Отрочество 2

Прогуливаемся себе с Фирой и Санькой по Балковской фланирующим шагом никуда не торопящихся людей, и везде — одни сплошное здрасте!

Кажется, будто вся Одесса знакомая, малознакомая и совсем незнакомая вышла на поздороваться специально для нас, и кое-кто из встреченных, вот ей-ей, совсем издали пришёл ради поприветствовать и поглазеть. Такой себе моцион из любопытства и стадново чувства.

А кто не вышел, те глазами из-за занавесок, да рожами любопытными в окнах приплюснулись, не стесняючись вот ни разочка. Интересно им!

Одесса такой своеобразный город, што лёгкая фронда к действующей власти заложена в нём с самого основания, в фундамент каждого дома. Вместе с названием греческим, идеи эллинской демократии ненароком принесли.

Вроде как подошёл выразить почтение очередной полузнакомец, и самую немножечко теперь оппозиционер, демократ и социалист. Можно собою чуточку гордиться, и поводить выразительно узкими плечами, намекая на нешутошную храбрость и почти што акт граждансково неповиновения властям.

А кому храбрости подойти недостаёт, но сильно хочется иметь хоть какой-то повод для погордиться собой хотя бы наедине и перед домашними, те издали шляпу приподняли, улыбнулись приветливо-многозначительно, и вроде как тоже — поучаствовали. В чём-то там. Оно с одной стороны и смешно такое, а с другой — настроения.

К порто-франко^[16], как ни крути, а самые крохи политических свобод и ростков демократии прилагаются просто по определению, и без них ну вот совсем никуда! Потому как не выйдет — одними только административными мерами да чиновничьими распоряжениями решать судьбы такого города. Циркулярно.

Город перестал быть порто-франко, а светлая память о том осталась. Об экономическом росте — небывалом не только в Европе, но и в мире, помнят. И о свободе — слова, предпринимательства, или — взглядах, далёких от высочайше утверждённых.

Не забыли ещё, што когда-то было можно иметь мнение, идущее вразрез с государственным. Живы ещё те, кто застал золотые для города времена. Свидетели эпохи.

Теперь же всё, закрутили гайки, чуть не до срыва резьбы. А у свидетелей этих есть дети и внуки, выросшие на рассказах о недавнем величии и демократии. Часто, и очень — преувеличенных.

Большинству свобода эта и не особо-то нужна, до поры. И порядок с бдительным рослым городовым вроде как даже и устраивает. Уютная такая картинка безопасности и имперской мощи.

А потом р-раз! Глянец безопасности оказывается вблизи совершенно облупленным и потрескавшимся, полицейский — взяточником некомпетентным и мордобойцем, а мощь имперская в парадах только видна, да на верноподданнических открытках. Ур-раа! Раззеваются бездумно многажды битые унтером солдатские морды. Ураа!

А тебе — лично, мешают гайки закрученные, прикипевшие намертво. И раздражение от этой власти, будто от тесного, дурно сидящево костюма. Жмёт, натирает, давит… а другово то и нет! Зато есть желание — если не приобрести новый костюм, так надставить старый. По фигуре.

Понимаю, всё понимаю! Здоровальщиков этих, взгляды издали.

Но раздражает. Потому как одно дело — понимать, а другое — когда сам чуточку символ. Не штандарт римский жопой на колу, но вроде как застрельщик. Бегаю по полю ещё не начавшегося толком боя, и все глаза вражьи — на мне, да через прицелы. Страшно!

И неприятно, потому как у врага — войско, а у меня — эти, со шляпами. Сочувствующие. Вроде как и не выпихивали они меня вперёд, и оно само так вышло, а вроде как и нет. Не выпихивали, но за спиной сгрудились, спрятались. Само по себе, но вроде как и за них всех воюю. Внезапно.

Да и понимание это, оно вроде как и есть, но есть и ощущение, што они — все вокруг — чёрно-белые фотографии. Несколько шагов по Балковской… и будто страницу в альбоме перелистнули с дагерротипами выцветшими.

А мы втроём вроде как прогуливаемся, а вроде как — альбом листаем, и люди вокруг — не вполне настоящие, не живые…

« — Черно-белая кинохроника минувшей эпохи, — откликнулось подсознание, — людей уже нет, есть только видимость жизни»

… и мороз по коже.

— Добрый день, молодые люди, — прервав мысли, уверенно подошёл знакомый репортёр и раскланялся, ревматично оттопыривая упитанный зад в давно тесноватых брючках. Приложился к воздуху над Фириной ручкой, смешно шевеля нафабренными, завитыми в колечки усиками, и девочка ажно раскраснелась от такого взрослого знака внимания.

У меня внутри заворочалось глухо што-то тёмное, животное… но Фира от смущения прижалась ко мне чуть тесней, и Тот-кто-внутри, рыкнув довольно, улёгся поудобней, засопев умиротворённо.

И отлегло. Снова — живые среди живых, а не кинохроника с мертвецами.

— День добрый, — нестройно отозвались мы со всем нашим вежеством, но без особого воодушевления.

— Не найдётся ли у вас самую чуточку времени, — продолжил он южной скороговоркой, поправив тонкой тросточкой шляпу-котелок и улыбаясь просительно, — для небольшой беседы со старым знакомым?

— Если только чуточку, Андрей Ильич, — без особого воодушевления согласился, покосившись выразительно на пошловатую рукоять трости, в виде грудастой сирены самово проститутошного вида, — или может быть, лучше прогуляемся вместе с нами?

— С превеликим удовольствием! — отозвался он, заулыбавшись во всю ширь выбритого до синевы лица, и пряча тросточку за спиной, показав глазами виноватость и понимание неуместности. Расспросив о подробностях суда, эмоциональных переживаниях и тому подобном, Андрей Ильич ушёл, раскланявшись на ходу, поспешая в редакцию.

— Шакал пера, — неприязненно высказался Санька вслед, на што я только плечами пожал. Кушать-то всем хочется! Сейчас в Одессе такой сонный период случился, што и я за интерес всему городу сошёл. На безрыбье.

Такое глухое межсезонье выдалось, што даже и удивительно! Тамбов какой-то, право слова, а не Одесса. Сонно, чинно, и ни тебе светских сплетен, ни войн между бандами, ни даже вскрывшихся панам, што и вовсе удивительно.

Сам репортёр, и потому не то штобы одобряю, но всё ж таки понимаю, да и не все мои коллеги имеют капиталец, позволяющий не задумываться о заработке, а творить по своему разумению. А тут хоть и коротенькая, хоть и не на первой полосе, но заметочка рубля на полтора, ну а при некоторой удаче — статейка на трёшницу.

Ну и Фира, она в такие минуты отчаянно мной гордится! Ручку свою маленькую мне на сгиб локтя положит, выпрямится, и стоит такая гордая-гордая за меня!

Я ж детали из страшненьких ей не рассказываю, а если и да, то чаще — в юмористическом ключе, с усмешечкой. Дескать, всё хорошо! Под контролем!

Потому как она и так переживает. Рассказываешь што-то, ну хоть о драчке с тем… из полиции филером! Корноухим. Бледнеет, кулачки сжимает, сама мало не в обморок! А всево-то… Вот как тут што серьёзное, а?!

Санька в очередной раз вздохнул еле заметно, уставший от такого зоопаркового выгула, но я ему глазами — терпи! Вчера приехали, завтра уедем, так што всё время — Фире! Ну и немножко приятелям здешним, не без этово.

Он-то может и отдельно, но раз уж вышел вместе с нами на променад, то до конца! Морду лица умную сделал, и вперёд.

Санька понял мои выразительные глаза, выпрямился и сделал физиономию английского денди, то бишь рожу, соперничающую по выразительности с кирпичом. Кивнул ему еле заметно, но вполне одобрительно, и снова — здрасте с променадом.

Назад пошли под самый вечер, когда вся Одесса из всех желающих выгулялась на нас, поздоровавшись шляпами и показав умеренную, и потому безопасную оппозиционность.

Фира о своих девчоночьих делах на ходу рассказывает, об учёбе, каблучки ботинок по брусчатке цокают иногда — устала, значица. Выгул такой все бабы любят, но и они устают, потому как тоже человеки. Под чужим вниманием держать себя, да часами притом, это и для них тяжко. Хоть и лестно.

А я млею. Ручка Фирина на сгибе локтя, головка красивая ко мне повёрнута, и што она там говорит… лишь бы говорила! Всё интересно, всё — важно. Лишь бы вот так, с продетой в локоть рукой, с касанием плеч.

— Ой, — спохватилась она виновато, — тебе это не слишком интересно!

— Почему же, мне всё о тебе интересно!

Засмущалась… и я почему-то. Помолчали чутка, и снова — о делах своих девчоночьих, о знакомых одесских, о своих мыслях, книгах читанных. Расскажет што-то, и на меня глазами этак… легко и лукаво, и краснеет чутка. Но без стеснения, а… не знаю, но правильно как-то, вот ей-ей!

Барышня совсем уже! Круглиться в стратегических местах ещё не начала, но намёки на то уже есть, да и шутка ли — тринадцать годочков! Сниться в горячечных снах пока нечему, а вот годочка через два-три будет такое ой!

У меня от этих переглядываний будто пуговица верхняя расстегнулась на душе, и снова — любимый город, а не променад зоопарковый на потеху полупочтеннейшей публики. А воздух-то, оказывается, вкусный! Морем Одесса пахнет, портом, листвой увядающей. Фирой.

« — Ах, Одесса, жемчужина у моря…» — замурлыкало у меня в голове.

— А мы вот… — выглянул вперёд Мишка из-за тёти Песинова плеча, — с Котярой.

И глаза такие виноватые-виноватые, и в тоже время — отчаянные. Я сразу и понял — случилось што-то, да такое себе непростое, што расхлёбывать будем долго, и всем кагалом притом.

Засели в мастерской моей полуподвальной, на поговорить. Женщин в такое не втравляем, потому как даже самые лучшие из них — всё равно бабы! У них язык отдельно от разума, да и переживают сильней нас, мужчин. Так што и нечево тревожить!

Мишка с Котярой уже накормлены, отодрались в тазу проволочной жёсткости мочалками опосля путешествия то третьим классом, то под вагонами, потому и не второпях разговариваем.

–… ну и, — взгляд у Мишки виноватый, — рука сама за револьвер, вот…

— Не винись, — сразу делаю отмашку, — никто бы из нас мимо не прошёл, потому мы и побратались.

Вижу краем глаза, как еле заметно вздохнул Котяра, ссутулив плечи и закусив губу. Ну… с ним потом поговорю. Он на Хитровке вырос, с титешного возраста и не такое видел как само собой разумеющееся. Привык! Чудо, што вообще человеком остался, с которым дружить не зазорно.

— Ещё один брат появился, значица? — порадовался светло Чижик, — Дельно! Прирастаем!

Мы засмеялись негромко, переглядываясь без слов, и как-то так легко на душе стало! Да, проблемы. Но новый, пока ещё не виденный, но уже любимый брат — это здорово!

— Што сбегли без оглядки, то и правильно, — одобрил я их поступок, — Ты, Котяра, молодец большой, верно сделал. Калуны эти, и вся нищая братия, они долгой памяти не имеют, и разум у них — стайный!

— Порешаю… хм, вопрос, — я задумался над решением проблемы, склоняясь всё больше к жёсткому варианту. Посоветуюсь с Сэменом Васильевичем, но… но попытку даже не убийства, а изуродования Мишки, оставлять нельзя.

С убийством они не то штобы в своём праве… но скажем так, рядышком где-то. А уродование такое… нет, нельзя прощать. Ответить надо, образцово-показательно.

Сэмена Васильевича ждали к ужину, и он таки пришёл. Поцеловав руку раскрасневшейся хозяйке дома, пожал нам, и снова сделал многозначительные глаза на тётю Песю. Та в ответ закраснелась ещё сильней, и застесняла лицо за полотенцем.

— Я таки понимаю, шо у нас скоро образуется новая ячейка общества? — поинтересовался я у Фиры громким шёпотом.

— Ой! — отмахнулась от мине полотенцем тётя Песя, не дав дочке сказать своё мнение за маминого хахеля, — зачем портить браком такую хорошую дружбу?!

— Я таки за, — вздохнул Сэмен Васильевич, — но Песя видит слишком много сложностей там, где их и без тово есть!

Песса Израилевна поделала бровки, но отмолчалась, а мы не стали лезть в чужие тараканы.

— Ты всегда так легко с руссково на одесский перескакиваешь? — поинтересовался тихохонько Котяра, усаживаясь за накрытый стол.

— Хм… даже и не замечаю перескока, — признался я честно, — просто р-раз! И будто по щелчку, под собеседников подстраиваюсь, да и мысли в ту же сторону ускакивают.

— Ой… — часом позже сказал я, отваливаясь от стола и отчаянно борясь с желанием расстегнуть пуговицу на брюках, — оставлю немножечко места для сладково.

— Да расстегни ты их, — поняла почти тёща мои мучения, — или я буду думать, шо плохо тибе накормила, и не спать всю ночь, переживая за свои таланты хозяйки!

— Таки да, — согласилась с мамеле Фира, сдерживая улыбку, — бруки на подтяжках и потому не спадут, а если ты мине и нас внезапно застеснялся, то сделай этот жест на веранде, куда вы собрались поговорить и покурить.

Нарочито молдаванский говор Фиры, имеющей весьма грамотную речь по своему хотению, несколько разрядил нас и обстановку. Расположившись на веранде, поведали Сэмену Васильевичу о делах непростых, а местами так даже и сложных, поглядывая иногда на женщин, хлопочущих на кухне.

— Пф, — сделал он губами, выдохнув следом клуб раскуренново дыма, — это проблема не из тех, которые не решаются, но из-за настойчивого интереса полиции придётся делать всё аккуратно и через деньги.

И на мине глазами. Киваю в ответ, и Сэмен Васильевич несколько секунд меряется со мной взглядами. Понимаю ли? Понимаю…

Последствия осознаю, принимаю, и как именно прошу проблему решить — тоже. Не только и даже не столько он. Иваны знакомые, Лев Лазаревич… жёсткий будет ответ, очень жёсткий.

И недешёвый, да… притом сугубо за мои деньги. Не потому, што у них жадность, а потому што — равные права. Партнёрство.

Решать же свои проблемы за чужие деньги, это признать чужое старшинство, со всеми втекающими и вытекающими.

Наши переглядывания если кто понял, так только Котяра. Браты, они хоть и ориентируются на Хитровке, но глубоко в эту грязь погрузиться им не даю. Незачем.

— Порешаем, — согласился расслабившийся Сэмен Васильевич, — Сами-то што?

— Ну… — Мишка с некоторым даже недоумением пожал плечами, — в Африку, куда ж ещё.

Котяра закивал решительно, глядя на меня отчаянными глазами.

— Куда ж, — хмыкнул почти родственник, окутавшись клубом дыма, — много куда можно, но я таки понял, шо вам приспичило до Африки, как по большой нужде с отчаянным нестерпёжем.

— Документы бы, — нерешительно попросил Котяра, — деньги есть. Хм, будут, с собой нет.

— Документы… с этим могут быть сложности, — задумался Сэмен Васильевич, — я таки понимаю, шо молодым человекам охота вернуться потом на прежнее место жительства?

— Мне — да, — решительно отозвался Пономарёнок, нервно выпрямившись в кресле качалке, отчево оно пришло в движение.

— Мне… — Кот задумался, — всё равно, пожалуй.

— Я таки сильно сомневаюсь, шо вам всё равно, — язвительно отозвался тёти Песин хахель, — потому как могу устроить пашпорт турецкоподданого! Устроит?

— Жидом? — уточнил друг.

— Угу. Ну как?

— А хоть какая-то польза от жидовства моево пашпортново будет? — заинтересовался Котяра, но сразу видно — с сугубо образовательным интересом.

— Пф… не особо, даже если и гиюр^[17] примете. Или ви таки думаете, что с обрезанием приобретёте внезапно много любящих родственников? Если думаете, то вам это таки только кажется!

— И как тогда? — озадачился Мишка.

— Пф! Контрабандой! — отмахнулся Сэмен Васильевич, — Поедете таки со всеми удобствами третьим классом, где надо — вылезете, и ой! Я таки в тесном трюме зайцем туды-сюды добрался! А шо с братьями и друзьями на одном пароходе, так то совпадение!

— Не придерутся? — с опаской, и как выяснилось — за мине, поинтересовался Мишка, — Скажут, што это… соучастие.

— Не-а! — отозвался я тоном знатока, — Тот случай, когда все всё понимают, но хрена с два докажут!

— Ну, раз так, — брат успокоился совершенно, развеселившись, — то вроде как в трюме поеду!

По случаю хорошей для осени погоды стол накрыли на веранде. Сытные мясные запахи разлились по увядающему садику, став симфонией осени и счастья.

Большое, во всех смыслах большое еврейское семейство расселось по своим местам в ожидании трапезы. Ёрзая и поводя носами, они ждали, не смея поторопить хозяйку. Наконец, в центр стола встала увесистая кастрюля, и дюймовые доски скрипнули жалостливо под нешутошной тяжестью.

В миски, больше напоминающие не слишком глубокие тазы для варенья, мать семейства разлила щедрые порции до самого верха, и садик наполнился звуками работающих челюстей, способных в равной степени перемолоть яблоко и бараньи рёбрышки. Без заминки!

— Саню в городе видели, — сосредоточенно работая челюстями, сообщил Самуил, первым закончив со своей порцией, и протянув матери миску за добавкой.

— Это которово? — оторвавшись от рагу и подвинув поближе плетёную тарелку с нарезанным хлебом, вяло поинтересовался отец семейства, габаритами и волосатостью похожий на слегка вылинявшего медведя, — У тебя дружков пол Одессы, и Санек среди них не один десяток.

— Который Рувим-вот-те-крест, — отозвался за брата Товия, протягивая матери тарелку за добавкой, — в Африку с братом едут.

— Зачем? — поинтересовалась мелкая Далия. Впрочем, как мелкая… по возрасту да, а так — вся в папу!

— За алмазами и приключениями, — отозвался десятилетний Натан, поглядев на сестру с видом полного превосходства.

— Егор, — не прекращая жевать, отозвался Самуил, — ну… который Шломо и Еврейский Зять…

— Да мы таки поняли, — пробасила мать, заинтересованно прижав к объёмистой груди объёмистую кастрюлю, не замечая её веса, — ты дальше говори!

— Егор как обычно — вляпался куда-то…

— В политику! — поправил ево брат, — Императора повесил!

— Да ну! — ахнула мать, приготовившись слушать.

Не сразу разобрались, шо не самово, а портрет, но разговор про то вышел таки интересным! Вроде и говорили об этом соседи, но одно дело — через слухи, и другое — от непосредственно тех, кто делал!

–… репортёром, — повторил Самуил, — а Санька — пейзажи писать!

— Репортёром! — хмыкнул Натан, уворачиваясь от братниного подзатыльника, — Он в Палестину тоже репортёром ехал, и таки да! Но ещё и с прибылью!

— Хм… — отец семейства задумался, и дети почтительно замолкли, потому как — воспитание через ремень, оно ж веками!

— С прибылью, говоришь?

Он оценивающе оглядел на подобравшихся близнецов и кивнул довольно.

— Мать! — пробасил он решительно, — Собирай мальчиков в Африку!