Неточные совпадения
Друг. Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих
книг!
А всё Кузнецкий мост, и
вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок...
Нет-с,
книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки
вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а всё-таки цари.
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане
книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла
вечная красота природы.
А чтение, а ученье —
вечное питание мысли, ее бесконечное развитие! Ольга ревновала к каждой не показанной ей
книге, журнальной статье, не шутя сердилась или оскорблялась, когда он не заблагорассудит показать ей что-нибудь, по его мнению, слишком серьезное, скучное, непонятное ей, называла это педантизмом, пошлостью, отсталостью, бранила его «старым немецким париком». Между ними по этому поводу происходили живые, раздражительные сцены.
— Ну, так возьми себе эти
книги в
вечное и потомственное владение, но на одном условии.
Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские
книги, рисунки и газеты, но до чтения небольшой охотник: «
Вечного жида» едва осилил.
Книга Лосского тем и замечательна, что в ней модернизм возвращается к тому, что было великого и
вечного в прошлом философии.
Ужель закон в сей толстой
книгеСильней закона
вечного природы?
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в
книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его
вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Книгохранилище замка Дукс, в Богемии. Темный, мрачный покой.
Вечный сон нескольких тысяч
книг. Единственное огромное кресло с перекинутым через него дорожным плащом. Две свечи по сторонам настольного Ариоста зажжены только для того, чтобы показать — во всей огромности — мрак. Красный, в ледяной пустыне, островок камина. Не осветить и не согреть. На полу, в дальнедорожном разгроме: рукописи, письма, отрепья. Чемодан, извергнув, ждет.
Обительские заботы, чтение душеполезных
книг, непрестанные молитвы, тяжелые труды и богомыслие давно водворили в душе Манефы тихий, мирный покой. Не тревожили ее воспоминания молодости, все былое покрылось забвением. Сама Фленушка не будила более в уме ее памяти о прошлом. Считая Якима Прохорыча в мертвых, Манефа внесла его имя в синодики постенный и литейный на
вечное поминовение.
Члены коммуны чуть ли даже не единодушно были убеждены, что этот
вечный труженик способен только смотреть за книжным магазином, корпеть над конторскими
книгами и счетами, да еще по принципу добровольно измозжать плоть свою, а он вдруг чем-то еще таким занимался, за что люди знакомятся с секретными комнатами близ Цепного моста.
В XII
книге «Метафизики» (гл. VII), давая определение Божества как мышления, жизни, вечности, полноты и совершенства, Аристотель продолжает уже в тонах «апофатического» богословия: «Ясно, что существует
вечная, неподвижная, отдельно от чувственного и самостоятельно существующая сущность (ουσία).
Библия есть одновременно и просто
книга, доступная научному изучению, и памятник иудейской письменности, и
Книга книг,
вечный Символ, раскрывающийся только вере, только молитве, только благоговению.
Но вместе с тем ясно, что, хотя изощренность научного внимания позволяет лучше изучить текст священных
книг, а это, конечно, не остается безрезультатным и для религиозного их постижения, однако же никакой научный анализ не раскроет в Евангелии того
вечного религиозного содержания, которое дается верующему сердцу.
Свою поездку по итальянским озерам, куда я попадал еще в первый раз в моей жизни, я уже рассказывал в вступлении к
книге"
Вечный город"и здесь повторяться не буду.
Но Тэн зато прекрасно знал по-английски, и его начитанность по английской литературе была также, конечно, первая между французами, что он и доказал своей"Историей английской литературы". Знал он и по-итальянски, и его"Письма из Италии" — до сих пор одна из лучших
книг по оценке и искусства и быта Италии. Я в этом убедился, когда для моей
книги"
Вечный город"обозревал все то, что было за несколько веков писано о Риме.
Обо всем этом я уже рассказывал, и довольно подробно, во вступлении к моей
книге"
Вечный город", почему и должен здесь пройти молчанием всю эту поездку из Ниццы по Корнише в Геную, оттуда на пароходе в Ливорно, потом во Флоренцию, Рим (где просидел около трех недель) и в Неаполь, а потом обратно на север Италии: Турин, Милан, Венецию, Триест и через Вену в Россию.
— Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре Богу угожают и в
книгу жизни
вечной вписаны.
В
книге этой есть
вечная истина.
Христос говорит: я не пришел нарушить
вечный закон, для исполнения которого написаны ваши
книги и пророчества, но пришел научить исполнять
вечный закон; но я говорю не про ваш тот закон, который называют законом бога ваши учители-фарисеи, а про тот закон
вечный, который менее, чем небо и земля, подлежит изменению.
Ведь если только человек понимает то, что собираются делать люди, севшие в своих мундирах с трех сторон стола, воображая себе, что, вследствие того, что они так сели, и что на них мундиры, и что в разных
книгах напечатаны и на разных листах бумаги с печатным заголовком написаны известные слова, и что, вследствие всего этого, они могут нарушить
вечный, общий закон, записанный не в
книгах, а во всех сердцах человеческих, — то ведь одно, что можно и должно сказать таким людям, — это то, чтобы умолять их вспомнить о том, кто они и что они хотят делать.
Смотрит в
книги, видит, что от злобы антихриста истинные Христовы рабы имут бежати в горы и вертепы, имут хорониться в пропасти земные; а кто не побежит из смущенного мира, тот будет уловлен в бесовские сети и погибнет погибелью
вечной…
Не будем пытаться проникнуть то, чтó в этих
книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и
Вечным непроницаемую завесу?
Это мнение весьма распространено у раскольников всех толков.], хотя и князь, или судия, или боярин, а все в бородах и промежду их закон божий, сиречь
вечное евангелие и седмью вселенскими соборами утвержденное кормило, душевный корабль, сиречь
книга Кормчая и прочия Богом вдохновенныя: св. Кирилла, Иоанна Златоустого или преподобнаго Ефрема [Здесь упоминаются те
книги, которые, будучи напечатаны при патриархе Иосифе, особенно уважаются раскольниками: «Кириллова
книга», составленная Стефаном Зизанием, «Маргарит» Иоанна Златоустого и «
Книга Ефрема Сирина».
Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора
книг и бумаг покойного, только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир
вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противуположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым.