Неточные совпадения
Сама лисица хитрая,
По любопытству бабьему,
Подкралась к
мужикам,
Послушала, послушала
И прочь пошла, подумавши:
«И черт их не поймет!»
И вправду: сами спорщики
Едва ли знали,
помнили —
О чем они шумят…
Он
помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному
мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи
мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь:
помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого
мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко.
Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна!
Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
Барин
помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих
мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
У нас в обществе, я
помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец,
мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более
мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
«Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не
поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что…» — «Эй, останься, Василий!»
Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был голова! И
мужики его лихом не
поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало,
мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Да вы, поди, и не знаете, какой такой
мужик есть… так, думаете, скотина! ан нет, братцы, он не скотина!
помните это: человек он!
— А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя
поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а
мужик весь хлеб на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли… Ослабел
мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и будет!..
— Застанем либо нет ее в живых! — повторял он в ажитации. — Христианская душа, ваша высокоблагородие… Конечно, все мы,
мужики, в зверстве себя не
помним, а только и закон есть.
Эту лестовку хорошо
помнили десятки теперь уже больших
мужиков, которые, встречаясь с мастерицей, отвешивали ей глубокий поклон.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел!
Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире
мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник!
помни, что
мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал
мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
Встретила меня сама мать игуменья, встретила с честью, под образа посадила:"Побеседуем", — говорит. Женщина она была из себя высокая, сановитая и взгляд имела суровый: что мудреного, что она
мужикам за генеральскую дочь почудилась? Начал я с ней говорить, что не дело она заводит, стал Асафа-старика
поминать. Только слушала она меня, слушала, дала все выговорить, да словно головой потом покачала.
Наконец он умирает. Умирает тихо, честно, почти свято. За гробом следует жена с толпою сыновей, дочерей, снох и внучат. После погребенья совершают поминки, в которых участвует вся деревня. Все
поминают добром покойника."Честный был, трудовой
мужик — настоящий хрестьянин!"
— Да, да. Я уж не
помню, у кого это, у Тургенева или у Толстого, есть какой-то
мужик Зина. И кажется, не очень-то порядочный.
Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного сибирского
мужика, раз под вечер позвали к воротам.
Она. Как же, как мне не
помнить: я сама вот из этого самого окна глядела, как наши казачищи моих
мужиков колотили и мои амбары грабили.
Помню, раз в монастырской книжной лавке Оптиной пустыни, я присутствовал при выборе старым
мужиком божественных книг для своего грамотного внука. Монах подсовывал ему описание мощей, праздников, явлений икон, псалтырь и т. п. Я спросил старика, есть ли у него Евангелие? Нет. «Дайте ему русское Евангелие», — сказал я монаху. «Это им нейдет», — сказал мне монах.
Помнишь — работал у нас Лексей,
мужик белобрысый такой?
— Сережа! ты в заблуждении; это клевета! — вскричал дядя, покраснев и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки, не поняли, что он им говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все
поминать, горло драть, — продолжал дядя, с укоризною обращаясь к
мужику, — тебе ж, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь, да и кричишь!
Мы долго ехали на прекрасной тройке во время вьюги, потом в какой-то деревушке, не
помню уж названия, оставили тройку, и
мужик на розвальнях еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сторожки, где мы и выспались, а утром, позавтракав, пошли. Дядя мне дал свой штуцер, из которого я стрелял не раз в цель.
Учиться читать я начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я
помню и сейчас до мелочей. Каждая буква была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано было «аз») — апельсины. Стоит малый в поддевке с лотком апельсинов на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина,
мужик с окороком, и т.д. На некоторых страницах три буквы на одной. Например...
Не любил покойник
мужикам повадку давать; а нами после вашего дедушки заведывал Андрей Ильич — не тем будь
помянут — человек был пьяный, необстоятельный.
Вот,
помню, я малым хлопчиком был: везут
мужики из лесу толстые бревна, человек, может быть, тридцать.
Его
мужики начали выводить, да и
помяли.
Вся история, сколько
помню, состояла в том, что где-то на дороге у какой-то дамы в карете сломалось дышло;
мужики за это деревцо запросили двадцать рублей и без того не выпускали барыню вон из деревни. Дон-Кихот попал на эту историю и сначала держал к
мужикам внушительную речь, а потом, видя бессилие слов, вскочил в свой тарантас и закричал...
Ахов. Пора понимать; не за
мужиком замужем-то была. Порядок-то тоже в доме был заведен; чай, ученье-то мужнино и теперь
помнишь? Что за невежество!
— Мы, говорят, что? Мы
мужики, и задница у нас не купленная, а он генеральский сын — это действительно говорят, но без всякого умысла, Василь Василич, а от души.
Помните арестанта зарезанного? Как вам сказать — и не знаю, а ведь они его для Александра Иваныча зарезали.
— Черта не
поминай! черта, братец, не
поминай! от этого,
мужик говорил, худо бывает. Лучше богу помолись, так он тебе и жену даст, — умилительно фамильярничал Фридрих Фридрихович.
Помню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он, толкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшись, наконец, как молодой щенок на солнце, вдруг объявил, что ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит без внимания, что это — droit de seigneur, [Право владельца (франц.).] а
мужиков, если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит оброку.
Пришел солидный, бородатый старик Суслов [Плохо
помню фамилии
мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их. (Примеч. М. Горького.)] и рыбак Изот, так собралось человек десять. Хохол сидел на крыльце, у двери лавки, покуривая трубку, молча слушая беседу
мужиков; они уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его.
Известно, что возбуждение, радостное — особенно, увеличивает силы; я был возбужден, работал самозабвенно и наконец «выбился из сил».
Помню, что сидел на земле, прислонясь спиною к чему-то горячему. Ромась поливал меня водою из ведра, а
мужики, окружив нас, почтительно бормотали...
— Мне все думается, не прилучилось бы с ним беды какой… поехал он с деньгами… долго ли до греха… так индо сердце не на месте… Слыхал ты,
мужики вечор рассказывали, здесь и вчастую бывает неладно… один из Ростова,
помнишь, такой дюжий, говорил, вишь, из постоялого двора, да еще в ярманку, вот где мы были-то, у мужичка увели лошадь.
Совсем на верил Ларион в чертей;
помню, на гумне, споря с мужиками-раскольниками, кричал он им...
Я
помню, что нас разворачивал из свиты этот самый
мужик, которого теперь окружали все наши Аннушки, и все они вырывали нас у него из рук и при этом самого его за что-то немилосердно бранили, и свитку его, в которой мы были им так хорошо сбережены, бросили ему с величайшим презрением на землю.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз двадцать повторил: «мы, дворяне», «я как дворянин»; очевидно, уже не
помнил, что дед наш был
мужик, а отец — солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень приятной.
Одевался Голован
мужиком — всегда, летом и зимою, в пеклые жары и в сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный тулуп, весь промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец мой,
помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его «вековечным».
1-й
мужик. А ты
помни, как он слово закинул, чтоб мяту сеять? Тоже понимать надо.
«Ах, барин, барин! Вижу я, понять
Не хочешь ты тоски моей сердечной!..
Прощай, — тебя мне больше не видать,
Зато уж
помнить буду вечно, вечно…
Виновны оба, мне ж должно страдать.
Но, так и быть, целуй меня в грудь, в очи, —
Целуй, где хочешь, для последней ночи!..
Чем свет меня в кибитке увезут
На дальний хутор, где Маврушу ждут
Страданья и
мужик с косматой бородою…
А ты? — вздохнешь и слюбишься с другою...
— Я знаю, что она живет с тобой. Я тебе в этом не мешал — не надо было… Но теперь этот Яшка, сын твой, около нее вертится — вздуй его докрасна! Слышишь? А то я сам вздую… Ты
мужик хороший… дурак дубовый… Я тебе не мешал, и ты это
помни…
— Причину того бунта не
помню, только — отказались наши
мужики подать платить и землю пахать, в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали солдат, и началось великое мучительство: выведут солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда, работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком на землю и лежит недвижно…
Весь этот разговор, близкий ссоре, навеял на душу мне и грусть и бодрость: жалко было
мужиков, моргали они глазами, как сычи на свету, и понимал я, что каждый из них много перемолол в душе тоски и горя, прежде чем решиться пойти к парням, которых они
помнили бесштанными. Нравилось мне внимательное и грустное молчание Вани, смущал Авдей жадными глазами своими, и не совсем понятна была опасная прямота Егора.
Он смутно, за давностью времени,
помнит, что
мужики насильственно забрали у помещика какой-то хлеб, а он приехал с солдатами и полицией и отобрал хлеб у
мужиков.
Чертенок. Ишь добрый какой! Все бога
поминает. Погоди ж ты, и черта
помянешь. Унесу у него краюшку. Хватится, станет искать. Жрать захочется, обругается и черта
помянет. (Берет краюшку, уносит и садится за куст, выглядывает, что будет делать
мужик.)
— Не могу знать;
помню только, что это был не
мужик, а барин… в господском платье, а какой это барин, какое у него лицо, совсем не
помню.
Моему увольнению много способствовали также убийство в арестантском доме, показания, взятые товарищем прокурора тайком от меня у прислуги, и, если
помнит читатель, удар, нанесенный мною
мужику веслом по голове в один из прошлых ночных кутежей.
*
Если крепче жмут,
То сильней орешь.
Мужику одно:
Не топтали б рожь.
А как пошла по ней
Тут рать Деникина —
В сотни верст легла
Прямо в никь она.
Над такой бедой
В стане белых ржут.
Валят сельский скот
И под водку жрут.
Мнут крестьянских жен,
Девок лапают.
«Так и надо вам,
Сиволапые!
Ты,
мужик, прохвост!
Сволочь, бестия!
Отплати-кось нам
За поместия.
Отплати за то,
Что ты вешал знать.
Эй, в кнуты их всех,
Растакую мать...