Избранное

Жизнь моя — то долги, то потери…

Сколько я задолжал доброты

Тем, кто в дружбе мне искренне верил,

Наводил меж сердцами мосты.

Задолжал я сыновнюю нежность

Землякам на тверском берегу.

Пусть услышат мою безутешность

Все, пред кем я остался в долгу.

Я остался в долгу перед мамой,

Ожидавшей меня из разлук…

Наши встречи — как телеграммы.

Суета очертила свой круг.

Словно все мы расписаны свыше.

На счету каждый миг, каждый час.

Не успели войти — уже вышли…

Будто кто-то преследует нас.

Жизнь моя — то долги, то потери.

Близкий друг оборвал волшебство.

И оплакал неистовый Терек

Гениальные строки его.

Жизнь моя — то долги, то потери.

И теряются годы и дни.

Но душа — как заброшенный терем,

Где мы вновь остаемся одни.

Мне легко от таких одиночеств.

Мне светло от улыбки твоей.

Пусть судьба нам потерь не пророчит,

Чтоб долги возвратил я скорей.

Как важно вовремя успеть

Сказать кому-то слово доброе.

Чтоб от волненья сердце дрогнуло.

Ведь все порушить может смерть.

Но забываем мы подчас

Исполнить чью-то просьбу вовремя.

Не замечая, как обида кровная

Незримо отчуждает нас.

И запоздалая вина

Потом терзает наши души.

Всего-то надо — научиться слушать

Того, чья жизнь обнажена.

Не замечаем, как уходят годы.

Спохватимся, когда они пройдут.

И все свои ошибки и невзгоды

Выносим мы на запоздалый суд.

И говорим: «Когда б не то да это,

Иначе жизнь мы прожили б свою…»

Но призывает совесть нас к ответу

В начале жизни, а не на краю.

Живите так, как будто наступает

Тот самый главный, самый строгий суд.

Живите, — словно дарите на память

Вы жизнь свою

Тем,

Что потом придут.

Как руки у Вас красивы!

Редкостной белизны.

С врагами они пугливы.

С друзьями они нежны.

Вы холите их любовно,

Меняете цвет ногтей.

А я почему-то вспомнил

Руки мамы моей.

Упрека я Вам не сделаю.

Вроде бы не ко дню.

Но руки те огрубелые

С Вашими не сравню.

Теперь они некрасивы

И, словно земля, темны.

Красу они всю России

Отдали в дни войны.

Все делали — не просили

Ни платы и ни наград.

Как руки у Вас красивы!

Как руки мамы дрожат…

Когда я возвращаюсь в Тверь,

Где столько пережил и прожил,

Мне кажется — я открываю дверь,

Чтоб оказаться снова в прошлом.

Пройду по улице родной,

Где отчий дом давно разрушен.

И Волга чистою волной

Омоет память мне и душу.

И, наложив на грусть запрет,

С друзьями давними побуду,

И вдруг ступлю на старый след,

И возвращусь в былое чудо.

Когда я приезжаю в Тверь,

Душа моя восторгом полнится.

И всё — от дружбы до потерь —

Живет во мне, болит и помнится.

Нас в детстве ветры по Земле носили.

Я слушал лес и обнимал траву,

Еще не зная, что зовут Россией

Тот синий мир, в котором я живу.

Россия начиналась у порога

И в сердце продолжается моем.

Она была и полем, и дорогой,

И радугой, склоненной над селом.

И быстрой речкой, что вдали бежала

И о которой думал я тогда,

Что тушит в небе зарево пожара

Ее неудержимая вода.

Рассветом в сердце пролилась Россия.

Не оттого ли и моя любовь

Так неразлучна с ливнями косыми,

С разливом трав и запахом хлебов?

И мне казалось — нету ей предела…

А по весне я видел наяву:

Под парусами наших яблонь белых

Россия уплывала в синеву.

Прошли года. Объездил я полсвета.

Бывал в краях и близких, и чужих,

Где о России знают по ракетам

Да по могилам сверстников моих.

И я поверил — нету ей предела!

И чья бы ни встречала нас страна —

Россия всюду, что ты с ней ни делай,

В сердцах людей раскинулась она.

Стихи читают молодые…

И в поездах, летящих в полночь,

И у костра — в заре и в дыме.

Стихи читают молодые,

Чтоб душу радостью наполнить.

И я боюсь, когда пишу.

Я на костры в ночи гляжу.

Слежу за теми поездами,

Что где-то спорят с темнотой.

И, как на первое свиданье,

Иду я к молодости той.

Несу всё лучшее на свете —

Тепло друзей, любовь и грусть.

И всё боюсь ее не встретить.

И встречи каждый раз боюсь.

Я живу открыто,

Не хитрю с друзьями.

Для чужой обиды

Не бываю занят.

От чужого горя

В вежливость не прячусь.

С дураком не спорю,

В дураках не значусь.

В скольких бедах выжил,

В скольких дружбах умер!

От льстецов да выжиг

Охраняет юмор.

Против всех напастей

Есть одна защита:

Дом и душу настежь…

Я живу открыто.

В дружбе, в буднях быта

Завистью не болен.

Я живу открыто,

Как мишень на поле.

Отец, расскажи мне о прошлой войне.

Прости, что прошу тебя снова и снова.

Я знаю по ранней твоей седине,

Как юность твоя начиналась сурово.

Отец, расскажи мне о друге своем.

Мы с ним уже больше не встретимся в мае.

Я помню, как пели вы с другом вдвоем

Военные песни притихнувшей маме.

Отец, я их знаю давно наизусть,

Те песни, что стали твоею судьбою.

И, если тебе в подголоски гожусь,

Давай мы споем эти песни с тобою.

Отец, раздели со мной память и грусть,

Как тихие радости с нами ты делишь.

Позволь, в День Победы я рядом пройдусь,

Когда ордена ты, волнуясь, наденешь.

Не могу уйти из прошлого,

Разорвать живую нить…

Все, что было там хорошего,

Мне б хотелось повторить:

Возвратить отца бы с матерью,

Вместе с молодостью их,

В дом,

Где стол с крахмальной скатертью

Собирал друзей моих.

И вернуть бы из трагедии

Сына в радостные дни,

Где мы с ним футболом бредили,

Жгли бенгальские огни.

Где дожди сменяли радуги

И года сквозь нас неслись.

Где на счастье звёзды падали…

Да приметы не сбылись.

В тот день меня в партию приняли.

В тот день исключали из партии

Любимца студенческой братии

Профессора Гринера.

Старик был нашим учителем.

Неуживчивым и сердитым.

Он сидел и молчал мучительно,

Уже равнодушный ко всем обидам.

Его обвиняли в таких грехах!

А мне все казалось, что это — травля.

И сердце твердило: «Неправда! Неправда!»

— А может быть, правда? —

Спрашивал страх.

Страх… И я поднял руку «ЗА».

За исключение. И, холодея,

Вдруг я увидел его глаза,

Как, наверно, Брюллов

Увидал Помпею.

Вовек не забуду я те глаза.

Вовек не прощу себе подлое «ЗА».

Мне было тогда девятнадцать лет.

Мне рано выдали партбилет.

Матери,

Мы к вам несправедливы.

Нам бы вашей нежности запас.

В редкие душевные приливы

Мы поспешно вспоминаем вас.

И однажды все-таки приедем.

Посидим за праздничным столом.

Долго будут матери соседям

О сынах рассказывать потом.

А сыны

В делах больших и малых

Вновь забудут матерей своих.

И слова, не сказанные мамам,

Вспоминают на могилах их.

Я одинокий волк…

Я не хочу быть в стае.

Пожар в крови уже заметно стих.

И одинокий след мой

По весне растает,

Как тает сила в мускулах моих.

Мне в одиночку выжить не удастся.

Крутую зиму мне не одолеть.

Но, чтобы волком до конца остаться,

В отчаянном броске

Хочу я встретить смерть.

В последний раз вкушу азарт погони,

Пройду по краю на семи ветрах.

Я старый волк.

Но я пока в законе,

И мой оскал еще внушает страх.

Мне всегда бывает грустно

Обмануться в тех, кто мил.

И жалеть, что рано чувства

Перед ними обнажил.

Но уж так пошло издревле —

Человек то раб, то князь.

И ответом на доверье

Может вспыхнуть неприязнь.

От похвал или оваций,

От удач, идущих вверх,

Кто-то в зависть мог сорваться,

Ибо свет его померк.

Это все смешно и грустно,

Потому что суета.

Я доплыл уже до русла,

Где покой и красота.

Где все страхи беспричинны

Перед вечностью творца,

И где годы — как песчинки

Иль цветочная пыльца.

Но подводит нас натура,

Человеческая суть —

Мы живем с упорством тура

Хоть кого-то, но боднуть.

Как-то мне приснился серый сокол,

Сбитый на лету моей стрелой.

И во сне мне стало одиноко,

Горько стало от вины былой.

Этот грех со мной случился в детстве.

Брат мне подарил волшебный лук.

И оружье возымело действо —

В девять лет я стал убийцей вдруг.

Птицу схоронили мы в овраге.

И с тех пор мне этот спорт не мил.

То ли дело — окуни да раки.

Сколько я за жизнь их наловил!

И когда я вижу на экране,

Как стреляют птиц или зверей,

Всякий раз я тем убийством ранен,

Будто в этом знак вины моей.

Дарю свои книги знакомым —

Властителям судеб и снобам,

Которым всегда не до книг.

Поэтому черт с ней, с обидой,

Когда, полистав их для вида,

Они забывают о них.

Забросят на книжную полку,

Как в стог золотую иголку,

Где имя окутает тьма.

А я буду думать при этом,

Что стал их любимым поэтом,

Поскольку наивен весьма.

Когда же мы встретимся снова,

Сыграю уставшего сноба,

И тем их сражу наповал.

Но книг раздавать я не буду.

Плесну коньяку им в посуду,

Не слушая шумных похвал.

Какая поздняя весна!

Опять за окнами бело.

А ты со мною холодна,

Как будто душу замело.

И я не знаю — чья вина.

И я не знаю — чья вина.

Всё перепуталось вокруг.

В календаре давно весна,

А за окном бело от вьюг.

А за окном бело от вьюг.

И ты прости меня, мой друг,

За эту хмарь, за этот дождь,

За эту белую метель,

За то, что наш с тобой апрель

На осень позднюю похож.

Мы непогоду переждем.

Еще иные дни придут,

Порядок в небе наведут.

Мы пробежимся под дождем,

И смоет он печаль с души.

Растопит солнце

В сердце лед.

Ты огорчаться не спеши, —

Весна в пути,

Она придет.

Какая поздняя весна!..

Как велика ее вина!

Я выиграть надеюсь

Престижный миллион,

Чтоб у дверей халдеи

Мне стали бить поклон.

Чтоб все меня любили

За то, что я богат.

И в гости приходили,

Как танки на парад.

Чтобы по всей округе

Гремело имя рек.

Чтоб брал я на поруки

Голодных и калек.

Чтоб важное начальство

Ждало моих звонков.

И на экране часто

Теснил я м-ков.

А, впрочем, нет резона

Мне думать про барыш.

Я жил без миллиона,

Без килеров и крыш.

И он все эти годы

Жил тоже без меня.

И ухожу я гордо,

Монетами звеня.

Спускалась женщина к реке,

Красива и рыжеголова.

Я для нее одно лишь слово

Писал на выжженном песке.

Она его читала вслух.

«И я люблю…» —

Мне говорила.

И повторяла:

«Милый, милый…» —

Так,

Что захватывало дух.

Мы с ней сидели на песке,

И солнце грело наши спины.

Шумели сосны-исполины,

Грачи кричали вдалеке.

Я в честь ее стихи слагал,

Переплывал быстрину нашу,

Чтобы собрать букет ромашек

И положить к ее ногам.

Она смеялась и гадала,

И лепестки с цветов рвала.

То ль клятв моих ей не хватало,

То ль суеверною была.

С тех пор прошло немало лет.

Глаза закрою — вижу снова,

Как я пишу одно лишь слово,

Которому забвенья нет.

Мне приснился Президент.

Мы сидели рядом.

Я использовал момент —

Попросил награду.

Как-никак, а юбилей.

Сколько лет скопилось.

Президент сказал: «О’кэй!

Окажу вам милость». —

И, добавив — «Будет так!», —

Мило улыбнулся.

Ну, а я такой м-к, —

Взял, да и проснулся.

Я стал бояться тишины…

Когда иду я улицей ночной,

Мне кажется — я слышу чьи-то сны.

И тишина смыкается за мной.

Всё безмятежно, всё в плену покоя.

Вокруг меня — ни одного лица.

Я в тишину вхожу, как входят в горе,

Когда ему ни края, ни конца.

Когда оно вот так неотвратимо,

Как эта притаившаяся тишь.

И улица — как старая картина,

Где ничего почти не различишь.

Но я ее намеренно бужу,

Стучусь в асфальт я злыми каблуками.

Уснувшему беспечно этажу

Кидаю в стену крик свой,

Словно камень.

Чтоб кто-нибудь бы вышел на порог

Или хотя бы выругался, что ли…

Я в той ночи, как будто в чистом поле,

Где голос мой и страх мой одинок.

Поэта решили сделать начальством.

А он считает это несчастьем…

И происходят странные превращенья:

Те, кто при встречах кивал едва,

Теперь, как пальто, подают слова.

Здороваются, словно просят прощенья.

Поэт не привык

К этим льстивым поклонам.

К фальшивым взглядам полувлюбленным.

Он остается во всем поэтом.

И еще чудаком при этом.

Прежним товарищем для друзей.

Чернорабочим для Музы своей.

И добрая слава о нем в народе…

А он продолжает свое твердить:

«Должности приходят и уходят.

Поэзии некуда уходить».

Хороших людей много меньше,

Как мало талантливых книг.

И лучшие люди — средь женщин.

И худшие — тоже средь них.

Хороших людей слишком мало,

Чтоб жизнь наша стала добрей,

Чтоб каждая русская мама

Спокойно была за детей.

Но как бы нас жизнь ни ломала,

В ней некое есть волшебство…

Хороший людей слишком мало.

И все-таки их большинство.

Я подумал:

«Мне тридцать пять».

И, ей-богу, мне стало страшно.

Жизнь бы заново всю начать,

Возвратиться бы в день вчерашний.

Много там у меня долгов —

Неоконченных дел и песен.

Был я празден и бестолков,

Слишком в юности куролесил.

Я в те годы не мог понять,

Как ответственна в жизни юность.

И приходится в тридцать пять

За нее вершить

И думать.

Платон придумал Атлантиду

И сам поверил в этот миф.

Хоть остров тот никто не видел,

Но знали все, что он красив.

Что все в нем было идеально —

Природа, власти и народ.

Что под волной мемориальной

Он спасся от земных невзгод.

Мы все немного Атлантиды,

Когда уходим от друзей:

Все радости и все обиды

Таим на дне души своей.

Везли по улицам Москвы

Прах Неизвестного Солдата.

Глазами скорби и любви

Смотрели вслед мы виновато.

И в те минуты вся страна

Прильнула горестно к экранам.

И ворвалась в сердца война —

И к молодым, и к ветеранам.

Ко дням потерь и дням разлук

Нас память снова уносила.

И рядом с дедом плакал внук,

Еще всего понять не в силах.

После всех неистовых оваций,

После всех триумфов и побед

Ты сумел самим собой остаться,

Соловьем, встречающим рассвет.

Слушаю я в горькую минуту

Голос твой, спасающий от бед.

И душа одолевает смуту —

Это ты ей посылаешь свет.

Милый Ленский, дорогой Карузо,

Не сердись на зависть мелких банд.

Слава тоже может быть обузой,

Но превыше славы — твой талант.

Будь Послом Объединенных Наций,

Чтоб искусством мир объединить.

Музыке хочу в любви признаться.

Нам с тобой еще всю жизнь дружить.

И хотя полвека между нами,

Юн талант и Муза молода,

Я опять перед экраном замер…

Коля Басков…

Коля, будь всегда!

Хочу домой…

Хотя в России худо,

Что ныне не скрывает даже ТАСС.

Зато там есть немыслимое чудо, —

Родной язык, —

Который не предаст.

И так надежно искреннее слово,

Когда в душе не остается сил…

Родной язык — как оголенный провод,

Что нас с тобой навек соединил.

И этот свет, что согревает сердце,

Немыслим без мелодий языка.

Не потому ли не боюсь я смерти,

Что зазвучит в тебе моя строка.

Поменяв российский беспредел

На хороший климат и провизию,

Улетаю из Москвы в провинцию,

Чтобы оказаться не у дел.

Не у дел моих старинных дружб,

Без которых жизнь так одинока.

Ты всю эту музыку нарушь

С незаметной хитростью Востока.

И, когда я по стране несусь

На своем видавшем виды «форде», —

На моей видавшей виды морде

Лишь одно отчаянье и грусть.

Не смейте забывать учителей.

Они о нас тревожатся и помнят.

И в тишине задумавшихся комнат

Ждут наших возвращений и вестей.

Им не хватает этих встреч нечастых.

И сколько бы ни миновало лет,

Слагается учительское счастье

Из наших ученических побед.

А мы порой так равнодушны к ним:

Под Новый год не шлем им поздравлений.

И в суете иль попросту из лени

Не пишем, не заходим, не звоним.

Они нас ждут. Они следят за нами.

И радуются всякий раз за тех,

Кто снова где-то выдержал экзамен

На мужество, на честность, на успех.

Не смейте забывать учителей.

Пусть будет жизнь достойна их усилий.

Учителями славится Россия.

Ученики приносят славу ей.

Не смейте забывать учителей.

Прощаю всех, кого простить нельзя.

Кто клеветой мостил мои дороги.

Господь учил: «Не будьте к ближним строги.

Вас все равно всех помирит земля».

Прощаю тех, кто добрые слова

Мне говорил, не веря в них нисколько.

И все-таки, как ни было мне горько,

Доверчивость моя была права.

Прощаю всех я, кто желал мне зла.

Но местью душу я свою не тешил.

Поскольку в битвах тоже не безгрешен.

Кого-то и моя нашла стрела.

У мужчины должен быть характер.

Лучше, если тихий,

Словно кратер,

Под которым буря и огонь.

У мужчины должен быть характер,

Добрый взгляд

И крепкая ладонь.

Чтобы пламя сердце не сожгло,

Можно душу отвести на людях,

Лишь бы в сердце не копилось зло.

У мужчины должен быть характер.

Если есть —

Считай, что повезло.

Жизнь во власти пяти планет…

«Редкий случай, — сказал астролог. —

И пока не погас их свет,

Будешь ты и любим, и молод».

Я во власти пяти планет,

Заблудившийся в годах дервиш.

Может, в них-то и весь секрет,

Что меня ты так долго терпишь.

На какой из пяти планет

Наша боль и ушедшие близкие?

Мы уйдем… Еще много лет

Свет одной будет нас разыскивать.

Держава застолий

Ночами мне снится.

Скучаю по Грузии —

По загранице.

По мудрым поэтам,

Безвизовым встречам,

По шуму воды

Темпераментных речек.

По старым друзьям,

Не сменившим пристрастий.

По тем временам,

Где делились мы счастьем.

И я не предам

Эту память вовеки.

Как русло не предали

Горные реки.

Меж нами граница.

И взгляд Шеварднадзе…

А, может быть, все

Возвратится однажды.

И дружба былая,

И давние песни.

Те самые песни,

Что пели мы вместе.

На двух языках

При одном вдохновенье…

И было прекрасно

То тихое пенье.

Мы сядем бок о бок,

Нальем «Мукузани».

И ночь будет длинная,

Словно сказанье.

И нас побратает

Серебряный кубок.

В России светает.

В горах еще сумрак.

В ясную погоду

«Юности» моей

Был я всем в угоду,

Стольких знал друзей.

За крамолу битый,

Возглавлял журнал.

Даже сам А. Битов

Как-то повесть дал.

Часто Вознесенский

Снисходил до нас.

Наш тираж вселенский

Был ему как раз.

И, поправив гранку,

Искромсав листы,

Уезжал в загранку

Гений суеты.

Имена, фамилии,

Блеск и мишура…

Что-то все забыли,

Как жилось вчера.

Вспоминаю с грустью

Сгинувших друзей.

Хор былых напутствий,

Их крутой елей.

Учителей своих не позабуду.

Учителям своим не изменю.

Они меня напутствуют оттуда,

Где нету смены вечеру и дню.

Я знаю их по книгам да портретам,

Ушедших до меня за много лет.

И на Земле, их пламенем согретой,

Я светом тем обласкан и согрет.

Звучат во мне бессмертные страницы,

Когда мы об искусстве говорим.

Всё в этом мире может повториться,

И лишь талант вовек неповторим.

К учителям я обращаюсь снова,

Как к Солнцу обращается Земля.

И все надеюсь: вдруг родится слово

И улыбнутся мне учителя.

Это правда:

Чтобы долго жить,

Надо чаще видеться с друзьями.

Я все продолжаю мельтешить

Встречами, поступками, стихами.

Но однажды брошу все дела,

Сяду в самолет Аэрофлота…

Друг не ждал.

Душа его ждала,

Веря в неожиданность полета.

Так же побросав свои дела,

Соберутся милые мне люди.

Около веселого стола

Мы о дружбе говорить не будем.

Только память станет ворошить

Те слова, когда вернусь до дому.

Не затем,

Чтоб после долго жить.

Просто жить не стоит по-иному.

Живу не так, как бы хотелось.

Заели суета и быт.

И осторожность, а не смелость

Порою мной руководит.

Живу не так, как мне мечталось,

Когда я пылок был и юн.

И только музыка осталась

От тех, не знавших фальши, струн.

Живу не так, как нас учили

Ушедшие учителя,

Когда судьбу Земли вручили,

О чем не ведала Земля.

Живу не так… но, слава богу,

Я различаю свет и мрак.

И не судите слишком строго

Вы все, живущие не так.

Пока я всем «услуживал» —

Шедевры перечитывал

И ставил в номер «Юности»

И прозу, и стихи,

Я был угоден битовым,

И жил в тусовке дружеской

Средь мудрости и глупости,

Как Ванька от сохи.

И время это долгое

Во мне печалью корчилось,

Неслось сквозь чьи-то бедствия,

Цензурные бои.

А время было дорого.

Я крал его у творчества,

Чужие строки пестовал

И забывал свои.

А годы шли и множились.

И от журнала юного

Я ринулся в грядущее

И наверстал его.

И в эти дни погожие

Друзей как ветром сдунуло.

И было в том признание

Успеха моего.

Я во сне не летаю,

А падаю вниз.

Для полетов, как видно,

Года мои вышли.

Вот гора надо мной,

Словно черный карниз

У покатой,

Окрашенной в синее крыши.

Я боюсь высоты.

Наяву. И во сне.

И когда я лечу

В бесконечную пропасть,

Обрывается сон.

И приходит ко мне

Ожидание чуда

И смутная робость.

Начинается день.

Забывается сон.

Но лишь встречу тебя —

Та же на сердце робость.

Улыбаешься ты.

Я как будто спасен,

Хоть опять я лечу

В бесконечную пропасть.

Сколько спотыкался я и падал,

Только чтоб не разминуться нам!

И пока мы вместе,

И пока ты рядом —

Наша жизнь угодна Небесам.

И за этот долгий путь к надежде

Бог вознаградил мои труды:

Старые друзья верны, как прежде.

И враги слабеют от вражды.

Я не Нострадамус и не Мессинг.

Мне не предсказать своей судьбы.

Знаю лишь одно: пока мы вместе,

Будет так, как загадали мы.

Сколько б годы нам ни слали на́ дом

Горестей, испытывая нас,

Верую лишь в то — пока ты рядом,

Нам судьба за все добром воздаст.

Я не знаю, мало или много

Впереди у нас счастливых лет.

Но пока мы вместе — не предаст дорога,

Не устанет сердце, не сгорит рассвет.