Неточные совпадения
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне,
к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся,
как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались
черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из
чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся
к нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Особенность Алексея Александровича
как государственного человека, та, ему одному свойственная характерная
черта, которую имеет каждый выдвигающийся чиновник, та, которая вместе с его упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала его карьеру, состояла в пренебрежении
к бумажной официальности, в сокращении переписки, в прямом, насколько возможно, отношении
к живому делу и в экономности.
Степан Аркадьич, всегда милый, понимающий всё с намека, в этот приезд был особенно мил, и Левин заметил в нем еще новую, польстившую ему
черту уважения и
как будто нежности
к себе.
«Где хозяин?» — «Нема». — «
Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «Кто же мне отопрет дверь?» — сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее
к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать
черты его лица.
Я,
как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится,
как ни мани его тенистая роща,
как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается
к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной
черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся
к пустынной пристани…
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется
к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет
как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю,
черт возьми! Согласны ли, господа?
Кроме страсти
к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические
черты: спать не раздеваясь, так,
как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам
черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую бабу,
какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем,
как следует,
к часовым...
Даже начальство изъяснилось, что это был
черт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах, [Дышло — толстая оглобля, прикрепляемая
к середине передней оси повозки при парной упряжке.] лошадиных ушах и невесть в
каких местах, куда бы никакому автору не пришло в мысль забраться и куда позволяется забираться только одним таможенным чиновникам.
Послушай, братец: ну
к черту Собакевича, поедем ко мне!
каким балыком попотчую!
Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального
к черту, но, когда прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился в ту же минуту, запер комнату наскоро ключом, оделся
как попало и отправился
к ним.
— В спину тебе шило! — кричала с бранью толпа. — Что он за козак, когда проворовался, собачий сын,
как татарин?
К черту в мешок пьяницу Шила!
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал.
К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да
к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А
как, брат, себя чувствуешь?
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время,
как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и
к черту господина Лужина!»
— Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня, cher ami. [милый друг (фр.).] И
какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть было опять не проговорился.
К черту вино! Эй, воды!
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь,
как и все! Насмеялся он надо мной, вот я
к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я
к тебе? Слушай: когда я тогда
к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— Ну, ты! следователь!.. Ну, да
черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом,
как ни в чем не бывало, подошел
к Порфирию Петровичу.
Мне вдруг ясно,
как солнце, представилось, что
как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть
к черту!
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. —
Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он,
как бы даже извиняясь,
к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
— Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать —
как там? И если… не очень, — завтра сам пойду
к Блинову,
черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя
к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
«Куда,
к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том,
как варварски небрежно относится прислуга
к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— Нервы у меня — ни
к черту! Бегаю по городу…
как будто человека убил и совесть мучает. Глупая штука!
— Умирает, — сказала она, садясь
к столу и разливая чай. Густые брови ее сдвинулись в одну
черту, и лицо стало угрюмо, застыло. —
Как это тяжело: погибает человек, а ты не можешь помочь ему.
— А ты — умен! На кой
черт нужен твой ум?
Какую твоим умом дыру заткнуть можно? Ну! Учитесь в университетах, — в чьих? Уйди! Иди
к черту! Вон…
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова.
Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют
к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их,
как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— Прошу прекратить истерику!
Какой там,
к черту, дьякон? Здесь не панихиды служат.
К порядку!
Говоря, он
чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался
к шороху за дверями в кабинет редактора, там
как будто кошка играла бумагой.
—
Какой он,
к черту, эсер, если смолоду, всю жизнь лимонами торгует?
—
Какая теперь газета,
к черту! Я, брат, махнул деньгами и промахнулся.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина
как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется
как! Замечательно дерется,
черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая
к столу. — Ты заметил, понял?
— Да поди ты
к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел…
как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
— Он, Зотов, был из эдаких, из чистоплотных, есть такие в купечестве нашем. Вроде Пилата они, все ищут,
какой бы водицей не токмо руки, а вообще всю плоть свою омыть от грехов. А я
как раз не люблю людей с устремлением
к святости. Сам я — великий грешник, от юности прокопчен во грехе, меня, наверное, глубоко уважают все
черти адовы. Люди не уважают. Я людей — тоже…
— Да, ты — не из тех рыб, которые ловятся на блесну! Я — тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, и самодовольный идиот. Пророчествует — со страха,
как все пророки. Ну и —
к черту его!
— Объясните мне, серьезный человек,
как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще — не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела
к черту. Почему?
— «Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит,
как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его
к овладению миром и очеловечению человека,
к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах,
черти…
— У Тагильского оказалась жена, да —
какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал
к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля,
черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
—
Какая,
к черту, полиция? Полиция спряталась. Говорят, будто бы на чердаках сидит, готовится из пулеметов стрелять… Ты что — нездоров?
— Что-о? — перебил Тарантьев. — А давно ли ты ходил со двора, скажи-ка? Давно ли ты был в театре?
К каким знакомым ходишь? На кой
черт тебе этот центр, позволь спросить!
Как шел домашний костюм Обломова
к покойным
чертам лица его и
к изнеженному телу!
«
Как он любит меня!» — твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние
черты в душе Обломова, — а она глубоко умела смотреть в нее, — малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки,
к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая
черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца? Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности, если не служат поводом
к симпатии,
как думали прежде, то никак не препятствуют ей.
Если Райский как-нибудь перешагнет эту
черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне,
к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал,
как напрасно все!
Леонтья Райский видал редко и в дом
к нему избегал ходить. Там, страстными взглядами и с затаенным смехом в неподвижных
чертах, встречала его внутренне торжествующая Ульяна Андреевна. А его угрызало воспоминание о том,
как он великодушно исполнил свой «долг». Он хмурился и спешил вон.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен
к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я,
как был!.. «Ах,
черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между тем сам.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в
чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех
как будто застыл у ней в лице и шел больше
к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал их на нем.
— Ты прежде заведи дело, в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи,
как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся
к черту!
Опять-таки, я давно уже заметил в себе
черту, чуть не с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен
к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И
как часто я обвинял себя напрасно!
Иным, по-видимому, это совершенно было не нужно; да и не знаю,
к какому бы
черту это могло быть хоть кому-нибудь нужно?
А я-то, я-то нахально разваливался у него на диванах и лез,
как ровня,
к его знакомым,
черт бы их взял!