Неточные совпадения
Утомленная муками родов,
Вера Петровна не ответила. Муж на минуту
задумался, устремив голубиные глаза свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не
задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна
вера в чудесное в Обломовке!
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой,
задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Длинный рассказ все тянулся о том, как разгорались чувства молодых людей и как родители усугубляли над ними надзор, придумывали нравственные истязания, чтоб разлучить их. У Марфеньки навертывались слезы, и
Вера улыбалась изредка, а иногда и
задумывалась или хмурилась.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за
Верой. Она
задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
«Что, если и с романом выйдет у меня то же самое!.. —
задумывался он. — Но теперь еще — не до романа: это после, после, а теперь —
Вера на уме, страсть, жизнь, не искусственная, а настоящая!»
Жизнь и любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко
задумалась, слушая его, и только слезы умиления и
веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за боль, за страдания.
Он жадно пробегал его, с улыбкой
задумался над нельстивым, крупным очерком под пером
Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно, тогда как вчера — Боже мой! Какая тревога!
Теперь, видите сами, часто должно пролетать время так, что
Вера Павловна еще не успеет подняться, чтобы взять ванну (это устроено удобно, стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее комнату кран от крана и от котла в кухне; и правду сказать, довольно много дров выходит на эту роскошь, но что ж, это теперь можно было позволить себе? да, очень часто
Вера Павловна успевает взять ванну и опять прилечь отдохнуть, понежиться после нее до появления Саши, а часто, даже не чаще ли, так
задумывается и заполудремлется, что еще не соберется взять ванну, как Саша уж входит.
Проходит месяц.
Вера Павловна нежится после обеда на своем широком, маленьком, мягком диванчике в комнате своей и мужа, то есть в кабинете мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой к его груди, но она
задумывается; он целует ее, но не проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.
Он ушел, а князь еще больше
задумался: все пророчествуют несчастия, все уже сделали заключения, все глядят, как бы что-то знают, и такое, чего он не знает; Лебедев выспрашивает, Коля прямо намекает, а
Вера плачет.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович
задумался, и как я в него
веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Если ты находишься в этом положении, то не потому, что это необходимо для кого-то, а только потому, что ты этого хочешь. И потому, зная, что это положение прямо противно и твоему сердцу, и твоему разуму, и твоей
вере, и даже науке, в которую ты веришь, нельзя не
задуматься над вопросом о том, то ли ты делаешь, что тебе должно делать, если остаешься в этом положении и, главное, стараешься оправдать его?
Солдатам-то просто и
задуматься некогда, — так и умирают, посмеиваясь, за матушку за Русь да за
веру!..
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было.
Задумался я — какой же
веры мы, русские, если из-за волов смерти друг друга предаём, когда богом нашим сказано: «не убий»?
Вера Филипповна. Ну так… (
Задумывается.)
Она не докончила речи и
задумалась. В это мгновение из саду пронесся шум листьев, внезапно поколебленных налетевшим ветром.
Вера Николаевна вздрогнула и повернулась лицом к раскрытому окну.
Я смутился и торопливо, глухим голосом, отвечал, что намерен исполнить долг честного человека — удалиться, «потому что, — прибавил я, — я вас люблю,
Вера Николаевна, вы, вероятно, давно это заметили». Она опять наклонилась к канве и
задумалась.
Александр. А я жду и верю в успех! (Ходит, насвистывая, потом,
задумавшись, стоит у буфета. Входят Надежда и
Вера, обнявшись; они сначала не видят его.)
И каждый раз он
задумывался о причинах: если бы это задел поезд, он раздробил бы всю голову, а голова мертвой
Веры была совсем невредима.
Максим Яковлевич, как и его двоюродный брат Никита Григорьевич, могли назваться по тому времени людьми просвещенными, представителями нового поколения, и
вера в сглаз, порчу, колдовство была уже несколько поколеблена в их уме. Но при всем этом беседа Максима Яковлевича с Антиповной произвела на него впечатление и заставила
задуматься. Он горячо любил свою сестру, бывшую любимицей дяди и двоюродного брата, и ее загадочное недомогание очень тревожило его.
Француз-доктор, — стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие
веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, — неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и
задумался.