Северное сияние

С самого первого дня прихода на судно второй помощник капитана,

Пётр Вербин сдружился со старпомом Николаем Корольковым. Впрочем, Николаем, да тем более по отчеству, Гавриловичем, его никто никогда не называл. Коля Корольков — это звучало как-то ладно и органично и всех устраивало. Тем более, что и сам Коля был ладным, русоволосым, крепким парнем и… не то чтобы весёлым, но доброжелательным, уравновешенным, в общем, позитивным.

То, что они сошлись, Пётр и Коля, имело свои объективные причины: оба были безнадёжно семейные, оба находились в состоянии влюблённости в своих жён, с которыми поначалу оба были в разлуке, Лика ведь подъехала позже. А у Коли ещё и ребёнок, родившийся шесть месяцев назад, сын Толичка, в котором он души не чаял. От него, маленького, любимого, родного, улыбчивого комочка, он с трудом ушёл в навигацию.

Наблюдая круговорот мужчин вокруг новенькой матроски, Пётр и Коля только посмеивались, да ставки делали, кого, наконец, выберет Мурка. Пари заключили по серьёзному, на ящик водки, а Лику попросили «разбить».

Лика была под таким впечатлением, что этим же вечером пристала к Пете с отчаянно мучившим её вопросом:

— Петя, а если Маня никого не выберет?

— Как это не выберет? — удивился Пётр.

— Ну не понравится ей никто. Вот с какой стати ей обязательно должен понравиться кто-то из этих троих, ну или ещё кто-то?

— Как это не понравится? — Пётр просто не понимал, что имеет в виду Лика, — Понравится, никуда она не денется! — и, сделав паузу, добавил для ясности: — Пойми, мышонок, баба на корабле не должна быть бесхозной. Она обязана сделать выбор и быть верной ему, как минимум, до конца навигации!

— А если…

— А если будет «если», то, считай, кораблю триндец, я имею в виду экипажу!

— Но ведь она же человек! Такой же, как все! — эту фразу Лика прокричала уже в спину выходящему из каюты Петру, ему пора было на вахту.

Когда Пётр возвратился в каюту, Лика, рассеянно переделав все дела на кухне, опять сидела на кровати в каюте с таким отрешённым выражением лица, что Пётр не на шутку испугался:

— Мышонок, что случилось?

— Петя, ну а если она всё-таки не…

В глазах Лики было столько отчаяния и боли, что Петра, как холодной водой, окатило жалостью. Его Мышонок целых пол дня страдал, как он мог допустить такое?! Полный раскаяния, он плюхнулся на кровать рядом со своей любимой жёнушкой и произнёс, как мог более проникновенно:

— Лика, ну ты посмотри на Маньку: да она сама без мужика пяти дней не протянет, а прошло уже семь, как она на корабле. Пойми, ты со своей колокольни страдаешь, а она… не та-ка-я… как ты!!!

Мурка-Манька действительно была «не такая». Это была яркая брюнетка, как

было уже сказано выше, с восточным разрезом глаз горячего оливкового цвета, от матери, с белой кожей и лёгкой, острой фигуркой, от отца. Но, как верно подметил Бузука, «запущенная» деваха, не тронутая ни на йоту ни социальным, ни эстетическим воспитанием.

Хотя… могла ли быть другой девочка, выросшая в северном, провинциальном, забытом богом и людьми городке с алкоголичкой матерью? К тому же, с самого начала всё окружение матери, а значит, косвенно, её окружение, пророчило ей повторение материной судьбы. Ей словно печать припечатали и подписались, что быть ей шлюхой и алкоголичкой.

И Маня, поначалу, как лунатик в лунную ночь, выходящий на карниз, стала балансировать именно на этом своём узеньком карнизе. К моменту прихода на корабль у неё за плечами уже было восемнадцать с половиной лет, два аборта и один выкидыш, о котором позаботилась она сама. И ничто не предвещало какого-то иного развития событий.

Но Маня уродилась вся в мать, а та не всегда была такой, какой она стала, благодаря пришедшему в её жизнь страшному сожителю, женскому алкоголизму. Лидку Крайцман ещё помнили совсем в другой ипостаси. Весёлая, хваткая, независимая, страстно желающая быть счастливой! Вот какой она была на заре туманной своей юности.

Эта ли независимость, это ли страстное желание быть счастливой и сослужило ей злую службу. Замуж Лидка выходила три раза и ни с одним избранником создать не только счастливую, но хотя бы сносную семейную жизнь не смогла. Мужики всё были не те: хлипкие, не достойные её яркой красоты, какие-то и не мужики вовсе, не было с ними счастья, хоть тресни! Но Лидка верила в счастье до тех пор, пока счастье это не подвернулось, наконец, ей под руку. Она влюбилась так, что небо скукожилось в овчинку, а счастье… оказалось прочно женатым. Мир рухнул, а Лидка надломилась, как былиночка на ветру.

Дочь она любила, но ничегошеньки дать ей не могла, кроме кромешной нищеты, муторного похмельного запаха в неустроенном их сиротском домишке, поутухшего, но всё ещё не погасшего окончательно желания быть счастливой, склочности и драчливости, да… ненависти и зависти к другим, уже счастливым, которым тупо повезло, а они этого счастья вовсе не достойны.

А ещё она дала дочери сумасшедшую какую-то притягательную женскую силу. Не было такого мужика, который в её присутствии мог бы оставаться в спокойном, уравновешенном состоянии. И не важно, что это всего лишь молоденькая соплячка, не слишком хорошо одетая, наштукатуренная, как стена в подъезде, с декольте до пупа, но… каким декольте! Грубоватая, несносная, опасная, но чертовски желанная. Это была самка в самом ярком своём воплощении. И Мурка понимала это и уже умела этим пользоваться.

Она тоже мстила, но кому и за что? Правда просветление иногда находило, и она хотела быть просто счастливой, а не назло кому-то. Но это не долго гостило в её мятежной душе, и она снова искала своё счастье не ради, а вопреки.