Неточные совпадения
Городничий (запальчиво).
Как ни се
ни то?
Как вы смеете назвать его
ни тем
ни сем, да еще и черт знает чем? Я вас
под арест…
Недаром наши странники
Поругивали мокрую,
Холодную весну.
Весна нужна крестьянину
И ранняя и дружная,
А тут — хоть волком вой!
Не греет землю солнышко,
И облака дождливые,
Как дойные коровушки,
Идут по небесам.
Согнало снег, а зелени
Ни травки,
ни листа!
Вода не убирается,
Земля не одевается
Зеленым ярким бархатом
И,
как мертвец без савана,
Лежит
под небом пасмурным
Печальна и нага.
Под утро поразъехалась,
Поразбрелась толпа.
Крестьяне спать надумали,
Вдруг тройка с колокольчиком
Откуда
ни взялась,
Летит! а в ней качается
Какой-то барин кругленький,
Усатенький, пузатенький,
С сигарочкой во рту.
Крестьяне разом бросились
К дороге, сняли шапочки,
Низенько поклонилися,
Повыстроились в ряд
И тройке с колокольчиком
Загородили путь…
Заметив любознательность
Крестьян, дворовый седенький
К ним с книгой подошел:
— Купите! —
Как ни тужился,
Мудреного заглавия
Не одолел Демьян:
«Садись-ка ты помещиком
Под липой на скамеечку
Да сам ее читай...
Но
как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть
под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи»
под № 9), но так
как они не обзывали глуповцев
ни «братцами»,
ни «робятами», то имена их остались в забвении.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места
под одеялом, про которые он хотел не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо,
какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
— Да я их отпирал, — сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись
под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом,
как спят одни только те счастливцы, которые не ведают
ни геморроя,
ни блох,
ни слишком сильных умственных способностей.
Все, что
ни было
под начальством его, сделалось страшными гонителями неправды; везде, во всех делах они преследовали ее,
как рыбак острогой преследует какую-нибудь мясистую белугу, и преследовали ее с таким успехом, что в скором времени у каждого очутилось по нескольку тысяч капиталу.
По причине толщины, он уже не мог
ни в
каком случае потонуть и
как бы
ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы село к нему на спину еще двое человек, он бы,
как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только
под ними покряхтывал да пускал носом и ртом пузыри.
Употребил все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где покурил лестью,
ни в
каком случае не портящею дела, где всунул деньжонку, — словом, обработал дело, по крайней мере, так, что отставлен был не с таким бесчестьем,
как товарищ, и увернулся из-под уголовного суда.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала
под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица,
какое художник взял бы в образец для Мадонны и
какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что
ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Чиновников взяли
под суд, конфисковали, описали все, что у них
ни было, и все это разрешилось вдруг
как гром над головами их.
А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин
ни слишком большой,
ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет
под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!» И потом,
как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
— Павел Иванович, все равно: и с имуществом, и со всем, что
ни есть на свете, вы должны проститься. Вы подпали
под неумолимый закон, а не
под власть
какого человека.
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседи, их отцы.
В глуши,
под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела
как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками,
ни пчелой.
Как я
ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову
под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
— Ступай же, говорят тебе! — кричали запорожцы. Двое из них схватили его
под руки, и
как он
ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее!
Он редко предводительствовал другими в дерзких предприятиях — обобрать чужой сад или огород, но зато он был всегда одним из первых, приходивших
под знамена предприимчивого бурсака, и никогда,
ни в
каком случае, не выдавал своих товарищей.
Как хлебный колос, подрезанный серпом,
как молодой барашек, почуявший
под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши
ни одного слова.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все, что
ни попадалось ей
под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее,
как перышко.
—
Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но
как подумаю, что надобно будет
под венцом при всех с ним поцеловаться…
Ни за что!
ни за
какие благополучия!
Катя всегда сжималась
под зорким взглядом сестры, а Аркадий,
как оно и следует влюбленному человеку, вблизи своего предмета уже не мог обращать внимание
ни на что другое; но хорошо ему было с одной Катей.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой
под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который,
как ты, никогда и
ни в чем не стеснял моей свободы.
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки;
под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно,
как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя
ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
—
Как живем? Да — все так же. Редактор — плачет, потому что
ни люди,
ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует, говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно,
под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно быть, скоро умрет…
Красавина. Уж это не твое дело. Будут. Только уж ты из-под моей власти
ни на шаг. Что прикажу, то и делай!
Как только хозяйка выдет, говори, что влюблен. (Показывая на забор.) Там тебе нечего взять, я ведь знаю; а здесь дело-то скорей выгорит, да и денег-то впятеро против тех.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были
как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова,
ни крика,
ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и
под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
«
Как ни наряди немца, — думала она, —
какую тонкую и белую рубашку он
ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен
как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся приняться за шило или много-много — что за смычок в оркестре».
Он уж недавно донес, что я «обнаруживаю раскаяние»: если история с книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким благонадежным и доблестным гражданином,
какого ни Рим,
ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора!
В ожидании какого-нибудь серьезного труда,
какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела,
какое представится около нее,
как бы оно просто и мелко
ни было, — находя, что,
под презрением к мелкому, обыденному делу и
под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
Куда он
ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который,
как взгляд портретов, всюду следил за ним.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых
ни тот,
ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том,
как они рубят, о том,
как хорошо было бы завести шайку разбойников, и
под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе
под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят:
ни малейшего движения на них; на палубе
ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки,
как сонные мухи.
Необыкновенны переливы вечернего света на небе — яшмовые, фиолетовые, лазурные, наконец такие странные, темные и прекрасные тоны,
под какие ни за что не подделаться человеку!
Здесь, одетые в легкое льняное пальто, без галстуха и жилета, сидя
под тентом без движения, вы потеряете от томительного жара силу, и
как ни бодритесь, а тело клонится к дивану, и вы во сне должны почерпнуть освежение организму.
На другой день утром мы ушли, не видав
ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали,
как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах
под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
В одной юрте она и так отличилась: якуты не имеют
ни полок,
ни поставцов,
как русские, и ставят свои чашки и блюда
под лавкой.
Как ни привыкнешь к морю, а всякий раз,
как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы
под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Жар несносный; движения никакого,
ни в воздухе,
ни на море. Море —
как зеркало,
как ртуть:
ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен
под лучами утреннего солнца.
Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды!
Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там
как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось
ни одного во всё то время, когда он,
как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный
под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор,
как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Хиония Алексеевна,
как ни сдерживала свой язык, но
под конец выгрузила давивший ее запас последних городских новостей.
— Эта Хиония Алексеевна
ни больше
ни меньше,
как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли, вот
какая штука: есть такой водяной жук! — черт его знает,
как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка… Так и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет
под руку!
Но чтобы иметь право на такую роскошь,
как отдельная комната, Надежде Васильевне пришлось выдержать ту мелкую борьбу,
какая вечно кипит
под родительскими кровлями: Марья Степановна и слышать ничего не хотела
ни о
какой отдельной комнате, потому — для чего девке отдельная комната,
какие у ней такие важные дела?..
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех,
как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил
ни с того
ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая —
ни дать
ни взять икона старинного письма; нос узкий,
как лезвие ножа; губ почти не видать, только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос.
Но иногда,
под влиянием благодатных обстоятельств, случайностей, которых я, впрочем,
ни определить,
ни предвидеть не в состоянии, робость моя исчезает совершенно,
как вот теперь, например.
— А между тем, — продолжал он после небольшого молчания, — в молодости моей
какие возбуждал я ожидания!
Какое высокое мнение я сам питал о своей особе перед отъездом за границу, да и в первое время после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался,
как оно и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а
под конец, смотришь, —
ни аза не смекнул!
Как ни часто приходилося
Молодице невтерпеж,
Под косой трава валилася,
Под серпом горела рожь.
Как они
ни бились в формах гегелевской методы,
какие ни делали построения, Хомяков шел с ними шаг в шаг и
под конец дул на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать в «материализм», от которого они стыдливо отрекались, или в «атеизм», которого они просто боялись.