротная лестница с железными ступенями и перилами, вплотную прилегавшая к стене, для восхождения на самую крышу, где имелся лаз слухового окна на чердак. Всего-то и проблем — преодолеть дощатую перегородку между чердаком и сценой.

Куба почему-то на дело пойти не захотел, предоставил реализацию блестящего плана мне и Чепе. Вскоре, тёмным зимним вечером с порывистым сильным ветром, которому не хватало снега, чтоб обернуться бураном, прихватив топор из Чепиного сарая, мы проникли на территорию Завода путём карабканья через один из многих перелазов. Не мешкая и беспрепятственно, мы приблизились к тыльной части здания Клуба, поднялись на чердак и огляделись…

Посреди обширного пространства замечен был непонятный объект дискообразной формы, от двух до трёх метров в диаметре, высотой около метра от пола или на чём уж мы там стояли, имевший, при ближайшем рассмотрении, крышку, тоже металлическую типа как бы забыли кастрюльку на чердаке, а потом увеличили на 999 %. Отчасти сдвинув крышку, мы убедились, что внутри диск полый, а его круглое дно заметно глубже уровня нашего стояния снаружи. Частые узкие прорези в дне центростремительно исходили от его середины к краям, не затрагивая, впрочем, ни той, ни других в неопознанной «кастрюле». Местоположение объекта относительно остального чердака, совместно со смутно знакомыми очертаниями прорезей в его дне подвели к выводу, что это именно из него свисает в зал громадная люстра с висюльками мутно-молочного стекла. Догадка тут же подтвердилась длинными автоматными очередями вперемешку с разрывами гранат сквозь прорези—кино про войну по-братски пособляло нам в наших не совсем законных намерениях.

Нервно скачущий круг света карманного фонарика по утепляющему покрытию из шлака под крадущимися шагами наших ног, вскоре упёрся в широкие доски перегородки поперёк чердака. Дедуктивно определив наиболее вероятное местоположение балкончика по ту сторону толстых досок, мы начали расщеплять и рубить их с тем, чтобы произвести, посредством топора, достаточную дыру. Древесина оказалась довольно твёрдых пород, к тому же работа замедлялась затишьями в боевых действиях в подчердачном пространстве.

И только прорубив одну из досок насквозь, мы осознали, что упёрлись в дополнительную проблему — предполагавшаяся перегородка оказалась, фактически, двойной стеной, да, с обеих сторон дощатой, но с прослойкой из листового железа. Сэндвичная технология, которая в будущем приведёт к расцвету компании Макдональдс. Рубить сталь топором неправильно, что и стало причиной не позволившей нам заиметь свой личный лаз в волшебный мир киноискусства. В старину строители дело своё знали туго…

Как оказалось, и довольно скоро, весь план с дырой в перегородке был вовсе ни к чему, потому что Раиса научила нас колоть Директора на контрамарки…

К шести часам вечера Павел Митрофанович находился уже, как правило, на взводе и, когда кто-нибудь из Детсекторианцев возникал у него в кабинете с челобитьем, Директор отрывал полоску от листа бумаги на своём столе и, посапывая через нос, чтобы держать перегар под контролем, писал неразборчивее, чем врач в аптеку, что, при расшифровке, складывалось в «промпустить 6 (шесть) челмвк» или другое количество желающих попасть на предстоящий сеанс. Внизу он добавлял охрененно расфигуряченную подпись в два раза длиннее предыдущей строки.

После того как Тётя Шура запускала в зал Поселковых киноманов и созерцание начальных титров начинало погружать их в предстоящие грёзы, мы подымались на второй этаж и отдавали контролёрше драгоценный клочок. Она отпирала заветную дверь на балкон и колючим оком сверяла наше количество с иероглифами контрамарки…

Директор Клуба сложения был короткого и плотного, но без брюха. Его слегка припухшее, а зачастую раскраснелое лицо вполне вписывалось в подобное сложение, как и сероватые волнистые волосы, которые он зачёсывал назад. Когда работники Клуба совместно с любителями из художественной самодеятельности готовили полный спектакль по пьесе Островского На бойком месте, Директор Клуба просто сделал прямой пробор на своём темени, смазал волосы вазелином и превратился в более натурального купца Царских времён, чем удавалось им тогда всем вместе взятым… Электрик Мурашковский расхаживал по сцене в роли Помещика в белой черкеске из костюмерной Тёти Тани и без конца прищёлкивал нагайкой, которую держал в своей клешне вместо платочка.

Даже Заведующая Детским Сектором, Элеонора Николаевна, участвовала в той полномасштабной постановке. Её должность в Клубе явно превышала должность Художественного Руководителя Детского Сектора, которую занимала Раиса, потому что Элеонора являлась в Клуб намного реже и Раиса ей подхихикивала, когда подворачивался случай. На свои визиты, да, впрочем и повсюду, Элеонора прибывала в ниточных серёжках с вкраплениями из блестящих камушков и в первозданно белой блузке с кружевным воротником. Общий аристократизм образа подчёркивался заторможено манерными движениями рук, что контрастировали с Плебейски энергической жестикуляцией Раисы.

Единственный случай, когда в ушах Элеоноры не болтались те её блёсточки-осколочки, произошёл на представлении одноактной пьесы, где она изображала коммунистку-подпольщицу пойманную белогвардейцами. Беляки заперли её в одной тюремной камере с блатной уголовницей из Одессы-Мамы, в исполнении Раисы, и Элеонора успела перевоспитать воровку за Советскую власть всего за один (и, к счастью, единственный) акт постановки, до того как Степан, Завхоз Клуба, и Руководитель Эстрадного Оркестра Аксёнов, оба в белых черкесках и балетных сапогах, увели её на расстрел.

Если Директор отсутствовал из своего кабинета, мне приходилось покупать билет, как простому смертному, из окошечка кассы в одном строю со списком фильмов и его запертой дверью. В какой-то из таких случаев, я вошёл в общий зрительный зал и уселся впереди пары девочек—Ларисы с Таней из моего класса—потому что хотя кассирша чиркала на билетах ряд и место, но кто там в него заглядывал помимо контролёрши Тёти Шуры?

Когда-то мне нравилась Таня (втайне), но показалась слишком недосягаемой, так что я тормознул и переключился на Ларису. После уроков я старался догнать её на Нежинской, по которой она ходила домой. Однако она всегда шла вместе с Таней, своей близкой подругой, ведь они соседки.

Когда Лариса участвовала в Детском секторе, я один раз даже проводил её по Профессийной до угла улицы Гоголя, а дальше она не разрешила провожать. В тот период Таня тоже приходила в Детсектор так что, фактически, по Профессийной мы шли втроём. Таня всю дорогу подгоняла Ларису идти быстрей, а потом разозлилась и ушла вперёд одна.

Мы вдвоём дошли и расстались на упомянутом углу и я пошёл по улице Гоголя восторженно вспоминая милый девичий смех Ларисы в ответ на мой пустопорожний трёп. Однако приблизившись к обледенелой водоразборной колонке под фонарным столбом на углу Нежинской я не смог сохранять этот душевный подъём далее из-за двух, контрастно чёрных на фоне белого снега, фигур, которые окликнули меня подойти.

Я опознал обоих, один парень из параллельного класса, а второй — десятиклассник Колесников из нашей же школы, они жили где-то на улице Маруты. Доверительно угрожающим тоном, Колесников начал мне втолковывать, что если я вообще хоть раз подойду ещё к Ларисе, и если он когда-нибудь услышит или ему скажут, что я посмел, тогда, короче, в общем, я понял чтó он мне за это сделает? И эти толки об общих понятиях он повторял по кругу, малость меняя очерёдность, а меня сковал страх, как нашкодившего пятиклашку, которому учитель орёт явиться завтра в школу с родителями, когда я почувствовал как что-то схватило меня за икру и треплет. Оглянувшись, я ожидал увидеть бродячую собаку, но там оказался совершенно пустой сугроб снега и больше ничего. Вот когда мне абсолютно полностью дошёл смысл выражения «поджилки трясутся».

Он снова спрашивал, понял ли я его, и я бормотал, что понял. Тогда он переспрашивал всё ли я понял из того, что он сказал, я мямлил, да, всё. Но я не смотрел им в лица, а думал, вот бы Дядя Толик, бывший чемпион области по штанге в полутяжёлом весе пришёл сейчас к колонке за водой… Нет, он так и не пришёл. В тот день я натаскал домой достаточно воды…

И вот теперь в публичном месте, пред лицом довольно переполненного зала, я уселся перед двумя девочками, своими одноклассницами, хотя целиком сознавал неосмотрительность подобного поведения, но поступить иначе никак, почему-то, не мог. Я обернулся к ним в попытке завести разговор сквозь общий предсеансовый галдёж и гам. Однако Лариса хранила упорное молчание и смотрела в сторону, и только Таня отвечала, довольно односложно, прежде чем Лариса обратилась ко мне напрямую: — «Не бегай за мной, а то ребята меня тобою дразнят».

Я не нашёлся что ответить, лишь молча встал и направился к глухой боковой стене под балконом, чтобы зашагать к выходу, унося в груди осколки своего разбитого сердца.

Когда я достиг последних рядов зала, моя чёрная печаль и вовсе обернулась мраком—свет погас для начала сеанса. Чтоб дать глазам свыкнуться с темнотой и не спотыкаться, я опустился на крайнее в ряду сиденье и забыл страдать дальше — ведь шли титры голливудского вестерна Винниту, Вождь Аппачей!.

~ ~ ~

В № 19 по улице Нежинской старика Дузенко уже не было и его четверть хаты населяли теперь две старухи — его вдова и её сестра, приехавшая из села. И в полхате Игната Пилюты осталась лишь его вдова, Пилютиха. Она и носа не показывала из своего логова и ставни окон смотревших на Нежинскую неделями не открывались. Конечно, ей приходилось ходить на Базар, в Нежинский магазин, но мои и её тропы никогда не пересекались…

В феврале Бабу Катю вдруг отвезли в больницу. Наверное, только для меня с моей жизнью разбитой между школой, Клубом, книгами и телеком, это случилось вдруг. Когда стараешься поспеть повсюду, не замечаешь что творится у тебя под носом.

Приходя из школы, я звякал клямкой калитки и взбегал на две ступеньки нашего крылечка, мимо окна Пилютихи, где она стояла в профиль, концы наброшенного на голову, но не завязанного платка свисали чёрным клобуком на черноту остального прикида, рука с угрозой вскинута к стене между её и нашей кухнями. Дома я ронял папку со школьными тетрадями в расселину между раскладным диваном-кроватью и тумбочкой под телевизором и возвращался на кухню пообедать с моими братом-сестрой, если они ещё не ели. Мать и Тётя Люда готовили отдельно для своих семей и Баба Катя ела сготовленное её младшей дочерью вместе со своими младшими внуками, Ирочкой и Валериком, за единственным кухонным столом под стеной между нашей и Дузенкиной частями хаты.

В дневное время по телевизору показывали лишь заставку с застывшим кругом и квадратиками для настройки изображения кручением мелких ручек на задней стенке ящика телевизора. Если круг не кругл, то и лицо диктора сплющится, будто ему Москву долго показывали или наоборот как бы слон на темечко наступил. Поэтому, до начала вещания Всесоюзного Телевидения в пять часов, телевизор не включали и обед протекал под невнятный речитатив Пилютихи за стеной, где временами бубнёж накручивался до воплей, не разобрать о чём.

Потом я уходил в Клуб и, возвращаясь, снова видел Пилютиху, уже в подсветке лампочкой из дальней комнаты, потому что на кухне свет она никогда не включала в своём чёрном противостоянии с ненавистной стеной. Когда все четыре родителя возвращались с работы, Пилютиха добавляла громкости, на что отец обычно морщился и говорил: — «Вот же Геббельс, опять завела свою шарманку!»

Однажды Дядя Толик приставил большую чайную чашку к стене — послушать о чём она там каркает. Я тоже разок прижался ухом к донышку, бубнёж приблизился и звучал уже не за стеной, а внутри белой чашки, но всё так же не поймёшь что. Мать советовала не обращать внимания на полоумную старуху, а Тётя Люда пояснила, что это она нас всех проклинает через стену. Тётка обернулась ко всё той же стене, но с нашей стороны, и раздельно выговорила: — «А чтоб это вот всё тебе же за пазуху».

Не знаю, была ли Пилютиха и впрямь полоумной. Как-то же умудрялась жить одна. В конце войны дочка покинула Конотоп безвозвратно, на всякий, чтоб не прижучили за вольное обращение с офицерами штаба Немецкой роты расквартированными в хате её родителей. Сын Пилютихи, Григорий, получил свои десять лет за какое-то убийство. Муж умер, телевизора нет. Может потому и проклинала, чтобы не ополоуметь…

Баба Катя насчёт Пилютихи ничего не говорила, а только виновато улыбалась. Случались дни, когда она постанывала, но не громче, чем речи Геббельса приглушённые стеной… и вдруг приехала скорая и её увезли в больницу.

Спустя три дня, Бабу Катю привезли обратно и положили на обтянутую дерматином пружинную кушетку, которую отец собрал из остатков прибывшего с Объекта чересчур крупного дивана, и та вписалась под окном кухни, напротив плиты-печки.

Баба Катя никого не узнавала и ни с кем не разговаривала, а только стонала, протяжно и громко. Вечером две наши семьи собрались перед телевизором и закрыли дверь на кухню, чтобы не слышать её стоны и тяжёлый запах. Архипенки перенесли их постели в комнату и она превратилась в спальню на девятерых.

На следующий день опять вызывали «скорую», но её не увезли, а только сделали укол. Баба Катя ненадолго затихла, но вскоре снова начала метаться лёжа на кушетке с одним и тем же криком «А, божечки! А, пробi!» Через пару лет я догадался, что «пробi» это Украинское сокращение от «прости, Боже».

Конец ознакомительного фрагмента.