Неточные совпадения
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там,
батюшка, я куривал сигарочки
по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
В день Симеона
батюшкаСажал меня на бурушку
И вывел из младенчества
По пятому годку,
А на седьмом за бурушкой
Сама я в стадо бегала,
Отцу носила завтракать,
Утяточек пасла.
Спится мне, младенькой, дремлется,
Клонит голову на подушечку,
Свекор-батюшка
по сеничкам похаживает,
Сердитый
по новым погуливает.
Г-жа Простакова. На него, мой
батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой
батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Г-жа Простакова. Родной,
батюшка. Вить и я
по отце Скотининых. Покойник
батюшка женился на покойнице матушке. Она была
по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все,
по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли,
батюшка.
Г-жа Простакова (к Милону). А, мой
батюшка! Господин офицер! Я вас теперь искала
по всей деревне; мужа с ног сбила, чтоб принести вам,
батюшка, нижайшее благодарение за добрую команду.
― Решительно исправляетесь,
батюшка, приятно видеть, ― сказал Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. ― Я слышу звонок и думаю: не может быть, чтобы во-время… Ну что, каковы Черногорцы?
По породе воины.
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички:
батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь,
по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
— Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах,
батюшка! как не иметь, имею! — вскричал он. — Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе
по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?
— Ну,
батюшка, воля ваша, хоть
по две копейки пристегните.
— Только,
батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы
по сорока копеек.
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце,
по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой
батюшка, так и текут.
— Да не беспокойтесь же о форме, — перебил Порфирий с прежнею лукавою усмешкой и как бы даже с наслаждением любуясь Раскольниковым, — я вас,
батюшка, пригласил теперь по-домашнему, совершенно этак по-дружески!
— Помню,
батюшка, очень хорошо помню, что вы были, — отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.
— Я вам одну вещь,
батюшка Родион Романович, скажу про себя, так сказать в объяснение характеристики, — продолжал, суетясь
по комнате, Порфирий Петрович и по-прежнему как бы избегая встретиться глазами с своим гостем.
— Вот-с,
батюшка: коли
по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается
по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить
по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы,
батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените,
по примеру всей молодежи.
— Ах, господи, да что это опять! — вскрикнул, по-видимому в совершенном испуге, Порфирий Петрович, —
батюшка! Родион Романович! Родименький! Отец! Да что с вами?
Ведь так, кажется, вас
по батюшке-то?..
Борис.
Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной.
По этому-то случаю
батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось.
Варвара. Ах ты какой! Да ты слушай! Дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется
по дому, точно чего ищет. Глаза, как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает.
Батюшки мои! что мне с ней делать?
Старик был тронут. «Ох,
батюшка ты мой Петр Андреич! — отвечал он. — Хоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого».
«Добро, — прервал
батюшка, — пора его в службу. Полно ему бегать
по девичьим да лазить на голубятни».
— В комендантском, — отвечал казак. — После обеда
батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие,
по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Я пришел к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего
по моем отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, владыко! — сказал он перекрестившись. — Чем свет оставим крепость и пойдем куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка,
батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой».
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш
батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка в окно:
Валит народ
по улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим
по стульям и столам.
А тут ваш
батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы в темном уголке, и кажется, что в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
— Вот как! Сейчас виден практический человек. Кстати, ваш
батюшка все
по откупам?
— Помилуйте,
батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город
по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули
по пути, то есть — посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
— Ну,
батюшка, Петербург совершенно ошалел. Водила меня Лидия
по разным политическим салонам…
— Где,
батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё
по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
— Есть,
батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог,
по моей грешной молитве, поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!
Она пошла к отцу Василию, прося решить ее сомнения. Она слыхала, что добрые «
батюшки» даже разрешают от обета совсем
по немощи, или заменяют его другим. «Каким?» — спрашивала она себя на случай, если отец Василий допустит замен.
—
Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. — дрогнувшим голосом запричитал Лука, бросаясь снимать с гостя верхнее пальто и
по пути целуя его в рукав сюртука. — Выжил я из ума на старости лет… Ах ты, господи!.. Угодники, бессребреники…
— Ну, наша Вера Васильевна уродилась, видно, не в
батюшку, — рассуждал Лука «от свободности». — Карахтер у нее бедовый, вся в матушку родимую, Марью Степановну, выйдет
по карахтеру-то, когда девичья-то скорость с нее соскочит… Вон как женихом-то поворачивает, только успевай оглядываться. На што уж, кажется, Миколай-то Иваныч насчет словесности востер, а как барышня поднимет его на смешки, — только запыхтит.
В нем он встретил этого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш
батюшка употреблял
по каким-то своим делам.
Ведь они только двое мне и остались, так как
батюшка ваш Федор Павлович не только мне доверять перестал,
по одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившись моими расписками, в суд меня тащить хочет.
— Городские мы, отец, городские,
по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе,
батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
— Ну, как тебе угодно. Ты меня,
батюшка, извини: ведь я
по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша и на о.) У меня все
по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул
по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа… А вы,
батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно:
по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать,
батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это,
батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Размежевались,
батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье,
батюшка, народ глупый. А мы,
батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё
по твоему приказу действовали,
батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Ну, так
по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами
по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я,
батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
— А поделом,
батюшка, поделом. У нас
по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету — ни, ни. У нас барин не такой; у нас барин… такого барина в целой губернии не сыщешь.
Ваш
батюшка — человек опытный в жизни, знающий людей; вы неопытны; если какой-нибудь человек ему кажется дурен, вам — хорош, то,
по всей вероятности, ошибаетесь вы, а не он.
Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того,
по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в
батюшку, и его столь же трудно было переспорить.
— Как за что,
батюшка Кирила Петрович? а за тяжбу-то покойника Андрея Гавриловича. Не я ли в удовольствие ваше, то есть
по совести и
по справедливости, показал, что Дубровские владеют Кистеневкой безо всякого на то права, а единственно
по снисхождению вашему. И покойник (царство ему небесное) обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит слово батюшкино. Доселе бог миловал. Всего-на-все разграбили у меня один анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся.
Архип взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску, собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы,
батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите
по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали бабы и тотчас отправились домой.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала она сердито, — барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше не буду, пусть он себе, наш
батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка стал расхаживать
по валу.