Неточные совпадения
«Разумеется, — думал он, —
свет придворный
не примет ее, но люди
близкие могут и должны понять это как следует».
— Да как сказать — куда? Еду я покуда
не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев,
близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть
свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на
свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и
близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и
не будет в мире силы, которая бы
не покорилась ему!..
Лариса. Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного. Сергей Сергеич говорит: «Вы прекрасно стреляете, но вы побледнели, стреляя в мужчину и человека вам
не близкого. Смотрите, я буду стрелять в девушку, которая для меня дороже всего на
свете, и
не побледнею». Дает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой, стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне
не было сказано ни одного слова, точно она совсем
не существовала на
свете. Привалов в первый раз почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти
близкого человека.
Я пишу
не историю своего времени. Я просто всматриваюсь в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на
свет, задевают, освещают и тянут за собой
близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но
не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну,
ближе к
свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
—
Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к
свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну, какой там игумен?
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее,
свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко
не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще
не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и
ближе и
ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
—
Не дальше и
не ближе, как Москва от французов. Что если бы… на
свете все круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется, и нам
не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует…
Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем
свете днем с огнем
не сыщешь людей, которые любили бы его как своего, как родного; если бы
не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти
не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, нерассуждающая любовь, какую питают только к очень
близким, кровным людям.
Доселе друзья Кольцова, которые могли бы многое рассказать из его жизни, молчали по чувству особенной деликатности, чтобы
не выставить в дурном
свете многих людей,
близких поэту.
И вот раз в глухую полночь они поднялись от сна и, оставив спящую толпу, пошли в чащу. Одних неодолимо влекло вперед представление о стране простора и
света, других манил мираж близости этой страны, третьим надоело тянуться с «презренной толпой, которая только и знает, что спать да работать руками», четвертым казалось, что все идут
не туда, куда надо. Они надеялись разыскать путь своими одинокими усилиями и, вернувшись к толпе, сказать ей: вот
близкий путь. Желанный
свет тут, я его видел…
Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем
свете нет
ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем
не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал о том, как она хороша.
Я другое вспомнил… Я его
не попрошу уйти, а еще позову… Приди —
ближе! и зачитал: «Христе,
свете истинный, просвещали и освещали всякого человека, грядущего в мир…»
Весь этот разговор,
близкий ссоре, навеял на душу мне и грусть и бодрость: жалко было мужиков, моргали они глазами, как сычи на
свету, и понимал я, что каждый из них много перемолол в душе тоски и горя, прежде чем решиться пойти к парням, которых они помнили бесштанными. Нравилось мне внимательное и грустное молчание Вани, смущал Авдей жадными глазами своими, и
не совсем понятна была опасная прямота Егора.
Вещи, самые чуждые для нас в нашей привычной жизни, кажутся нам
близкими в создании художника: нам знакомы, как будто родственные, и мучительные искания Фауста, и сумасшествие Лира, и ожесточение Чайльд-Гарольда; читая их, мы до того подчиняемся творческой силе гения, что находим в себе силы, даже из-под всей грязи и пошлости, обсыпавшей нас, просунуть голову на
свет и свежий воздух и сознать, что действительно создание поэта верно человеческой природе, что так должно быть, что иначе и быть
не может…
— Фленушка!.. Знаю, милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем владеть, — с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа. — Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим, как лучше сделать, — самой тебе легче будет, увидишь… Поведай же мне, голубка, тайные думы свои… Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на
свете нет к тебе
ближе меня. Кому ж тебе, как
не мне, довериться?
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на
свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле,
не с кем поговорить,
не с кем посоветоваться. На другой день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату ехать
не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить
не приходится. Сказала Манефа...
В первой горнице — кунацкой, — было совершенно темно, даже на
близком расстоянии нельзя было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными стеклами скрывал ковер, и лунные лучи
не могли пробиться в саклю. Зато в соседней комнате виднелся
свет, проникавший в кунацкую из-под толстого персидского ковра, служившего дверью.
Не знаю, возможно ли сие природам высшим и духовным, которые, будучи
ближе к Богу и озаряясь всецелым
светом, может быть, видят Его, если
не вполне, то совершеннее и определеннее нас и притом, по мере своего чина, одни других больше и меньше»» [Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского, изд. 3‑е, часть III. M., 1889, стр, 14–15.].
— Вот что я хотел сказать тебе… — снова начал Дмитрий Петрович. — Так как, значит, мы с тобой приятели…
Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед Богом, опричь тебя, другого
близкого человека нет в целом
свете… И люблю я тебя, Никита, ото всей души.
— Во-первых, я
не дуюсь на весь
свет, потому что хоть я, по твоим словам, и глупая, но знаю, что весь
свет моего дутья
не боится, и во-вторых, я
не в тебя и
не в моего муженька, и дел
близких мне людей чужими
не считаю.
На этом
свете всё совершенствуется: шведские спички, оперетки, локомотивы, вина Депре и человеческие отношения. Совершенствуется и брак. Каков он был и каков теперь, вы знаете. Каков он будет лет через 10–15, когда вырастут наши дети, угадать
не трудно. Вот вам схема романов этого
близкого будущего.
Молодые люди, отдавшись сладким мечтам и надеждам, конечно и
не могли мыслить даже о
близком будущем в ином смысле, как в том, что они будут навеки принадлежать друг другу, но как придворных, так и вообще «московский
свет» поражало, что молодые оказываются бесприютными, так как было известно, что медовый месяц они проведут в доме «власть имущей в Москве особы», где для них и отделывалось заново несколько комнат.
— Что же ты молчишь, как рыба, или
не рада встрече, после такой долгой разлуки… Ведь, говорит же французская пословица, что всегда возвращаются к своей первой любви… Хорошо же ты возвращаешься… Молчишь, точно встретилась с выходцем с того
света… Я, вот, так рад, что встретился с тобой, кузинушка, давно я тебя уже выследил, да выбирал удобное место и время… Надоело мне, чай, так же, как и тебе, носить столько лет чужую кожу — отрадно поговорить по душе с
близким человеком, которого нечего бояться…
Взаимное понимание неизбежно наступит в определенное время, и более
близкое, чем мы полагаем. Я
не знаю, происходит ли это оттого, что я скоро уйду из этого мира и что
свет, исходящий из-под горизонта, освещающий меня, уже затемняет мне зрение, но я думаю, что наш мир вступает в эпоху осуществления слов: «любите друг друга», без рассуждения о том, кто сказал эти слова: бог или человек». (Дюма-сын.)