Неточные совпадения
Трудно было
дышать в зараженном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума, и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы
на десять кроватей, нащипали корпии и послали во все места по рапорту.
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня
на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла,
дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину,
на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни
на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы
дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
Одно ухо заворотилось еще
на бегу, и она тяжело, но осторожно
дышала и еще осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой,
на хозяина.
Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она не
дышала. Он посмотрел
на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
Левин положил брата
на спину, сел подле него и не
дыша глядел
на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но
на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря
на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Она тяжело
дышала, не глядя
на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет
на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла
на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Теперь же он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один
на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело
дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела
на него своим прелестным глазом.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной
дышал. Левин опять
на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Он чувствовал, что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее были мокры, но
на загривке,
на голове,
на острых ушах каплями выступал пот, и она
дышала резко и коротко.
В Москве он поглядывал иногда
на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом, тяжело
дыша входил
на лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцовал
на балах.
Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог
дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться
на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно
дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
И в самом деле, здесь все
дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты
на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер
дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые
на валу крепости и казаки
на окрестных пикетах протяжно перекликались…
И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее
дышит; он раза два уж споткнулся
на ровном месте…
Но
дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь, и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав
на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед.
Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих
дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, — словом, кажется, как будто
на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!
Смеркалось;
на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные
дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну
на дом,
на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва
дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит
на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря
на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений
на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы
дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью
дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился
на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва
дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять
на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
Несколько борзых собак — одни тяжело
дышали, лежа
на солнце, другие в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало около осей.
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей
на земле, часто так были смешны и
дышали такою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, — резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир
дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался
на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
— «Лети-ка, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так
дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели оставить меня
на берегу?
Когда он вышел, Грэй посидел несколько времени, неподвижно смотря в полуоткрытую дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то ложился; то, прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти
на бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем прямую быструю линию. Удар кулаком в дверь вывел его из маниакального состояния; он повернул ключ, впустив Летику. Матрос, тяжело
дыша, остановился с видом гонца, вовремя предупредившего казнь.
Он
дышал тяжело, глубоко и редко;
на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил
на лбу.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его
на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не
дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Беспокойный бред охватывал ее более и более. Порой она вздрагивала, обводила кругом глазами, узнавала всех
на минуту; но тотчас же сознание снова сменялось бредом. Она хрипло и трудно
дышала, что-то как будто клокотало в горле.
Оно ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки
на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто
дышала.
— Никто хозяйку не бил, — проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он смотрел
на нее, едва
дыша.
Он встал
на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел
на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало
дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и
на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Краткие возражения и замечания, вырывавшиеся у Петра Петровича в промежутках между чиканием костяшек
на счетах,
дышали самою явною и с намерением невежливою насмешкой.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то
дышать? Здесь и
на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева
дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит, как
на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
Арина Власьевна тоже не ложилась и, чуть отворив дверь кабинета, то и дело подходила послушать, «как
дышит Енюша», и посмотреть
на Василия Ивановича.
Она надела
на него красную рубашечку с галуном
на вороте, причесала его волосики и утерла лицо: он
дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это делают все здоровые дети; но щегольская рубашечка, видимо,
на него подействовала: выражение удовольствия отражалось
на всей его пухлой фигурке.
Самгин, не отрываясь, смотрел
на багровое, уродливо вспухшее лицо и
на грудь поручика;
дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест
на груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, — широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке и, спрятав за спину руку с папиросой, спросил...
На улице снег все еще падал и падал так густо, что трудно было
дышать.
Казалось, что именно это стоголосое, приглушенное рыдание
на о, смешанное с терпким запахом дегтя, пота и преющей
на солнце соломы крыш, нагревая воздух, превращает его в невидимый глазу пар, в туман, которым трудно
дышать.
Самгин вышел в столовую, там сидел доктор Любомудров, писал что-то и
дышал на бумагу дымом папиросы.
Он сажал меня
на колени себе,
дышал в лицо мое запахом пива, жесткая борода его неприятно колола мне шею, уши.
Потом все четверо сидели
на диване. В комнате стало тесно. Макаров наполнил ее дымом папирос, дьякон — густотой своего баса, было трудно
дышать.
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя
на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь
дышит неровно.
Он приподнялся, опираясь
на локоть, и посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с черными тенями в глазницах,
дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное в этом маленьком лице, днем — приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном.
Деревянные стены и заборы домов еще
дышали теплом, но где-то слева всходила луна, и
на серый булыжник мостовой ложились прохладные тени деревьев.
Самгин выпрямился
на стуле, ожидая, что еще скажет она, а старуха, тяжело
дыша, посапывая носом, долго наливала чай в чашку, — руки ее дрожали, пальцы не сразу могли схватить кусок сахара.
Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел
на Арбат, сжав зубы,
дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она гудит...