Неточные совпадения
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался
пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю
жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…
Княжна мгновенно, так сказать гальванически, была посвящена во
псе мелочи губернской закулисной
жизни.
Что люди дрались — это было в порядке
жизни; он много раз видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда люди, сцепившись подобно
псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза.
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской
жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый
пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
Когда она совсем уже свыклась с новой
жизнью и из тощей, костлявой дворняжки обратилась в сытого, выхоленного
пса, однажды перед ученьем хозяин погладил ее и сказал...
Никита зашёл на кладбище, проститься с могилой отца, встал на колени пред нею и задумался, не молясь, — вот как повернулась
жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый росою дёрн могилы легла широкая, угловатая тень, похожая формой своей на конуру злого
пса Тулуна, Никита, поклонясь в землю, сказал...
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная
псами, вижу, что
жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
Городов я не любил. Жадный шум их и эта бесшабашная торговля всем — несносны были мне; обалдевшие от суеты люди города — чужды. Кабаков — избыток, церкви — лишние, построены горы домов, а жить тесно; людей много и все — не для себя: каждый привязан к делу и всю
жизнь бегает по одной линии, как
пёс на цепи.
— Ты же, святителю Кирилле, предстань господу за грешника, да уврачует господь язвы и вереды мои, яко же и я врачую язвы людей! Господи всевидящий, оцени труды мои и помилуй меня!
Жизнь моя — в руце твоей; знаю — неистов быша аз во страстех, но уже довольно наказан тобою; не отринь, яко
пса, и да не отженут мя люди твои, молю тя, и да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении
жизни, так и
пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
— О сын мой, разве твоя душа не дрожит и не рвется мне навстречу? Это я — тот, кто дал тебе
жизнь и свет. Это я, твой несчастный, больной, старый отец. Отвори же, отвори скорее: на улицах голодные
псы воют на луну, а мои слабые ноги подкашиваются от усталости…
— Обухом по башке, вот ему,
псу, и помочь, — плюнула Аксинья Захаровна. — Голову снимаешь с меня, окаянный!..
Жизни моей от тебя не стало!.. Во гроб меня гонишь!.. — задорно кричала она, наступая на брата.
И тут я, господа, взвыл как теленок и, не стыдясь, скажу: припал я к моему двукратному, так сказать, избавителю и долго лобзал его в голову. И пробыл я в этом положении до тех пор, пока в чувство меня не привела моя старая ключница Прасковья (она тоже прибежала на гвалт). «Что это вы, Порфирий Капитоныч, — промолвила она, — так обо
псе убиваетесь? Да и простудитесь еще, боже сохрани! (Очень уж я был налегке.) А коли
пес этот, вас спасаючи,
жизни решился, так для него это за великую милость почесть можно!»
И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне
жизни отрадной,
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я
пёс недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок...
Таких
псов и коней можно рисовать, ни разу в
жизни не видавши собаки и лошади, — достаточно только прочесть несколько французских романов тридцатых годов.
Но Юрик не мог ничего говорить. Он по-прежнему лежал без признаков
жизни, с лицом бледным, как у мертвеца. А над ним стояли как ни в чем не бывало два виновника его несчастья: и злополучный Востряк, и незнакомый
пес, так неожиданно испугавший шальную лошадь и оказавшийся самой мирной дворняжкой, стерегущей крайнюю избу.
—
Жизни для вас не пожалею, ваше сиятельство. С этого дня
псом верным буду для вас, только кликните.
Лохматый
пес, отыскав этого ребенка в картофелях, счел своею обязанностью не отходить от него и на целую
жизнь.