Вечная Мировая

Нашинковали нашу жизнь. Достался

угрюмый дом на горке, баня, грядки,

вода из-под земли, звенящий кедр

и куст шиповника у самого крыльца.

Под кедром стол, мы завтракали кучно,

несли, как в сказке, многие тарелки,

половником напитки разливали

под скрип сапог незримого Жнеца.

Отчаянье холодные ладони

к лицу тогда ещё не протянуло,

я полон был идей, как заработать,

и ничего, конечно, не обрёл.

Сплошные обещания, надежды,

до снега продержались и вернулись

в нелепый город, в гулкие трамваи,

в счастливый комфортабельный шеол.

Мне страшно здесь. Я улыбаюсь куце,

я говорю ответственные вещи,

я понимаю, что живу неверно,

не научаясь жить иначе, вскачь.

Молюсь Тому, кто нас оберегает.

Не полагая никуда вернуться,

возделываю сердце, жду рассвета,

пишу икону, сдерживаю плач.

Ещё чуть-чуть, ещё в пуху зарыться,

кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть

и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,

цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.

Торжественная взвесь, застывшая, как блёстки,

не воздух, а волна заходит в чистый сад.

Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость

и соскользну назад.

Здесь хорошо, в белёсом тёплом дыме,

под пеною мостов и руки распластав.

Пока из глубины нас небо не подымет,

обмётаны халвой счастливые уста.

Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.

Деревья — это тушь, минуты — это ртуть.

Сейчас я перейду на два деленья лета

и плотность обрету.

Ещё продлись на три четвёртых ноты,

пока меня волна подносит к потолку…

Один огромный вдох, один глоток зевоты

на систоле, а там… Наружу… Не могу.

Не поднимай меня, ну, потерпи немного,

не отдавай другим, переключив режим.

Сейчас я обниму зарёванного Бога,

пока ещё лежим.

Детство в азарте идёт по зелёной миле.

Странные птицы, поющие «текели-ли»,

низко летят, прикрываешь рукой затылок.

Солнце легло в торосы и в них застыло.

Всякий кулик поминает свои Кулички.

Где Апокалипсис прочно вошёл в привычку,

нет метафизики — сами чернее Вия.

В космос уходит библейская Ниневия.

Самое время уста зашивать хулящим:

те, кому страшно в нынешнем настоящем,

не причастятся следующей печали.

Нам ещё столько жуткого обещали!

О, час очешуительных историй

развесит плавники, раскроет жабры,

махнёт хвостом и разопьёт заначку,

а утром печень будет мучить стыд

за выметенный дом и за икоту

полуночную в дальних городах.

Сейчас красиво прыгает закуска,

вскипает пиво, голос воспаряет

к таким верхам, каких не ведал слух.

Роскошный хохот, развалясь в халате,

щенка за ухо треплет и в мундштук

пускает к потолку за сердцем сердце.

Кури неспешно, Век-Декамерон,

подслушивайте, дети, войте, кошки,

беги по кругу, рюмка со слезой.

О, счастье скучной жизни. Дура-Память,

танцуй на битых стёклах без позора.

Мы поднимаем, чтобы отпускать.

В хорошей истории край размывается морем.

Терпимо — туманом. Прискорбно — зависшею мгой.

Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.

Становится совестью времени мелкий изгой.

Я вместе с героями лез на словесную груду

и полное право имею сорваться на вой.

В хорошей истории есть мотивация «Буду».

Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.

Высокий воздух. Фляга «Бугульмы».

Сухарики. Далёкие холмы.

Вот с кем ты говоришь, башка седая?

Планета под ботинком проседает.

Хвост лошади, стоящей на горе.

Что очи, возведённые горе,

увидят в небе, кроме Салавата?

Немного зябко и череповато.

Усыпанная звёздами Уфа.

Куда ещё прийти во сне («Фа-фа», —

из Фёдорова строчку напевая,

из фляги по глоточку выпивая)?

Тогда нас было много, нас несло

сквозь сумерки, нам было веселó,

и лишь ребёнок ныл, просясь на плечи.

Архитектура, жизнь, фрагменты речи.

А запись на повторе — ты один:

вперёд ушёл эскорт любимых спин,

и снятся только мелкий снег и фляга,

вечерний город в триколоре флага.

Вот так стоишь, как жёлтый сухоцвет.

Рассеянный совсехсторонний свет.

Шекспир какой-то. Акт четвёртый драмы.

И вместо титров — вязь кардиограммы.