Отрочество 2

Застонав надсадно всем своим стареньким, изрядно проржавевшим металлическим телом, пароходик накренился и заскользил на волне вниз — резко, будто падая в пропасть, и желудок подскочил к горлу.

— Ву-у! — пронзительно засвистел ветер в едва приоткрытый иллюминатор, разлетаясь по каюте холодом и солёными брызгами.

— Бу-э! — склонился пожилой сосед-португалец над пустым тазом, закреплённым у кровати. Выпучив глаза, он раздувал худое лицо и жилистую шею, но желудок его давно пуст. Спазмы сотрясают жилистое тело, и кажется, што ещё вот-вот, и будет его рвать кусками желудка.

— Бу-э! — пример оказался заразителен, и вскоре рвало всех моих соседей по каюте. Санька пока держится, но и он зеленеет лицом — не столько даже от качки, сколько за компанию.

« — Психосоматика» — вякнуло подсознание неуверенно, и заткнулось. Вздохнув, я принялся ухаживать за соседями по каюте, потому што, ну а как иначе? Не потому даже, што ангел кротости, доброты и милосердия, а просто — сам же буду нюхать, а то и оттирать.

Стюарды, они вроде как и должны ухаживать за пассажирами, но — шторм! Есть дела поважнее, и сейчас они выполняют работу палубных матросов. Ну… наверное. Капитану виднее, куда их и как.

— Воды попей, — присев рядом, уцепился одной рукой за поручень койки, сую кувшин с водой немолодому немцу-инженеру с запачканными блевотиной усами «под кайзера», — иначе при такой рвоте обезвоживание будет. Выпил…

— Бу-э!

Сдерживая клокочущий гнев на немца, судёнышко, капитана и саму ситуацию, выплеснул рвоту в иллюминатор… и чуть было не получил её обратно в морду посредством штормового порыва ветра. Повезло. Судёнышко как раз качнулось на воле, и едко пахнущее содержимое немецкого желудка украсило снаружи стену каюты, тут же смытое волной.

— Дева Мария… — тоскливо забормотал кто-то из португальцев молитву, и я совсем затосковал. Набожный народ, да ещё и страдающий… пара минут, и будет тут филиал монастыря.

Я не ошибся, и вслед за португальцем молитву подхватили вразнобой и остальные мои страдающие соседи. Португальский мешался с немецким и голландским, а молитвы католические с протестантскими, и кажется — иудейской. Хм… оказывается, этот красивый испанец — марран^[19], да ещё и вспомнивший в минуту опасности и страданий о вере предков? Как же интересно я живу! Вот так походя, самым краешком, но прикоснулся к чужой, и очень непростой тайне!

Мысли об интересности моей жизни прервал очередной страдалец и необходимость вытирать рвоту с пола. Промахнулся, ети его…

С тоской глядя на этот рвотный молебен, и не забывая придерживаться, дабы при очередной волне не улететь в стену или кому-нибудь из страдальцев на койку, достал часы.

— О! Обед! Сань, пошли!

— Бу-э!

Санька, зеленоватый за компанию со страдальцами, а не из-за качки, выскочил за мной, на ходу надевая непромокаемый тяжёлый плащ.

— Куда! — едва успеваю поймать брата за ворот на накренившейся скользкой палубе.

— Жить надоело?! — ору в самое ухо, перекрикивая вой шторма. Санька, мертвенно-бледный от пережитого ужаса, схватился за леера обеими руками, не обращая внимания на плащ, запарусивший за его спиной и никак не спасающий от хлещущей через палубу воды.

В кают-компании только зеленоватый штурман и несколько вялых матросов, отчаянно задымливающих помещение.

— Добрый день, господа, — приветливо поздоровался я на немецком, — чем нас сегодня будут кормить?

Покосившись на меня с ненавистью, штурман поздоровался сквозь зубы, и почти тут же из камбуза вывалился измученный кок, держа в охапке разнообразную полуготовую снедь. Сыр, галеты, ветчина и почему-то — абрикосовый джем. А! И масло!

— Вот… — сказал он со страдальческим видом, — сейчас ещё кофе…

— Безобразие, — возмутился я, отрезая на галету сыр и щедро намазывая поверх джемом, — пассажиры полуголодные! Ну никакого сервиса!

Прорычав што-то, штурман взглянул на меня так, што ещё чуть, и прожёг бы взглядом, и вылетел молча из кают-компании. Вернувшись через пару минут заметно посвежевшим и отсыревшим, он присосался к принесённому кофе, и тут же зашипел, обжёгшись. Снова взгляд на меня… в этот раз-то я причём?!

— Сыру?

Покосился, но взял сыр, потом галету — что значит, опытный моряк! Понимает, што жрать — надо! Потому тошнит иль нет, а силы нужны. Ты не пассажир, и в каюте не отлежишься.

— Я шота не пойму, — прочавкал брат с набитым ртом, — почему все да, а мы нет? Мутит, но так-то не слишком, особенно когда рядышком никого не тошнит.

— Тренировки, — в отличии от нево, я сперва прожевал, запив сладченным и крепченным кофе, от которого слипались зубы, — этот, как его… вестибулярный аппарат! Мы с тобой когда на тренировках кувыркаемся, фляки делаем да на руках ходим, то вот оно и закалка!

— Иди ты! — восхитился брат, подвигая к себе банку с джемом, и покосившись на остальных, ковырявшихся в еде без особого аппетита, начал трескать прям оттуда, большой ложкой. Ну а галету — для заедки! А то жопа слипнется.

Наевшись, похлопал себя по пузу, проводив вздыхающего Саньку в каюту — к рвоте и тряпкам, а сам отправился в трюм, проведать Мишку и Котяру с близнецами, а заодно — всякой твари по паре, временно обитающих в утробе судна. Как-то оно само случилось, в Константинополе ещё, при пересадке на германский пароход, следующий в Южную Африку.

Груз… не знаю чего, но по контролируемому англами Суэцу они не пошли, и маршрут пролёг по самохудшему для моряков пути — вокруг Африки, через мыс Доброй Надежды. Ох, зря я не стал ждать и заторопил дядю Фиму… сто раз пожалел, и ведь времени на спешке ни разочка не выиграл!

То на то и вышло бы, только без самомучительства. И ладно бы сам, но Мишку и Котяру, страдающих в трюме — жалко.

Ну и там же — твари по паре, то бишь знакомые, знакомые знакомых… и нет, этих не уговаривал и не подавал пример, а просто — такие же бестолковые торопыги, как и я, встреченные в Константинополе, да прилипшие банным листом. Особенно когда узнали, што поплыву тем же пароходом.

Каждому дай совет — што брать в путешествие, да к кому обращаться, ежели вдруг што, да могу ли они подойти ко мне, ежели вдруг што. И вот я, как путешественник опытный и бывалый, над ними вроде как старший. Сам того ни разу не желая, не имея официальной власти, и уж точно — преференций!

Компания самая пёстрая: русские, греки, жиды, крымский татарин, обрусевший немец, поляк, ещё один поляк, но уже как бы — из выкрестов. Цели поездки тоже самые разные, объединяет нас только маршрут прибытия — португальский город Лоренсу-Маркиш.

Нырнул в трюм, и сразу — запахи! Рвотой пахнет, сцаниной и чем похуже — не всегда успевают дойти до нужника измученные качкой люди. В трюме она ощущается если и не сильней, то уж точно — тяжелей.

Духота эта сырая, какая-то подземельная, светящиеся крысиные глазки в самых неожиданных местах, злое попискивание и вечная опаска — закреплён ли груз? Не пойдёт ли гулять по трюму при очередном взбрыке пароходика?

Иду по коридору из ящиков, и сердце при каждом их шевелении ажно к горлышку самому подскакивает. Куда там драки один против толпы! Вот где ужас!

Пробрался через едко пахнущие химией ящики, через какие-то тюки с… а чорт его знает! Не зря германцы Африку огибают, и нет бы мне тоже подумать…

А вот и отгороженный для пассажиров участок трюма. Увы и ах, но «Анна-Мария» — пароход сугубо грузовой, берущий пассажиров только как дополнение к основному грузу, и условия — соответствующие.

Не подумал… корю себя, и знаю — долго ещё буду корить. Самоед, ети! Но может, хоть на пользу выйдет?

— Егор, — вяло поднял руку Мишка, сидящий на расстеленном прямо на полу матрасе, на котором навзничь лежала девочка лет восьми, — пришёл?

— Да, проведать. Как вы?

— Как видишь, — усмехнулся кривовато брат, гладя ребёнка по грязной голове, — А ты, я гляжу, бодрый?

— Тренировки, — жму плечами, и почему-то неловко. Отчего? От того, што меня не укачивает? Бред… но вот неловко же!

— Вот непременно! — истово пообещал Мишка, давя спазм, — Сразу!

Шторм стих внезапно, как и не было, и только лёгкое волнение гуляло по океану. Измученные качкой люди воспряли духом. Моряки принялись приводить в порядок пароход, а пассажиры — выбираться на верхнюю палубу, и дышать, дышать…

Сокаютники мои, перестав заблёвывать каюту, оказались милейшими людьми, благодарными за недавний уход. Рекомендательные письма, требования непременно навестить, обращаться при малейших затруднениях, если мы окажемся…

Штормовые эти впечатления со временем поутихнут, и благодарность большинства из них развеется подобно утреннему туману. Но здесь и сейчас они искренни, и я записываю адреса, беру рекомендательные письма, сам даю адрес Гиляровских.

А вдруг? Это всё-таки не Европа, а в диких сих местах пережитые совместно приключения сближают порой больше и быстрей, чем годы совместной учёбы!

Обогнули Капскую колонию, у берегов Наталя пережили минуты томительного волнения при встрече с британским военным кораблём, прошедшим своим путём, и вот он, Лоренсу-Маркиш, виднеется на горизонте. Кажется, будто само судно выдохнуло облегчённо — дошли!

Пассажиры спешно прихорашиваются по мере возможностей, желая показаться на берегу не распоследними вшивыми оборванцами. К душевым кабинам очереди, морская вода подаётся без лимита, и есть даже кокосовое мыло от капитанских щедрот.

Оттираю с себя качку, запахи рвоты, пережитые страхи и вертящиеся внутри головы мысли о собственной глупости. Рядом плещется Санька, в коридорчике регочут Мишка с Котярой, басовито ухают близнецы. Ждут!

Ополоснувшись довольно-таки затхлой пресной водой, выскакиваю в коридор, обмениваясь хлопками по плечам, и становлюсь вместе с Товией и Самуилом, поджидая братьев.

— Простите за нескромный вопрос, — останавливается рядом Луис-Мануэль-много-имён-марран и… да мне-то какая разница?! — в вашем роду иудеев не было?

— Нет, — вылетает у меня прежде, чем успеваю подумать, — я первый!

На берег мы сошли в числе первых, как привилегированные каютные пассажиры. Быстро пройдя весьма формально устроенную таможню с потными, вымотанными донельзя служащими, я сразу отправился на поиски извозчика, оставив Саньку дожидаться остальных из нашей компании. К превеликой моей досаде, почти все здешние возчики только головой мотали на предложение перевезти наш багаж к железной дороге.

— Нет, масса, — потея, и отвечая ломаной на смеси английского и португальского, стоял на своём пойманный мной кофейного цвета извозчик, одетый в европейские обноски и держащийся со странной смесью раболепия и самоуважения, — никак невозможно, масса!

Вздыхая, он косился, потел, и пытался очень деликатно высвободить вожжи из моих рук.

— Да где ж это видано?! — выпалил подошедший Мишка, хмуро глядя на негра и раздражённо кривя уголок губы.

Вжав круглую голову в плечи, возчик заморгал, опасливо глядя на брата. Из довольно-таки бессвязных ево объяснений стало понятно, что значительная часть здешних извозчиков, биндюжников и прочих, как бы они не назывались, ангажированы крупными компаниями для перевозки транзитных грузов в Преторию.

Оплата — более чем щедрая по здешним меркам, и он очень сочувствует массам, но вот никак…

— Масса, это не из физики? — озадачился гулким басом Самуил, дёргая просвещённого Саньку за рукав и делая умильное лицо, што для человека постороннего смотрелось гримасой маньяка. Брат начал объяснять, а я — торговаться с чернокожим, мучительно пытаясь подобрать наиболее простые, но одновременно — красочные слова.

… сдался он на пяти франках, отчего бережливый Мишка озверел. При этом на повозке разместился только наш багаж, нам же пришлось идти пешком, потея и раздражаясь. Даже голова по сторонам толком не вертится, хотя казалось бы — Африка!

Не успели мы толком вспотеть, как к нашему возчику побежал вовсе уж голодранистый собрат, залопотав што-то очень быстро на португальском, опасливо косясь в нашу сторону.

— Масса, — вспотел извозчик, пуча и без того большие, на диво выразительные коровьи глаза, — поезд… ту-ту! А потом долго-долго нет!

— Бегом! — делаю свирепое лицо и одновременно показываю нашему извозчику свежеотчеканенного петуха^[20], и мы побежали. Подхватывая плохо закреплённую поклажу и закидывая её обратно, мы понеслись пыхтящей, отдувающейся и ругающейся толпой.

Поезд уже начал трогаться, когда мы подоспели. Ругаясь отчаянно, закинули вещи в вагоны не без помощи других пассажиров, запрыгнули сами, расплатились с извозчиком, и только потом в головах — а чего спешили-то!?

— А вдруг, — неуверенно озвучил Санька всехние мысли, пока я расплачивался с проводником, а близнецы тщетно пытались найти место для багажа и нас в переполненном вагоне третьего класса, — блокада?

На том и сошлись. Предусмотрительные, значица, а не так… дурики. Мы ж с Москвы и чуть-чуть — с Одессы! А тут два негра… нет, точно — предусмотрительные!