Неточные совпадения
— Зачем? — как ошеломленная
спросила Соня. Давешняя встреча с его матерью и
сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие
о разрыве выслушала она почти с ужасом.
— Да, да, это прекрасно, ну и пусть подает лекарство и что нужно; не
о том речь, — я вас, та soeur, [
сестра (фр.).]
спрашиваю, зачем она здесь, когда говорят
о семейном деле, да еще голос подымает? Можно думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Об этой истории никто впоследствии не смел напомнить капитану, и когда, узнав
о ней, я
спросил у двоюродной
сестры: правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим голосом сказала...
…Вы меня
спрашиваете о действии воды. Оставим этот вопрос до свидания. Довольно, что мое здоровье теперь очень хорошо: воды ли, или путешествие это сделали — все равно. Главное дело в том, что результат удовлетворительный… Если б я к вам писал официально, я бы только и говорил
о водах, как это делаю в письмах к
сестре, но тут эта статья лишняя…
Лиза заметила это, но уже ни
о чем не
спросила сестру.
В выражении ее больших глаз было столько пристального внимания и спокойной, ясной мысли, в позе ее столько непринужденности и, несмотря на ее небольшой рост, даже величавости, что снова меня поразило как будто воспоминание
о ней, и снова я
спросил себя: «Не начинается ли?» И снова я ответил себе, что я уже влюблен в Сонечку, а что Варенька — просто барышня,
сестра моего друга.
Он сказал об этом первоначально Сусанне Николаевне, та
спросила о том
сестру и после разговора с ней объявила Егору Егорычу...
Черноглазый мальчишка заполонил все Людмилины помыслы. Она часто заговаривала
о нем со своими и со знакомыми, иногда совсем некстати. Почти каждую ночь видела она его во сне, иногда скромного и обыкновенного, но чаще в дикой или волшебной обстановке. Рассказы об этих снах стали у нее столь обычными, что уже
сестры скоро начали сами
спрашивать ее, что ни утро, как ей Саша приснился нынче. Мечты
о нем занимали все ее досуги.
— Как бы то ни было, приходится проститься с мыслями
о счастье, — сказал он, глядя на улицу. — Его нет. Его не было никогда у меня и, должно быть, его не бывает вовсе. Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком. Помнишь, как-то у
сестры Нины ты забыла свой зонтик? —
спросил он, обернувшись к жене. — Я тогда был влюблен в тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное состояние.
Однажды, после обеда, в гостиной, ожидая кофе, отец заговорил
о том, что пора бросить игрушки и начать учиться серьезно, но
сестра, тоном человека, чей ум признан и с кем нельзя не считаться, —
спросила...
Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас негромко
спросил сестру о чем-то.
И как поздно Линочка ни возвращалась, Саша не ложился спать и ждал ее; а услышит звонок — непременно выглянет на минутку, но не
спросит о Жене Эгмонт, а сделает такой хмурый и неприветливый вид, что у
сестры пропадет всякое желание говорить, — и уйдет в свою комнату, радостный и горький, богатый и нищий.
— Где это ты, сестрица, все узнала? —
спросил он однажды, прослушав от
сестры живой рассказ
о нечаянной встрече одной молодой девушки с любимым человеком.
«Бедная Лиза, — думал он, — теперь отнимают у тебя и доброе имя, бесславят тебя, взводя нелепые клеветы. Что мне делать? —
спрашивал он сам себя. — Не лучше ли передать ей об обидных сплетнях? По крайней мере она остережется; но каким образом сказать? Этот предмет так щекотлив! Она никогда не говорит со мною
о Бахтиарове. Я передам ей только разговор с теткою», — решил Павел и приехал к
сестре.
Жозеф не говорил
сестре о деньгах, а она его
о них не
спрашивала. К тому же, брат и
сестра почти не оставались наедине, потому что Глафира Васильевна считала своею обязанностию ласкать «бедную Лару». Лариса провела ночь в смежной с Глафирой комнате и долго говорила
о своем житье,
о муже,
о тетке,
о Синтяниной,
о своем неодолимом от последней отвращении.
Они теперь опять вернулись к ее семейным делам. На ее слова
о любви мужчины и женщины он не возражал, а только поглядел на нее долго-долго, и она не стала продолжать в том же духе. Теперь она
спрашивала его по поводу ее двоюродной
сестры, Калерии, бросившей их дом года два перед тем, чтобы готовиться в Петербурге в фельдшерицы.
Он задавал вопросы, а медик отвечал. Он
спросил, не был ли отец Васильева болен какими-нибудь особенными болезнями, не пил ли запоем, не отличался ли жестокостью или какими-либо странностями. То же самое
спросил о его деде, матери,
сестрах и братьях. Узнав, что его мать имела отличный голос и играла иногда в театре, он вдруг оживился и
спросил...
Приехав к себе, он написал начальнику дивизии письмо, где сообщал
о желании новой
сестры поступить в наш госпиталь и
спрашивал, принять ли ее.
Все было забыли
о мальчике, сыне Сурминых;
сестра Агнеса взглянула на него и
спросила...
Старик Селезнев и его сын за последнее время даже не говорили с Елизаветой Петровной
о дочери и
сестре, как бы боясь произнести ее имя, и лишь одна Екатерина Николаевна, все еще упрямо не оставлявшая мысли видеть свою дочь за старым графом Вельским, иногда
спрашивала...
— Когда уехали отец и
сестра? — разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что
спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали 7-го, и опять распространился
о делах хозяйства,
спрашивая распоряжений.