Медные лбы. Картинки с натуры

Гремит военный оркестр. Расставлены кадки с маслом, лежит сыр, в витринах за стеклами виднеются также в форме отшлифованных кубиков куски масла, но ни молока, ни творогу со сметаной не видать. На выставленных предметах картонки с немецкими фамилиями.

Проходит мать с нарядным мальчиком.

— Мама, какая же это молочная выставка, ежели на ней молока нет!

— Откуда же его взять, душенька? Вот ежели бы здесь были коровы выставлены, тогда было бы и молоко. А то ведь это не коровья выставка.

Две пожилые женщины, очень просто одетые. На головах — ковровые платки, в руках — носовые платочки, свернутые в трубочку.

— Вот говорили: «Сходи, сходи, посмотри по своему рукомеслу выставку», а что тут смотреть? Шутка ли, тоже с Охты перли семь верст киселя есть! — бормочет одна из них.

— Я говорила, что не стоит. Вот теперь, за вход-то зря заплативши, все равно что по фунту кофию в собаку и кинули, — откликается другая.

— А вы думали, что здесь медведя ученого водить будут? — ввязывается в разговор купец. — Ведь тут выставка не для простонародья, а для господ. Ваше какое рукомесло?

— Молочницы мы, коров на Охте держим.

— А, охтянки! Ну, здесь для вашей сестры блезиру не будет. Коли хотите еще по двугривенному растопить, то вон в том отделении сыр и масло пробовать можете. Молодец вам отворотит по кусочку и цену скажет.

— И этого вон можно масла попробовать, что в кадке?

— Ни боже мой! Нешто можно красу ворошить! Там для пробы особенно есть, а это только для посмотрения.

— Так какое же тут посмотрение, коли я даже разреза масла не вижу. Почем знать, что там внутри-то. Сверху-то тоже можно замазать и хорошим маслом, а в нутро всякую дрянь положить. Механику-то мы знаем.

— Дрянь! Тут даже, может статься, внутри кадки и дряни-то нет, а одна пустота и только сверху на доску намазан здоровый букиврот пальца в два — вот и вся музыка. Ведь тут не лавка, а выставка. Ходи себе да любуйся.

— Больно уж жирно за одно любование деньги платить.

— Не за одно любование. Музыку слушать, за те же деньги вон на тех весах себя свесить можешь, а домой придешь и похвастайся мужу: вот, мол, у тебя какая женато — пятипудовая!

— Да во мне пяти пудов нет.

— Шали больше! С привеском будет. Идет парей на три гривенника, что с привеском? Ну, пойдем, я тебя прикину. Выиграешь, так ведь окупишь, что сюда за вход заплатила.

— Так ведь вешаться-то в одеже надо, а на мне шуба с ватной юбкой полпуда потянет.

— А ты нешто хотела бы, чтоб тебя нагишом вешали? Здесь не баня. Здесь за этот манер сейчас за ушко да и на солнышко. «Комензи, мол, мадам, в желтый дом».

— Фу ты, срамник, что выдумает! — плюет охтянка. — Да я на сто рублей внимания не обращу, чтоб без одежи… У меня тоже муж есть и единоутробные дети. Дочку вот ноне за столяра выдала.

— Твое при твоем и останется. Ну, пойдем к весам-то. Так уж и быть, десять фунтов тебе на одежу скину! Где наше не пропадало! — машет рукой купец. — Мне главное, чтоб жене дома загадку загадать: «Что, мол, я на выставке делал?» Она это сейчас начнет мозгами шевелить, и то и се придумывать, а ей в ответ: «Бабу на весах вешал». Довольно уж нам по нашему лабазному делу около весов возиться, пора и за человечину приняться. И удивлю же я свою законную на каменном фундаменте! — весело крутит головой купец и хохочет.

— Да ты, может быть, с насмешкой? — спрашивает она. — Свесишь, а потом с меня за провес и велишь деньги требовать.

— Ну вот! Здесь вешают всех даром. А коли в тебе меньше пяти пудов тянет, еще тебе же три гривенника на кофий пожертвую. Купеческое слово — не вру.

— Да какая же тебе-то корысть?

— Просто благородным манером побезобразничать хочу. Все-таки развлечение. А то вот час битый по выставке хожу в тоске и инда скулы разорвал, зевавши. Накачивал в себя эту самую веселость в буфете вливать — с семи рюмок рябиновой даже не разобрало.

— Мавра Тимофеевна, да свеситься мне, что ли, уж?.. — спрашивает свою товарку охтянка.

— Конечно, свешайся! — подзадоривает ее купец. — Три гривенника ведь тебе ни пито, ни едено наваливаю, а от навала люди разживаются.

— Постой, пускай вон лучше Мавра Тимофевна порешит.

— Да свесься, потешь купца. Ну, что тебе? Ведь убытка не будет.

— Какой убыток! С барышом домой вернешься. Ну, пойдем!

Охтянки и купец подходят к весам, над которыми гласит надпись: «Здесь каждый желающий может получить свой собственный вес бесплатно».

— Ну, вот видишь, твой собственный вес при тебе и останется, — указывает купец на надпись и, обратясь к стоящему у весов немцу, спрашивает: — Можно, господин немец, бабу свесить? Занятно мне, сколько в ней весу будет.

— Сделайте одолжение, — отвечает тот.

— Ну, мадам, становись на платформу.

Охтянка пятится.

— Да, говорят, через это люди сохнут. Свесишься, пожалуй, да и начнешь изводиться.

— Полно, усышки большой не будет. Да и куда тебе тело-то? Ведь не на продажу.

— Мавра Тимофевна, уж вешаться ли мне? — снова колеблется охтянка.

— Что? Теперь на попятный? Нет уж, назвалась груздем, так полезай в кузов! — тащит ее за руку купец. — Шалишь! Уж коли я сторговал, то от своего не отступлюсь.

— Да ну тебя! Что пристал, словно банный лист! — отбивается охтянка. — Отродясь не вешалась, а тут вдруг вешайся для него. Свесишься, да и умрешь еще, пожалуй…

— А ты думаешь аридовы веки прожить? Ах ты, мякина, мякина! Ну ладно, я сам свешаюсь. Я вот смерти не боюсь. Вешай меня, господин немец!

Купец вскочил на платформу.

— Само собою, коли ежели кто наливши глаза, то не страшно… — говорит охтянка.

— Наливши глаза! А нешто ты мне их наливала? Видал ли я от тебя поднесенье-то? Выдержат ли только меня весы-то, господин немец?

— Воз сена выдержат! Шесть пудов и три фунта! — возглашает немец.

— Постой, я дух запру. Может, еще больше будет! Ну? Шесть пудов три фунта!

В собравшейся уже около весов толпе хохот.