Неточные совпадения
Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не
во всех отношениях безупречною.
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как
во время осады Трои; ибо хотя
многие бумаги оставались неподписанными, но зато
многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"
Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только сознался
во всем, но даже
много прибавил такого, чего никогда и не бывало.
Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (
многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"
много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
Двоекурову Семен Козырь полюбился по
многим причинам. Во-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
— Да я был в Германии, в Пруссии,
во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах, и
много видел нового. И рад, что был.
Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть
во мне
много хорошего, Эти милые влюбленные глаза!
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая
во время замужества, и в особенности после,
много романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов
во всех кустах — и, разумеется, ничего не нашли. Но
многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников остались бы на месте.
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют
во мраке их глаз.
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Прошло с тех пор
много времени: я проникла
во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная.
Так бывает на лицах чиновников
во время осмотра приехавшим начальником вверенных управлению их мест: после того как уже первый страх прошел, они увидели, что
многое ему нравится, и он сам изволил наконец пошутить, то есть произнести с приятною усмешкой несколько слов.
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем
во всех городах, где
много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
Нужно заметить, что
во всех отношениях приятная дама была отчасти материалистка, склонна к отрицанию и сомнению и отвергала весьма
многое в жизни.
Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны <быть> помещики и нарядиться
во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики, — и целая волость, не размысля того, что слишком
много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать.
Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись
во что Бог послал в губернский город.
И
во всемирной летописи человечества
много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал, где уже сидело за деревянными столами
много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и
во фризовой шинели.
Увы, на разные забавы
Я
много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и
во сне
Они тревожат сердце мне.
Какие б чувства ни таились
Тогда
во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я
много подмешал.
Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало
во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком
много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви.
Он был на такой ноге в городе, что пригласительный билет от него мог служить паспортом
во все гостиные, что
многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные, люди были в неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно было, что в ней ужасно
много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг
во всех чертах лица ее.
Он довольно бодро вошел
во двор. Надо было подняться в третий этаж. «Покамест еще подымусь», — подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще
много времени остается, о
многом еще можно передумать.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то,
во всех-то родах смотреть — так
много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
Не замечая никого
во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где
много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
Представьте же себе, что эта-то самая ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после
многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла
во все время нашего брака.
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне
многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось
во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.
Раз,
во времена моего детства, няня, укладывая меня спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь на деревне очень
многие не спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают себе «неразменный рубль».
— Хорошо говорить
многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей
во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа было очень
много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин
во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
— «Если, говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще
многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады,
во флоте — восстания и по всей стране — дьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции…»
А толпа уже так разрослась, распухла, что не могла втиснуться на Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли идти дальше?
Многие побежали берегом Мойки в направлении Певческого моста, люди
во главе толпы рвались вперед, но за своей спиной, в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
«Здесь живут все еще так, как жили
во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь,
многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что водил мальчиков в публичные дома».
Это оказалось правдой: утром в «Губернских ведомостях» Самгин прочитал высокопарно написанный некролог «скончавшегося от
многих ран, нанесенных безумцами в день, когда сей муж, верный богу и царю, славословил,
во главе тысяч»…
У него вообще было
много пороков; он не соглашался стричь волосы, как следовало по закону, и на шишковатом черепе его торчали
во все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее; казалось, что он, несмотря на свои восемнадцать лет, уже седеет.
— Вот — смотрите, — говорил он, подняв руки свои к лицу Самгина, показывая ему семь пальцев: — Семь нот, ведь только семь, да? Но — что же сделали из них Бетховен, Моцарт, Бах? И это — везде,
во всем: нам дано очень мало, но мы создали бесконечно
много прекрасного.
Было
много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек
во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
Бальзаминова. Не умеешь, так и молчи, а то ты только перебиваешь. Я уж и так половину перезабыла; уж очень
много со мной
во сне приключениев-то было. Только тут ли, после ли, вдруг я вижу корабль. Или нет, корабль после.
— Почему же невозможно? У него состояние
во всяком случае больше, чем он всем нам должен, и пусть он должное отдаст, а ему еще
много останется.
Во мне есть немного этого чистого огня, и если он не остался до конца чистым, то виноваты…
многие… и даже сами женщины…
Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики
во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары.
Многие еще не разрезаны: как видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
Да,
во мне
много разных «качеств», и душа у меня неспокойная.
— Врешь, француз, я — не шпион, но
во мне
много ума!
Он хоть и продолжал меня тогда бить, как и прежде, но уже очень
много мне сообщал и
во мне нуждался.
Могущество! Я убежден, что очень
многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и
во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь тот день и покупала мне
много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и смотрел на себя
во все зеркала.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему
многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть
во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было
много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека,
во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!