Неточные совпадения
Андрей Иванович подумал, что это должен быть какой-нибудь любознательный ученый-профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать; предложил своих мастеров, колесников и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла> и приготовился слушать его
рассказ, без сомнения, об
ученых предметах и естественных.
Жизнь Грановского в Берлине с Станкевичем была, по
рассказам одного и письмам другого, одной из ярко-светлых полос его существования, где избыток молодости, сил, первых страстных порывов, беззлобной иронии и шалости — шли вместе с серьезными
учеными занятиями, и все это согретое, обнятое горячей, глубокой дружбой, такой, какою дружба только бывает в юности.
В 80-х годах при «Новом времени» стало выходить каждую субботу иллюстрированное литературное приложение. Кроме того, по субботам же печатались
рассказы и в тексте газеты. Участвовали поэты,
ученые и беллетристы, в том числе А.П. Чехов, печатавший свои
рассказы четыре раза в месяц. Он предложил мне чередоваться с ним.
Все отдавали справедливость его тщательности в издании памятников, красноречию и плавности слога в его учебниках, ловкости
рассказа о событиях новой русской истории; но отзывы о нем, сколько мы знаем, вовсе не были таковы, как отзывы о разных наших
ученых, двигающих науку вперед.
В этом смысле искусство ничем не отличается от
рассказа о предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает своей цели, нежели простой
рассказ, тем более
ученый рассказ; под формою жизни мы гораздо легче знакомимся с предметом, гораздо скорее начинаем интересоваться им, «ежели тогда, когда находим сухое указание на предмет.
В пользу этих подозрений были
рассказы нескольких вернувшихся в Россию из-за границы молодых
ученых, которые, находясь в Париже до приезда Бенни в Петербург, знали его там за поляка и, встречая его потом здесь, между русскими предпринимателями, удивлялись быстрой перемене в его симпатиях, потому что в Париже они знали его одним из пламеннейших приверженцев польской революции.
К этому я должен для краткости присовокупить, что, быть может, весьма
ученый преподаватель истории во втором классе, где я пробыл два года, буквально из году в год, стоя перед нами и пошатываясь за спинкою стула, вдохновенно повторял
рассказы о рыжих германцах, которые на своих пирах старались отпивать ступеньки лестницы, поставленной на бочку с пивом.
[Теперь это делается иначе, как я узнал от Н. П. В. (Н. П. В. — Здесь и в последующих случаях, вероятно, Николай Петрович Вагнер (1829–1901) — ученый-зоолог, профессор Казанского и Петербургского университетов, автор известных «Повестей, сказок и
рассказов Кота-Мурлыки».): ящик имеет стеклянное дно и, обернув его, можно видеть испод бабочкиных крыльев.
Я лежал в постели, пользуясь безотходным вниманием матери и Христи, которые поочередно не оставляли меня ни на минуту, — и в это-то время, освобожденный от всяких сторонних дум и забот, я имел полную возможность анализировать взаимные отношения этих двух женщин и уяснить себе Христин роман, на который натолкнулся в первое время моего приезда и о котором позабыл в жару
рассказа о своих
ученых успехах.
Эти ярмарочные впечатления отлились у меня более десяти лет позднее в первом по счету
рассказе „Фараончики“, написанном в 1866 году в Москве и появившемся в журнале „Развлечение“, у старика Ф.Б.Миллера, отца известного московского
ученого Всеволода Федоровича.
До вечера у Марьи Матвеевны перебывал весь город, все по нескольку раз переслушали
рассказ о сверхъестественном ночном и утреннем происшествии. Являлась даже и какая-то полиция, но от нее это дело скрывали, чтобы, храни бог, не случилось чего худшего. Приходил и учитель математики, состоящий корреспондентом
ученого общества. Он требовал, чтобы ему дали кирпичи, которыми швырял черт или дьявол, — и хотел их послать в Петербург.
Эта краткая запись о действительном, хотя и невероятном событии посвящается мною досточтимому
ученому, знатоку русского слова, не потому, чтобы я имел притязание считать настоящий
рассказ достойным внимания как литературное произведение.
В то время, к которому относится начало этого вступительного
рассказа, у немецкого
ученого уже было очень большое имя.