Неточные совпадения
Стародум. Благодарение Богу, что
человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там
человечеству не могут не возвращаться его права. Там
все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Прежде (это началось почти с детства и
всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для
человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,
всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
всё становится больше и больше.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за
человечество, за братьев наших, —
всё возвышая голос, говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало
человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним
весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги!
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во
все тонкости политических наук, и всеобщую историю
человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но
все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, —
все это сваливалось в кладовые, и
все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на
человечестве.
— Что такое благороднее? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» —
все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю!
Все, что полезно
человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!
— Которую
все проливают, — подхватил он чуть не в исступлении, — которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем
человечества.
Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что
все… ну, например, хоть законодатели и установители
человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, [Ликург — легендарный законодатель Спарты (9–8 вв. до н. э...
— Сударыня, — торжествующе взывал Пыльников. — Все-таки, все-таки — как же вы решаете вопрос о смысле бытия? Божество или
человечество?
— Возможно, что
все это красиво, но это — не истина. Неоспоримая истина никаких украшений не требует, она — проста:
вся история
человечества есть история борьбы классов.
Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за
всю жизнь не ставят пред собою вопросов — божество или
человечество, вопросов о достоверности знания, о…
Он не умел думать о России, народе,
человечестве, интеллигенции,
все это было далеко от него.
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но
все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга
человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг
человечества. На тебя брызнула одна капля…
Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
В Риме, устроив с Кириловым мастерскую, он делил время между музеями, дворцами, руинами, едва чувствуя красоту природы, запирался, работал, потом терялся в новой толпе, казавшейся ему какой-то громадной, яркой, подвижной картиной, отражавшей в себе тысячелетия — во
всем блеске величия и в поразительной наготе
всей мерзости — отжившего и живущего
человечества.
— Но она за него не выйдет, потому что Бьоринг — гвардеец, а Версилов —
всего только великодушный человек и друг
человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего больше!
— Господа, — дрожал я
весь, — я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю
человечество, чем вы
все, вместе взятые!
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах
человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у
всех должны опуститься руки и…
Вы говорите: «Разумное отношение к
человечеству есть тоже моя выгода»; а если я нахожу
все эти разумности неразумными,
все эти казармы, фаланги?
Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить
человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем
все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
А бегать да вешаться
всем на шею от любви к
человечеству да сгорать слезами умиления — это только мода.
А здесь — в этом молодом крае, где
все меры и действия правительства клонятся к тому, чтобы с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных детей, диких младенцев
человечества, для которых пока правильный, систематический труд — мучительная, лишняя новизна, которые требуют осторожного и постепенного воспитания, — здесь вино погубило бы эту горсть, как оно погубило диких в Америке.
Но, может быть, это
все равно для блага целого
человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы,
все равно, но отчего же это противно? Не
все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Все младенцы
человечества любят напыщенность, декорации и ходули.
Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось
всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное
человечеству благо — Царство Божие на земле.
Работа мысли над проблемой национальности должна, прежде
всего, установить, что невозможно и бессмысленно противоположение национальности и
человечества, национальной множественности и всечеловеческого единства.
Все современное
человечество жило ненавистью и враждой.
Человечество и
весь мир могут перейти к высшему бытию, и не будет уже материальных насильственных войн с ужасами, кровью и убийством.
То, что представлялось сознанию второй половины XIX века единственным существенным в жизни
человечества,
все то оказалось лишь поверхностью жизни.
Все осуждения буржуазии и капиталистов и
всех тех, кого называют социал-предателями — а такова очень значительная часть
человечества, — носят моралистический характер.
Париж — огромный эксперимент нового
человечества, в нем скрыты
все противоположности.
Через ужас войны и зло колониальной политики, через борьбу рас и национальностей совершается объединение
человечества и цивилизование
всего земного шара.
И от раны, нанесенной Парижу, кровью облилась бы не одна Франция, но и
все культурное
человечество.
Вся жизнь наша должна быть ориентирована на конкретных идеях нации и личности, а не на абстрактных идеях класса и
человечества.
Такая мечта о человеке и
человечестве, отвлеченных от
всего национального, есть жажда угашения целого мира ценностей и богатств.
Интернационализм есть отвлеченная бедность, есть не конкретное единство
человечества, заключающее в себе
все ступени национальных индивидуальностей, а абстрактное единство, отрицающее национальные индивидуальности.
Чувствуется, что
человечество вступает в новый исторический и даже космический период, в какую-то великую неизвестность, совершенно не предвиденную никакими научными прогнозами, ниспровергающую
все доктрины и учения.
Но ведь таково почти
все прошлое
человечества.
Что-то надломилось в органической жизни
человечества, и началось что-то новое,
все еще не до конца осознанное и опознанное.
Во
всем мире, во
всем христианском
человечестве должно начаться объединение
всех положительных духовных, христианских сил против сил антихристианских и разрушительных.
Весь мировой путь бытия есть сложное взаимодействие разных ступеней мировой иерархии индивидуальностей, творческое врастание одной иерархии в другую, личности в нацию, нации в
человечество,
человечества в космос, космоса в Бога.
Этот дух, совсем не противоположный правде демократических программ, прежде
всего требует личного и общественного перевоспитания, внутренней работы воли и сознания, он ставит судьбу общественности в зависимость от внутренней жизни человеческой личности, нации,
человечества, космоса.
Перед
человечеством становятся
все новые и новые творческие задачи, задачи творческого претворения энергий, исходящих из темной, изначальной глубины бытия в новую жизнь и новое сознание.
Россия — бытийственный факт, через который
все мы пребываем в
человечестве.
Остальное
человечество находится в состоянии смешения, не умеет отвести
всему своего места.
Но значение империализма, как неизбежного фазиса развития современных обществ, для объединения
человечества на
всей поверхности земли и для создания космической общественности может быть признано безотносительно к положительному пафосу империализма.
Перед социальным и политическим сознанием станет мировая ширь, проблема овладения и управления
всей поверхностью земного шара, проблема сближения Востока и Запада, встреч
всех типов и культур, объединения
человечества через борьбу, взаимодействие и общение
всех рас.
Но эта ниспосланная нам война, может быть, самая страшная из
всех бывших войн, есть во всяком случае страдальческое испытание для современного
человечества, развращенного буржуазным благополучием и покоем, поверившего в возможность мирной внешней жизни при внутреннем раздоре.
Человечество есть некоторое положительное всеединство, и оно превратилось бы в пустую отвлеченность, если бы своим бытием угашало и упраздняло бытие
всех входящих в него ступеней реальности, индивидуальностей национальных и индивидуальностей личных.