Контракт на тело

Оказывается, что после ужина работы у нас больше нет. Мы бегаем иногда по мелким поручениям, но сегодня их нет. Хозяин ушел спать. Слишком рано, как по мне, для человека, который выглядит, как Лавинский. Я почему-то представляла, что он ведет активную ночную жизнь. Надевает что-то эпатажное и возвращается домой под утро в обнимку с несколькими девушками.

На деле же оказывается, что после десяти в доме наступает гробовая тишина. Мне выделили комнату одну на двоих с Яной. Она, в отличие от меня, быстро засыпает, блокируя телефон. Я же не могу оторваться от сети. Ищу информацию о Лавинском. Больше и больше. Хочу знать все. Понятия не имею почему. Он… вызывает интерес.

Жаль, что сеть очень скупа на информацию о нем. Я нахожу очень многое о его картинах, вижу их стоимость — и очень мало о том, кто их написал. В итоге смотрю ролики. Они тоже немногочисленные. Интервью, и то неполноценные, отрывками. Ощущение, что он активно чистит информацию, которая просачивается в сеть, потому что за тот год, что Лавинский не писал новую картину, нет почти ничего. Но это ведь нереально? Неужели нет журналистов, которые пытаются достать информацию? Сфотографировать, скомпрометировать. Ян живет обособленно, в доме с высоким забором, но когда это было помехой?

— Ты что делаешь?

Я роняю телефон из рук на пол. Через мгновение его поднимает Яна. Смотрит в экран и усмехается.

— Про Лавинского читаешь? — хмыкает.

Я настолько увлеклась, что не слышала, как она проснулась.

— Ты меня напугала.

— Врага нужно знать в лицо, — одобрительным тоном произносит Яна. — Я многого о нем до сих пор не знаю. Если что будет интересного, расскажешь утром?

— Хорошо.

Соглашаюсь на автомате и смотрю на то, как Яна выходит из комнаты. Она возвращается минут через пять со стаканом воды в руках и снова заваливается спать. Мне же сон по-прежнему не идет. Я не понимаю, зачем вообще ищу информацию. Судя по тишине, все давно спят. Можно взять телефон, проникнуть в мастерскую и сделать фото.

Я верчусь в кровати некоторое время, а затем все-таки решаюсь. У меня не так много времени. Сейчас пойти туда, куда запретили, проще и вылететь с работы, не успев толком ни с кем подружиться — тоже.

Не дав себе времени на раздумья, выхожу из спальни и быстрым шагом пересекаю коридор, добираясь до желанной лестницы. Я помню, что за мной наверняка наблюдают, но надеюсь, что дадут возможность дойти до двери. А там… если поймают… скажу, что хожу во сне.

Я быстро добираюсь до двери, останавливаюсь, перевожу дух и, не позволив себе опомниться, вхожу в кабинет. Меньше всего я ожидаю увидеть полнейший хаос и разруху, а в центре — самого Яна Лавинского. Я хочу захлопнуть дверь и сделать вид, что меня здесь не было. Но проблема в том, что сюда, видимо, действительно никто не заходит, потому что противный скрип двери привлекает внимание хозяина дома. Он резко оборачивается, окидывает меня темным взглядом, от которого поджилки трясутся, и, как-то недобро сощурившись, несколькими широкими шагами преодолевает разделяющее нас расстояние.

— Новенькая из прислуги, — хмыкает и, схватив меня за руку, втаскивает в мастерскую. — Нравится то, что видишь?

Я хаотично вспоминаю все, что слышала о Лавинском, особенно старательно пытаюсь отыскать графу “резкий всплеск агрессии” и ничего такого не могу припомнить. Но проблема в том, что сейчас передо мной мужчина, едва контролирующий свои эмоции. Его еще не трясет от злости, но он очень близок. Сжатые челюсти, тяжелый взгляд из-под ресниц, прерывистое дыхание и цепко сжатые на моей руке пальцы.

— Вы делаете мне больно, — дергаю руку, но он не отпускает, держит.

Скосив взгляд вниз, словно впервые видит свою руку на моей. Разжимает пальцы и, оскалившись, задерживается на моем лице. Вскинув руку, прикасается к подбородку холодными пальцами. Я замираю, глядя расширенными от ужаса и любопытства глазами на Лавинского. Он меня изучает. Взглядом и прикосновениями. Трогает, блуждает по лицу, словно ища изъяны.

Следом — приближается. Слишком близко и опасно, но я не отшатываюсь. Теперь у меня и правда ощущение, что я сплю, но не просыпаюсь от переизбытка эмоций во сне. Напротив, словно впитываю их глубже. Уже давлюсь ими, когда Лавинский прикасается к моим губам своими. Горячими и мягкими, что снова идет вразрез с моим о нем представлением.

Мой первый настоящий поцелуй. Взрослый и с языком.

Я представляла его иначе. Уж точно не посреди разрушенной художественной мастерской и не с человеком, который пугает меня до чертиков. Но стоит отдать ему должное, целуется он потрясающе. Я теряю способность мыслить и прихожу в себя, когда чувствую на влажных губах холод. Лавинский меня больше не целует. Смотрит. Внимательно и изучающе. Кажется, я впервые вижу в его взгляде отчетливо мелькнувшую эмоцию — стыд.

Он отводит взгляд, смотрит себе под ноги. Я опускаю голову и смотрю туда же. Понятия не имею, что тут произошло, но клочки исписанной ткани мелкими хлопьями осели на деревянном полу. А еще там, под ногами, валяются кисти, краски. Вряд ли так Лавинский начинает работу над картиной. Или картина — это то, что валяется под ногами?

— Ты смотришь на то, чего никто не видел, — привлекает к себе внимание, хотя я ни на мгновение не забывала, что в мастерской не одна.

— В смысле?

— Сюда никто не приходит, тебе же наверняка сказали… Но ты здесь и знаешь больше, чем самые приближенные люди.

Я уверена, что речь не о картине под ногами, а о нем. О его состоянии, так ведь? О слабости, которую я увидела, сама того не желая. Известный художник Лавинский по ночам страдает над тем, что считает неудачей? А где тогда картины, которые ему нравятся? Или здесь таких нет? Но и в доме их тоже… нет. Я ни одной не видела.

— Сколько тебе заплатили? — его голос резко разрезает тишину комнаты, а взгляд вспарывает до внутренностей.

Попалась?