Неточные совпадения
―
Ну,
как же!
Ну, князь Чеченский, известный.
Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,
а швейцар наш… ты знаешь, Василий?
Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «
ну что, Василий, кто да кто приехал?
А шлюпики есть?»
А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
—
А, и вы тут, — сказала она, увидав его. —
Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор
как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь.
Ну, расскажите
же мне про нее.
— Да что
же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви,
ну они вынули по копейке и дали.
А на что — они сами не знают.
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера….
Ну давай
же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо.
Ну как же ты не дик? Чем
же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать.
А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
—
Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу,
а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие
же.
— Отжившее-то отжившее,
а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое,
а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика,
а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас
же переменил разговор. —
Ну,
а ваше хозяйство
как?
—
Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй,
а всё не чужие.
Ну, выпей
же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Да что
же интересного? Все они довольны,
как медные гроши; всех победили.
Ну,
а мне-то чем
же довольным быть? Я никого не победил,
а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас
же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли
как: двое садятся на лавку. Это пассажиры.
А один становится стоя на лавку
же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.
Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
—
Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч,
а наш хозяин мужик,
как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так
же бесчестно,
как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
—
Как же решили, едете?
Ну,
а со мной что хотите делать?
— Да
как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином».
Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец,
как же можно этак поступать?
А я бог знает чего не передумал в эти дни!
«
Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». — «
Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли
же внука своего...
«
Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый,
как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул,
а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот…
какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой
же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Эк ведь комиссия!
Ну, уж комиссия
же с вами, — вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы
как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из
каких причин?
А? хе-хе-хе!
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду,
какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому
же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, —
ну, с песенки и началось;
а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Да
как же, вот этого бедного Миколку вы ведь
как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», —
ну,
а теперь,
как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!»
Ну, так
как же после этого должность не комическая?
— Еще бы;
а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только
как я нагрянул сюда, тотчас
же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе,
а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
— Вижу, вижу;
ну так
как же мы теперь себя чувствуем,
а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас
же и развалился по возможности.
— Слышите: купца Вахрушина знает! — вскричал Разумихин. —
Как же не в понятии?
А впрочем, я теперь замечаю, что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было,
а тут вдруг тратить начнет, —
ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние.
Ну,
а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь»
же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая),
как какая-нибудь старушонка процентщица.
Ну, согласитесь,
ну «Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?». И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда
же, по той
же дороге пойдет…».
— Ате деньги… я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, — прибавил он тихо и
как бы в раздумье, — я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да я не посмотрел на него; не успел, должно быть…
Ну,
а вещи, какие-то все запонки да цепочки, — я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В — м проспекте под камень схоронил, на другое
же утро… Все там и теперь лежит…
Ну,
а как я с вами давеча поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к защите, сам
же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать, бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и все это прочее?
—
А жить-то, жить-то
как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно?
Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил
же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам!
Ну как же,
как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу».
Ну, так
как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти,
а?
—
Ну какие тут депутаты-с, батенька! Вообразится
же человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя,
как вы говорите, дела вы, родимый, не знаете…
А форма не уйдет-с, сами увидите!.. — бормотал Порфирий, прислушиваясь к дверям.
—
Ну, так зачем
же…
как же вы сказали: чтоб ограбить,
а сами ничего не взяли? — быстро спросила она, хватаясь за соломинку.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та
же история,
как тогда…
А очень, однако
же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду,
ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Варвара.
Ну так что ж! У нас калитка-то, которая со двора, изнутри заперта, из саду; постучит, постучит, да так и пойдет.
А поутру мы скажем, что крепко спали, не слыхали. Да и Глаша стережет; чуть что, она сейчас голос подаст. Без опаски нельзя!
Как же можно! Того гляди в беду попадешь.
Дико́й (топнув ногой).
Какое еще там елестричество!
Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали,
а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости Господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты?
А? говори! Татарин?
Гаврило. «Молчит»! Чудак ты…
Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает,
а больше не с кем;
ну, он и молчит. Он и живет здесь не подолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела.
А разговаривать он ездит в Москву, в Петербург да за границу, там ему просторнее.
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? «Будет с тебя, — отвечал он с довольным видом. — Мошенники
как там ни шарили,
а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра. «
Ну, Савельич, — сказал я ему, — отдай
же мне теперь половину;
а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость».
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется,
а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я
же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно.
А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»;
а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться.
Ну и мать тоже. Я слышу,
как она вздыхает за стеной,
а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен —
ну хоть
как я, например…
А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай
же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем,
какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться,
как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
—
Ну,
а —
какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных, утверждение справедливости? Это рекомендуется профессорами на факультетских лекциях, но,
как вы знаете, практического значения не может иметь.
—
Ну,
а —
как же? Антик вор…
— Вскоре после венца он и начал уговаривать меня: «Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь,
а жизни нашей польза будет», — рассказывала Таисья, не жалуясь, но
как бы издеваясь. —
А они — оба приставали — и хозяин и зять его.
Ну, что
же? — крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью. — С хозяином я валялась по мужеву приказу,
а с зятем его — в отместку мужу…
—
А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «
А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал,
а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. —
А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?»
Ну, что ему ответишь? Он
же — мужик, он ничего не понимает…
— Н-ну-с, Иван Акимыч, так
как же,
а? Продали лесопилку?
— Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь, подумай! Я буду говорить с ним — таким — о тебе!
Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя.
Ну — удивил!
А знаешь, это — плохо!
—
Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее
как дочь люблю, монахини на бога не работают,
как я на нее,
а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала,
а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять
же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят,
а она ушла, да-а!
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно,
ну, тогда — пожалуйста!
А так, знаете, что
же получается? Раздробление
как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто,
а — зачем, собственно? Ведь вот
какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
— Н-ну… Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить.
А то —
как же девицы? Главное, брат, девицы.
А они любят, чтобы с тросточкой, с саблей, со стихами.
— Значит, я — гость. И все мы, братцы, гости. Так.
Ну,
а —
какое же угощение нам? Гости — однако — не нищие, верно? Мы — нищие? Никогда! Сами подаем нищим, ежели копейка есть. Мы — рабочие, рабочая сила… Вот нас угощают войной…
—
Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе,
а —
как же расскажешь, что высекли?
—
Ну, что
же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже
как будто немножко сердясь. —
А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство,
а государство нестойко без церкви,
а церковь невозможна без бога,
а разум и вера несоединимы.
Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
—
Ну, да!
А — что
же?
А чем иным,
как не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты? Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет за вами, за вульгарным вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу,
а вы — чужие!