Неточные совпадения
Он
бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его
к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой;
никто не заметил!
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая
бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность.
К тому же я
никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
На вопрос Алеши: «Заявила ль она кому следует?» — ответила, что
никому не заявляла, а «прямо
бросилась к вам
к первому и всю дорогу бежала бегом».
Грушенька плакала, и вот вдруг, когда горе уж слишком подступило
к душе ее, она вскочила, всплеснула руками и, прокричав громким воплем: «Горе мое, горе!»,
бросилась вон из комнаты
к нему,
к своему Мите, и так неожиданно, что ее
никто не успел остановить.
Никого не надо было уговаривать. Все разом
бросились к палаткам и стали греть у огня руки. Та
к мы промаялись еще одну ночь.
Как-то вечером Матвей, при нас показывая Саше что-то на плотине, поскользнулся и упал в воду с мелкой стороны. Саша перепугался,
бросился к нему, когда он вышел, вцепился в него ручонками и повторял сквозь слезы: «Не ходи, не ходи, ты утонешь!»
Никто не думал, что эта детская ласка будет для Матвея последняя и что в словах Саши заключалось для него страшное пророчество.
Окошки чистые, не малые, в которых стоит жидкая тина или вода,
бросаются в глаза всякому, и
никто не попадет в них; но есть прососы или окошки скрытные, так сказать потаенные, небольшие, наполненные зеленоватою, какою-то кисельною массою, засоренные сверху старою, сухою травою и прикрытые новыми, молодыми всходами и побегами мелких, некорнистых трав; такие окошки очень опасны; нередко охотники попадают в них по неосторожности и горячности, побежав
к пересевшей или подстреленной птице, что делается обыкновенно уже не глядя себе под ноги и не спуская глаз с того места, где села или упала птица.
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал
к нему
никого, топал ногами,
бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и Веры с ребенком, при первом подозрении, что они идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя не отгонять
никого.
Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула
к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять
бросилась к мамаше и совсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж
никто не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, —
никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился
к государю во всех орденах. Государь говорит...
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся —
никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда ушел дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в руки, опрометью
бросился бежать с лестницы и уехал
к Тафаевой.
По молодости, по горячности моей я могу провиниться на каждом шагу; вспомните, что я в чужой семье, что я
никого не знаю и что
никто не знает меня; не оставьте меня…» Она
бросилась на шею
к свекру, у которого также глаза были полны слез, она обняла его точно, как родная дочь, и целовала его грудь, даже руки.
Порфир Порфирыч ничего не ответил на это, а только повернулся и, пошатываясь, пошел
к двери. Татьяна Власьевна
бросилась за ним и старалась удержать за фалды сюртука, о. Крискент загородил было двери, но был безмолвно устранен. Гордей Евстратыч догнал обиженного гостя уже на дворе; он шел без шапки и верхнего пальто, как сидел за столом, и
никому не отвечал ни слова.
Кадеты, услыхав об этом или увидав раненых, без удержа, но и без уговора,
никого не слушая,
бросились к ним, подняли их на руки и уложили каждого как могли лучше.
— Прости меня! — сказала Полина,
бросившись на шею
к сестре своей. — Я не должна была скрывать от тебя… Безумная!.. я думала, что эта тайна умрет вместе со мною… что
никто в целом мире… Ах, Оленька! я боялась даже тебя!..
Инок Гермоген не спал сряду несколько ночей и чувствовал себя очень бодро. Только и отдыху было, что прислонится где-нибудь
к стене и, сидя, вздремнет.
Никто не знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про себя, и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников. Конечно, они в ослеплении злобы
бросались на монастырь не от ума, а все-таки большой ответ за них придется дать богу. Напрасная христианская кровь проливается…
Настя лежала в больнице. С тех пор как она тигрицею
бросилась на железные ворота тюрьмы за уносимым гробиком ее ребенка, прошло шесть недель. У нее была жестокая нервная горячка. Доктор полагал, что
к этому присоединится разлитие оставшегося в грудях молока и что Настя непременно умрет. Но она не умерла и поправлялась. Состояние ее духа было совершенно удовлетворительное для тюремного начальства: она была в глубочайшей апатии, из которой ее
никому ничем не удавалось вывести ни на минуту.
Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и
бросались на другую дорогу, на риск, на авось,
никем и ничем не принуждаемые
к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках.
Такого действия, какого ожидал горячий юноша, не последовало: с ним
никто не спорил,
никто не говорил, что то,
к чему он призывал товарищей, было дурно, но
никто к нему на грудь не
бросался, дружного звона сдвинутых бокалов не раздалось, а, напротив, многие, потупив глаза в свои приборы, обнаруживали смущение и как будто находили в обличительных словах поэта нечто неуместное, колкое, оскорбительное для старших и вообще не отвечающее веселому характеру собрания.
Никто не мог себе вообразить, какая опасность встретила Аполлинария, но все его покинули и
бросились бежать вон из леса на поляну, а потом, не оглядываясь назад, — дальше, по дороге
к дому.
Ирина. Нет, нет; иначе бы я не была достойна тебя. Ты мой, и
никто нас не разлучит. Вадим, ты искал страстной любви… счастливец, ты ее нашел! (
Бросается на шею
к Вадиму.)
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи
бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и
никто не найдет теперь
к ней дороги.
Марья Валериановна, пришедшая в спальню,
бросилась на колени перед образом и долго молилась, обливаясь слезами, потом она поднесла Анатоля
к иконе и велела ему приложиться, одела его, накинула на себя шаль и, выслав Настю и горничную зачем-то из девичьей, вышла с Анатолем за вороты, не замеченная
никем, кроме Ефима.
Ермак взял с собой 50 человек и пошел очистить дорогу бухарцам. Пришел он
к Иртышу-реке и не нашел бухарцев. Остановился ночевать. Ночь была темная и дождь. Только полегли спать казаки, откуда ни взялись татары,
бросились на сонных, начали их бить. Вскочил Ермак, стал биться. Ранили его ножом в руку.
Бросился он бежать
к реке. Татары за ним. Он в реку. Только его и видели. И тела его не нашли, и
никто не узнал, как он умер.
Но — странное дело! — отряд уже был близко, а из укреплений не стреляли. Авангард, с которым был и Ашанин, подошел
к Го-Конгу, большому форту, выстроенному на холме, окруженному рвами и командующему местностью и имеющему 300 метров по фасу и 85 амбразур и… там не было
никого… Все пусто. Внутри форта было 40 блиндированных казарм… Солдаты
бросились осматривать их и скоро торжественно привели трех стариков.
Иосаф Платонович сорвался с кровати, быстро
бросился к окну и высунулся наружу. Ни на террасе, ни на балконе
никого не было, но ему показалось, что влево, в садовой калитке, в это мгновение мелькнул и исчез клочок светло-зеленого полосатого платья. Нет, Иосафу Платоновичу это не показалось: он это действительно видел, но только видел сбоку, с той стороны, куда не глядел, и видел смутно, неясно, почти как во сне, потому что сон еще взаправду не успел и рассеяться.
— «Ишь, говорят, тоже фершал выискался! — продолжал он. — Иди, иди, говорят, а то мы тебя замуздаем по рылу!» — «Что ж, говорю, я пойду!» — Повернулся, — вдруг меня кто-то сзади по шее.
Бросились на меня, начали бить… Я вырвался, ударился бежать. Добежал до Серебрянки; остановился: куда идти?
Никого у меня нету… Я пошел и заплакал. Думаю: пойду
к доктору. Скучно мне стало, скучно: за что?…
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она
бросилась на пол с громким рыданием, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется,
никто не приходил и
никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав
к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло...
Она топала ногами, махала руками и кричала так, точно ее режут. Потом, видя, что
никто не слушает её стонов и не думает везти ее домой, Тася с быстротой молнии
бросилась к двери и, широко распахнув ее, готовилась убежать отсюда без оглядки, как вдруг громкий крик испуга вырвался из её груди. Три большие лохматые зверя с грозным рычанием
бросились к девочке. Это были три огромные собаки, которыми господин Злыбин, так звали хозяина-фокусника, потешал публику.
— «Ишь, — говорят, — тоже фершал выискался!» — продолжал он. — «Иди, иди, — говорят, — а то мы тебя замуздаем по рылу!» — «Что ж, — говорю, — я пойду». Повернулся, — вдруг меня сзади по шее.
Бросились на меня, зачали бить. Я вырвался, ударился бежать. Добежал до конторы. Остановился: куда идти?
Никого у меня нету… Я пошел и заплакал. Думаю: пойду
к доктору. Скучно мне стало, скучно: за что?
— Здесь нас
никто не услышит, поцелуй свою дочь… — продолжала молодая девушка,
бросаясь к нему на шею.
Народ сделал около него кружок, ахает, рассуждает;
никто не думает о помощи. Набегают татары, продираются
к умирающему, вопят, рыдают над ним. Вслед за ними прискакивает сам царевич Даньяр. Он слезает с коня,
бросается на тело своего сына, бьет себя в грудь, рвет на себе волосы и наконец, почуяв жизнь в сердце своего сына, приказывает своим слугам нести его домой. Прибегает и Антон, хочет осмотреть убитого — его не допускают.
Вдруг она вскрикнула и совершенно неожиданно для окружающих, не успевших поддержать ее, как сноп повалилась на каменный пол. С лавки раздался тоже слабый вскрик. На последний
никто не обратил внимания. Все
бросились к лежавшей распростертой на полу княжне Варваре Ивановне.
Время, казалось, тянулось томительно долго. Наконец в соседней горнице послышались торопливые шаги. Антиповна
бросилась к двери и отворила ее. В опочивальню вошел Ермак Тимофеевич, бледный, встревоженный. Он как бы не замечал
никого, остановился у постели Ксении Яковлевны и с немым ужасом уставился на бесчувственную девушку.
— Махиавель? — повторил Волынской. — Я разом
к тебе буду, — прибавил он, обратясь
к сбитенщику, и
бросился в ту сторону, где Зуда возился с астрологом. Этот от Волынского, далее и далее, и в противный угол залы, где
никого не было.
Воскресенский
бросился к двери и распахнул ее. В следующей комнате не было
никого.