Неточные совпадения
—
В Париж и
в Гейдельберг. [Гейдельберг — город на юго-западе Германии, где
находился старейший германский
университет (основан
в 1386 году).]
В тот же день сделался известен список назначаемых
в студенты; из него узнали мы, что все ученики старшего класса, за исключением двух или трех, поступят
в университет; между ними
находились Яковкин и я.
К таким странностям хотели мы отнести, например, и мысль о том, что главная причина расстройства помещичьих имений наших заключается
в отсутствии майората («Земледельческая газета»); и уверение, будто главный недостаток романа «Тысяча душ» заключается
в том, что герой романа воспитывался
в Московском, а не
в другом
университете («Русский вестник»); и опасения, что
в скором времени, когда нравы наши исправятся, сатире нечего будет обличать («Библиотека для чтения»); и статейку о судопроизводстве, уверявшую, что такое-то воззрение неправильно, потому что
в «Своде законов» его не
находится («Библиотека для чтения»), и пр. и пр.
Я знал, что целая комната возле нашего физического кабинета, то есть кабинета с физическими инструментами,
находилась в его распоряжении для сушки бабочек и насекомых и даже аудитория,
в которой читал Фукс и от которой он имел ключ: следовательно, ему было где разместиться; свежих же листьев и трав для корма червей он мог ежедневно доставать
в саду, который
находился при соседственном доме, купленном
в казну для
университета.
В 1805 году, как известно, был утвержден устав Казанского
университета, и через несколько месяцев последовало его открытие; между немногими преподавателями, начавшими чтение университетских лекций,
находился ординарный профессор натуральной истории Карл Федорович Фукс, читавший свой предмет на французском языке.
«Сорок лет служил, — думал он, — и никто меня дураком не назвал, а тут, поди ты, какие критики
нашлись! «Бессознательно!.. Лефректорно! Машинное производство…» Ах ты, чёрт тебя возьми! Да я еще, может быть, больше тебя понимаю, даром что
в твоих
университетах не был!»
Некоторые очевидцы ночного арестования товарищей сообщили, что оно было производимо вне законных оснований: арестуемым не предъявляли предписания начальства, не объявляли причины ареста, а некоторых посторонних лиц будто бы брали по подозрению, что они разделяют студентский образ мыслей [
В «Официальной записке по делу о беспорядках
в С.-Петербургском
университете» читаем: «
В деле комиссии
находится акт о зарестовании студента Колениченко.
— Вот тебе на первый случай; годятся на потеху
в «Аустерий» [У Курятных ворот,
в том доме, где сперва открыт был Московский
университет,
находилась гостиница «Аустерия»; и доныне слывет под этим названием крайний проход по Скорняжному ряду от Ильинки на Никольскую, где ныне харчевни и лавки.].
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах;
в то время, когда ораторские таланты так быстро развились
в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда
в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия;
в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников;
в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли
в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств,
в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов,
университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек,
находились в неописанном восторге.