Неточные совпадения
Затем князь
еще раз попробовал послать «вора попроще» и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался
еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «
убив их, сжег».
И Левину, в виду этого мальчика, выражавшего свое одобрение, было вдвойне приятно
убить еще тут же раз-за-разом трех бекасов.
— Штука в том: я задал себе один
раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую
еще вдобавок надо
убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
— Об этом мы
еще поговорим после, Сергей Александрыч, а теперь я должен вас оставить… У меня дело в суде, — проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. — Через час я должен сказать речь в защиту одного субъекта, который
убил троих. Извините, как-нибудь в другой
раз… Да вот что: как-нибудь на днях загляните в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!
— А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой
раз пришел, в полночь?
Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь
убить тебя приходил!
Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то не лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженного слугу тем же самым пестом
еще и
еще раз по голове, чтоб уж
убить его окончательно и, искоренив свидетеля, снять с сердца всякую заботу?
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я
еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все
еще для меня человек! Да
убил ли он? Он ли
убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый
раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Не один
раз случалось мне поднять и
убить вальдшнепа посреди глубоких,
еще не тронувшихся снегов: это бывало даже в исходе марта.
Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь
убить кого угодно, хоть десять человек
разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний?
— Удивляюсь! —
еще раз протянула Раиса Павловна и улыбнулась уничтожающей улыбкой, какая
убивает репутацию человека, как удар гильотинного ножа.
— Ну, так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, — говорит, — больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я
еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек
убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня
раз ножом против сердца.
— Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то
убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж пожил… Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы
еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что думала и чего желала.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый
раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа
убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно
убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
— Это всё равно. Обман
убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь
убить себя. Кто смеет
убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет
убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто
еще ни
разу не сделал.
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а
раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его
убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя
убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и
еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».
— Это за любовь-то мою, ока-янный… за любовь-то мо… Караул,
убили! —
еще громче завопила она, получив новый удар сапогом по лицу, на этот
раз от мальчишки-полового.
Мне страшно хотелось бить,
убить ее, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы всё-таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс-папье,
еще раз прокричав: «уходи!», швырнул его о-земь мимо нее.
— Уйди! — закричал он
еще раз, — а то
убью тебя, ей-богу, чтобы другим повадно не было!
— Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя
убью! — заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый
еще раз поднимал он на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице.
Иван Петрович. За твое… большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти. Ты
убьешь себя, чтобы они, два человека, жалели тебя. А я — я
убью себя затем, чтобы весь мир понял, что он потерял. И я не стану колебаться, думать. Взял (хватает револьвер) —
раз, и готово. Но
еще рано. (Кладет револьвер.) И мне писать нечего, они сами должны понять… Ах, вы…
То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала: «Неужели не скучно быть простым, ничем не замечательным, неизвестным человеком, да
еще с таким помятым лицом и с дурными манерами?» То ей казалось, что ее сию минуту
убьет Бог за то, что она, боясь заразиться, ни
разу еще не была в кабинете у мужа.
Владимир. Хорошо! Я пойду… и скажу, что вы не можете, заняты. (Горько) Она
еще раз в жизни поверит надежде! (Тихо идет к дверям.) О, если б гром
убил меня на этом пороге; как? я приду — один! я сделаюсь убийцею моей матери. (Останавливается и смотрит на отца.) Боже! вот человек!
А
еще тоже, смею предположить вашему высокоблагородию, похвалялся
раз, шельма, в кабаке, что барина
убьет.
У меня был дядька Иван Андреич. Он выучил меня стрелять, когда мне было
еще 13 лет. Он достал маленькое ружьецо и давал мне из него стрелять, когда мы ходили гулять. И я
убил раз галку и другой
раз сороку. Но отец не знал, что я умею стрелять. Один
раз, это было осенью, в маменькины именины, и мы ожидали дядюшку к обеду, и я сидел на окне и смотрел в ту сторону, откуда ему надо было приехать, а отец ходил по комнате. Я увидел из-за рощи четверню серых и коляску и закричал: «Едет! едет!..»
— Вот видишь, — говорит, — он и наперед того, на праздниках там, али бо-што, часто ко мне наезжал, иной
раз ночку и две ночует; я вот, хоть
убей на месте, ничего в заметку не брала, а он, слышь, по ее речам, и в те поры
еще большие ласки ей делал.
Но всего замечательнее, — и это необходимо
еще раз подчеркнуть, — не только сознание неизбежности не
убивало в этих людях самостоятельного почина, но даже вполне определенное знание божеского решения и божеской угрозы не останавливало их перед тем, чтобы действовать по велениям собственного духа, хотя бы и вопреки божеской воле.
— Молчать! Дрянь! Я тебя
еще и не так! Если этот прохвост посмеет явиться сюда хоть
еще раз, если я тебя хоть
еще раз… (слушай!!) увижу с этим мерзавцем, то… не проси милости! В Сибирь пойду, а
убью! И его! Ничего мне не стоит! Ступай! Не хочу я тебя видеть!
— Если ты, дрянь этакая, — заговорил он глухим, плачущим голосом, — впустишь его сюда
еще хоть
раз, то я тебя… Чтоб шага не смел!
Убью! Понимаешь? А-а-а… Тварь негодная! Дрожишь! Мерр… зость!
Я проснулся с болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня откупорить! Мой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний
раз и не пошевельнулся, — Я просто и спокойно
еще раз убил Вандергуда. Я стиснул спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину — и спокойно застыл в сознании моего великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей — довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.
— Ну, — сказал он им, когда они перестали смеяться. — Стоило из-за этого
убивать друг друга? Если бы я не подал вам совета объясниться хладнокровно и обстоятельно, один из вас, быть может, через несколько дней лежал бы в сырой земле. Эх вы, юнцы! Знайте же
раз навсегда, что не стоит драться из-за женщины!.. Положим
еще, если бы из-за законной жены! Да и то…
Ведь мало того, что
убивают тысячами, сотнями тысяч, а
еще и
убивают как-то особенно, с каким-то дьявольским вывертом, грохотом, ревом, огнем; пока придет смерть,
еще тысячу
раз напугают человека до сумасшествия, всю его душу измочалят своими фокусами и неожиданностями!