Неточные совпадения
Сверх того, хотя он робел и краснел
в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то
пущее сластолюбие, которое любит предварительно раздражить
себя и потом уже неуклонно стремится к начертанной цели.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли
пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать
себе князя.
Однако Аленка и на этот раз не унялась, или, как выражается летописец, «от бригадировых шелепов [Ше́леп — плеть, палка.] пользы для
себя не вкусила». Напротив того, она как будто
пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел
в кабак и опять поманил Аленку.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти
в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но
в то самое время, как Вронский чувствовал
себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев
пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не
пускать!» Вронский не велел денщику говорить о
себе и потихоньку вошел
в первую комнату.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому дому
в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов
пускает в свою студию, но что он теперь у
себя на квартире
в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.
И поделом:
в разборе строгом,
На тайный суд
себя призвав,
Он обвинял
себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых:
пускай поэт
Дурачится;
в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать
себяНе мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Теперь уже все хотели
в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар по деревням и хлебам,
пустить далеко по степи о
себе славу.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «
В самом деле, я, пожалуй,
пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на
себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Тут и трех много будет, да и то чтобы друг
в друге каждый
пуще себя самого был уверен!
— Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь
в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к
себе теперь не
пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не
пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила
в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об
себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Другой хоть прытче будь, надутый всяким
чванством,
Пускай себе разумником слыви,
А
в се́мью не включат.
Закурив папиросу, она встала, взглянула на
себя в зеркало,
пустила в отражение свое струю дыма.
Пообедав, он пошел
в мезонин к Дронову, там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров,
пуская в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а Дронов, поджав ноги под
себя, уселся на койке
в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным
себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим
пускал их
в оборот, как свои, и этим укреплял за
собой репутацию умника.
Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел глубже
пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и
в вас и
в себе семена его.
Но зачем
пускал их к
себе Обломов —
в этом он едва ли отдавал
себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору
в наших отдаленных Обломовках,
в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и
пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув
в себя. — Курить нельзя.
— Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не
в вашей власти… Вы не так сильны!
Пустите! — говорила она, махая
себе платком
в лицо.
«Когда же жить? — спрашивал он опять самого
себя. — Когда же, наконец,
пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще ни на что не понадобится
в жизни? Политическая экономия, например, алгебра, геометрия — что я стану с ними делать
в Обломовке?»
Она никогда бы не
пустила его к
себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен
в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
— И слава Богу, Вера! Опомнись, приди
в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду — им не дают. Вчера,
в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство — не
пускать тебя — и я не
пущу…
— Судьба придумает! Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на
себя! А лучше вот что: поедем со мной
в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не
пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. —
В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь
себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота
пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Потом он отыскивал
в себе кротость, великодушие и вздрагивал от живого удовольствия проявить его; устроивалась сцена примирения, с достоинством и благородством, и занимала всех,
пуще всех его самого.
А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант — быть человеком — он не закапывает, а
пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая от того, что создан природою, а не сам сделал
себя таким, каким он есть.
Пуще всего меня мучило воспоминание о ее вечной приниженности передо мной и о том, что она вечно считала
себя безмерно ниже меня во всех отношениях — вообрази
себе — даже
в физическом.
Вообще они, когда ничего не говорят — всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая
в кабинет, но ужасно даже боялся:
в этой среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают
в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься
пуще побоев.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою
пускал к
себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет
в чужую совесть. Я достаточно вскакивал
в совесть других и
в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное
в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Бедный, доживешь ли ты, когда твои соотечественники, волей или неволей,
пустят других к
себе или повезут своих
в другие места?
Прочитав это повествование и выслушав изустные рассказы многих свидетелей, — можно наглядно получить вульгарное изображение события,
в миниатюре, таким образом: возьмите большую круглую чашку, налейте до половины водой и дайте чашке быстрое круговращательное движение — а на воду
пустите яичную скорлупу или представьте
себе на ней миниатюрное суденышко с полным грузом и людьми.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом. Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот
в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах
в одно время, то перегоняли друг друга; горы выходили из
себя, а губернаторы, вероятно,
пуще их.
Нехлюдов
пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на
себя. Ему бы надо было поверить
себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит
в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
— И вот что еще хотел тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там, то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил
себя: не готов! Не
в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не
пустят.
«Слава Богу, кричу, не убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх,
в лес и
пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять
в себя заставил.
— Лупи его, сажай
в него, Смуров! — закричали все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать
себя и тотчас отплатил: он бросил камнем
в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился
в землю. Мальчик за канавкой тотчас же
пустил еще
в группу камень, на этот раз прямо
в Алешу, и довольно больно ударил его
в плечо. У мальчишки за канавкой весь карман был полон заготовленными камнями. Это видно было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.
— Слишком стыдно вам будет-с, если на
себя во всем признаетесь. А
пуще того бесполезно будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что ничего такого я вам не говорил-с никогда, а что вы или
в болезни какой (а на то и похоже-с), али уж братца так своего пожалели, что
собой пожертвовали, а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу жизнь, а не за человека. Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?
— Ничего не дам, а ей
пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг
в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от
себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за
собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще
пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
О сем многие тогда соблазнялись и говорили меж
собой, покивая главами, —
пуще же всех отец Ферапонт, которому тотчас же тогда поспешили передать некоторые хулители о сем «необычайном»
в таком особливом случае распоряжении старца.
Отдавать внаем свой флигель на дворе она не нуждалась, но все знали, что
пустила к
себе жилицей Грушеньку (еще года четыре назад) единственно
в угоду родственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому покровителю.
И дети, и приказчики теснились
в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не
пускал к
себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая
в определенные часы и
в неопределенные зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак.
Пустишь меня, Алеша, на колени к
себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет,
в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
Немного пониже крестьянская лошадь стояла
в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба,
пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за
собою легкую зыбь.
И пойдет Ермолай с своим Валеткой
в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к
себе на двор не
пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
И Александра Андреевна ко мне привязалась: никого, бывало, к
себе в комнату, кроме меня, не
пускает.
Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: «какое подурачился —
пустил себе пулю
в лоб, да и все тут».
Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел
себя жестоко обиженным и,
в бешенстве схватив со стола медный шандал,
пустил его
в Сильвио, который едва успел отклониться от удара.
Зачем же их ловить,
Труды терять?
Пускай себе воруют,
Когда-нибудь да попадутся;
в силу
Пословицы народной: «Сколько вору
Ни воровать, кнута не миновать».