Неточные совпадения
—
Картошки пропахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот, мерина-то
не пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.
— Она и
не твоя,
не моя, а все-таки мы с тобой в ней —
картошка…
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «
картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня
не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
— Эх вы, вороны! — крикнул Павел, — чего всполохнулись? Посмотрите-ка,
картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня
не шевельнулся.) Что же ты? — сказал Павел.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении
картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами
не знали, что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
— А этого самого бродяги. В тоску меня вогнал своими словами. Я всю ночь, почитай,
не спал. И все загадки загадывает. «А
картошку, грит, любишь?» Уж я думал, думал, к чему это он молвил, едва догадался. Он это про бунт словечко закинул.
— Полюбил я тебя, как середа пятницу… Как увидал, так и полюбил. Сроду
не видались, а увиделись — и сказать нечего. Понял?.. Хи-хи!.. А
картошку любишь? Опять
не понял, служба… Хи-хи!.. Спи, дурачок.
Это была, во всяком случае, оригинальная компания: отставной казенный палач, шваль Мыльников и Окся. Как ухищрялся добывать Мыльников пропитание на всех троих, трудно сказать; но пропитание, хотя и довольно скудное, все-таки добывалось. В котелке Окся варила
картошку, а потом являлся ржаной хлеб. Палач Никитушка, когда был трезвый, почти
не разговаривал ни с кем — уставит свои оловянные глаза и молчит. Поест, выкурит трубку и опять за работу. Мыльников часто приставал к нему с разными пустыми разговорами.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. —
Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал
картошку там акклиматизировать —
не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и
не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
Мужик башкой качает —
не буду, дескать, а немец ка-ак даст ему этой картошкой-то горячей в рыло — так вместе с передними зубами и вгонит её в рот!
Урчат мужики, а
картошку не признают.
— Где им! Ты ли в
картошке не луковица?
Распорядилось начальство, чтобы мужикам
картошку садить, а мужики, по глупости, —
не желаем, говорят,
картошки!
Какую водяную
картошку, я так и
не спросил, уж очень неразговорчивый народ!
На Волге в бурлаках и крючниках мы и в глаза
не видали женщин, а в полку видели только грязных баб, сидевших на корчагах с лапшой и
картошкой около казарменных ворот, да гуляющих девок по трактирам, намазанных и хриплых, соприкосновения с которыми наша юнкерская компания прямо-таки боялась, особенно наслушавшись увещаний полкового доктора Глебова.
— Нешто мужики — люди?
Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у мужика жизнь? Только есть да пить, харчи бы подешевле, да в трактире горло драть без ума; и ни тебе разговоров хороших, ни обращения, ни формальности, а так — невежа! И сам в грязи, и жена в грязи, и дети в грязи, в чем был, в том и лег,
картошку из щей тащит прямо пальцами, квас пьет с тараканом, — хоть бы подул!
— Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли. Старший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец — тоже причастный бунту — с
картошкой не соглашался, когда
картошку силком заставляли есть; его хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лёд, утонул. Потом было ещё двое у матери, от другого мужа, Вялова, рыбака, я да брат Сергей…
Обстоятельства ее, как каждый легко себе представит, нисколько от этого
не улучшились. Выпадали дни, когда
не на что было купить селедки и куска хлеба для себя и для мальчика; если б
не добрые люди, совавшие иногда ломоть или
картошку, мальчик наверное бы зачах и преждевременно умер от истощения. Судьба наконец сжалилась над Анной. Благодаря участию соотечественницы Варвары она поступила прачкой к хозяевам пробочной фабрики, помещавшейся на Черной речке.
Тихон всегда довольно терпеливо сносил крупную соль актерских острот, но он никогда
не прощал Михаленке Севастополя и легендарной
картошки. И теперь, побагровев от негодования, с дрожащими руками, он закричал плачущим и угрожающим голосом...
— Этого никак невозможно, господин, а для буфетчика даже и обидно. Извините, у нас
не обжорный ряд, чтобы на пятачок и
картошка, и лук, и хлеб. У нас кушанья отпущаются по карточке. Ежели желаете, можно антрекот зажарить, сижка по польски приготовить… Другие господа весьма уважают филейминьён, баранье жиго… Можно соус бордолез подпустить, провансаль, ала Сущов…
Молодчина! Так у него и чин есть… Гм… Молодчина! Доброты у него только мало… Все у него дураки, все у него холуи… Нешто можно так? Ежели б я был хорошим человеком, то я так бы
не делал… Я этих самых холуев, дураков и жуликов ласкал бы… Самый несчастный народ они, заметьте! Их-то и нужно жалеть… Мало в нем доброты, мало… Гордости нет, запанибрата со всяким, а доброты ни-ни…
Не вам понять… Покорнейше благодарю! Век бы целый такую
картошку ел… (Подает кастрюльку.) Благодарю…
Но ничто так
не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить
картошку. Голову тянет к столу,
картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что
не глядя, повалиться на пол и спать.
— Матушка моя, — завопил он, — что ж это такое, на ваших барышень
не угодишь. Вчера была, видите ли,
картошка плохая, нынче масло…
Не рябчиками же их кормить прикажете! Ах ты, господи!
Они — мужики настоящие, заволжские. И ему приятно, что к ним он
не почувствовал жуткого недоверия,
не съежилось его сердце, как всегда бывает с ним от прикосновения простого народа, особливо на Волге. Эти же рыбаки дали им с Серафимой обогреться, накормили
картошкой. Митюнька побежал в город, добудет лошадей.
Приходит посадник. Василько проговаривается, что затеял с товарищами этою ночью вылазку из осажденного Новгорода. Посадник в негодовании выясняет ему всю преступность их затеи в такое время, когда важен всякий лишний человек… Я прикидывал глазом, — много ли остается чтения? Много. Эх,
не поспею в кухню. Акулина поставит
картошку в духовку, — тогда уж
не даст. А за обедом совсем уж другой вкус у
картошки.
Не видать мне больше
картошки. Ну, да
не беда! Хорошо!.. Папа читал строго, веско, с проникновенностью, — вот так он всегда и сам говорил нам такое. И сливался папа с посадником, и я
не мог себе представить, чтоб посадник выглядел иначе, чем папа. Над душою вставало что-то большое, требовательное и трудное, но подчиняться ему казалось радостным.
— Ах ты, Господи, — вмешиваюсь я, теряя терпение. —
Не срамитесь, друзья мои. Я иду отыскивать Мотю, и она принесет вам еще полдюжины
картошек, если хотите…
Жизнь человеческая стала
не дороже гнилой
картошки.
— Если пожелаете кофе, я поставила в духовку. Нарочно затопила плиту с шести часов, чтобы тепленький выпили.
Картошку тоже сварила, бабушка… Захотите кушать —
не ждите меня! Хлеб на столе под тарелкой. До свиданья, бабушка! Господь с вами!
«Да ты
не шпион ли?» Один дядя бородатый печет
картошку, мрачно говорит из-за костра: «А вы бы, землячки, пулю ему в брюхо, — было бы вернее».
Ни проса, ни гречи, ни чечевицы, ни
картошек не сеяли и
не садили.
Кто это? Кого привез Аким? — Аким рассказал, что малый болен, отощал,
не ел два дня. Малого посадили у избы, до старосты. Подошла одна баба, принесла
картошек, другая пирожка, третья молока. — Ах, сердечный, отощал! Как
не пожалеть? Свое детище. И тот самый малый, мимо которого, несмотря на его жалкий вид, проходили,
не пожалев его, десятки людей, стал всем жалок, всем дорог, потому что один пожалел его.
— Одно скажу, — говорила женщина, стараясь снять с
картошки прилипший к ней длинный волос и изредка равнодушно целуя Павла в щеку маслянистыми губами, — одно скажу: кислого пива пить я
не стану. Давай, кому хочешь, а я
не стану. Стерва я, это верно, а кислого пива лакать
не стану. И всем скажу открыто, хоть под барабаном:
не стану!
Бедность всех трех семей, живущих тут, такая же полная, как и в первых дворах. Ржи ни у кого нет. У кого пшенца пуда два, у кого
картошек недели на две. Хлеб, испеченный с лебедой из ржи, выданной на семена, у всех есть еще, но хватит
не надолго.