Неточные совпадения
«
Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась,
что говорю мужу: «Послушай, Луканчик,
вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!» И говорю ему: «Я так восхищена,
что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «
Ах, боже мой! — думаю себе.
Еремеевна.
Ах, Создатель, спаси и помилуй! Да кабы братец в ту ж минуту отойти не изволил, то б я с ним поломалась.
Вот что б Бог не поставил. Притупились бы эти (указывая на ногти), я б и клыков беречь не стала.
―
Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому
что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик.
Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну
вот объясните мне. Здесь он говорит…
—
Вот отлично! Общий! — вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «
Ах да, о
чем это неприятно было? — вспоминал он. — Да, больна Кити…
Что ж делать, очень жаль», думал он.
—
Ах,
что говорить! — сказала графиня, махнув рукой. — Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну,
что это за страсти какие-то отчаянные! Это всё что-то особенное доказать.
Вот она и доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей — своего мужа и моего несчастного сына.
— Я только хочу сказать,
что могут встретиться дела необходимые.
Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по делу дома…
Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты не знаешь,
что я не могу без тебя жить?
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы
вот ты не споткнулась.
Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
—
Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь,
что скарлатина. Я
вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.
— Да,
вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «
Ах, спиритизм,
ах, Ницца,
ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А
вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
—
Ах, мне всё равно! — сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось,
что глаза ее со странною злобой смотрели на него из-под вуаля. — Так я говорю,
что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом; но
вот что он пишет мне. Прочти. — Она опять остановилась.
—
Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам.
Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, —
вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
—
Ах, боже мой!
что ж я так сижу перед вами!
вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с
чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим, и только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
— Ну,
вот вам еще доказательство,
что она бледна, — продолжала приятная дама, — я помню, как теперь,
что я сижу возле Манилова и говорю ему: «Посмотрите, какая она бледная!» Право, нужно быть до такой степени бестолковыми, как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш-то прелестник…
Ах, как он мне показался противным! Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным.
— Почтеннейший, я так был занят,
что, ей-ей, нет времени. — Он поглядел по сторонам, как бы от объясненья улизнуть, и увидел входящего в лавку Муразова. — Афанасий Васильевич!
Ах, боже мой! — сказал Чичиков. —
Вот приятное столкновение!
Ах, брат,
вот позабыл тебе сказать: знаю,
что ты теперь не отстанешь, но за десять тысяч не отдам, наперед говорю.
«Ну,
что соседки?
Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи,
что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да
вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
И
вот ввели в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«
Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«Дитя мое, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука,
вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради Бога.
Ну
что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
—
Ах, Володя! ты не можешь себе представить,
что со мной делается…
вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней,
что это просто удивительно. И еще знаешь ли
что? когда я лежу и думаю о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.
— Ну,
вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя,
что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу.
Ах, как ты испачкался.
— Я-то в уме-с, а
вот вы так… мошенник!
Ах, как это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому
что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично… Но для
чего вы все это сделали — не понимаю.
— Опять я! Не гляди на меня, дуру!
Ах, господи, да
что ж я сижу, — вскричала она, срываясь с места, — ведь кофей есть, а я тебя и не потчую!
Вот ведь эгоизм-то старушечий
что значит. Сейчас, сейчас!
— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания…
ах да! Ведь
вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице,
что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.
Лариса.
Ах, как нехорошо! Нет хуже этого стыда, когда приходится за других стыдиться…
Вот мы ни в
чем не виноваты, а стыдно, стыдно, так бы убежала куда-нибудь. А он как будто не замечает ничего, он даже весел.
Oгудалова.
Вот наконец до
чего дошло: всеобщее бегство!
Ах, Лариса!.. Догонять мне ее иль нет? Нет, зачем!..
Что бы там ни было, все-таки кругом нее люди… А здесь, хоть и бросить, так потеря не велика!
Царь небесный!
Амфиса Ниловна!
Ах! Чацкий! бедный!
вот!
Что наш высокий ум! и тысяча забот!
Скажите, из
чего на свете мы хлопочем!
Светает!..
Ах! как скоро ночь минула!
Вчера просилась спать — отказ.
«Ждем друга». — Нужен глаз да глаз,
Не спи, покудова не скатишься со стула.
Теперь
вот только
что вздремнула,
Уж день!.. сказать им…
Она! она сама!
Ах! голова горит, вся кровь моя в волненьи.
Явилась! нет ее! неу́жели в виденьи?
Не впрямь ли я сошел с ума?
К необычайности я точно приготовлен;
Но не виденье тут, свиданья час условлен.
К
чему обманывать себя мне самого?
Звала Молчалина,
вот комната его.
—
Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, —
ах, урод! Я ему говорю: «
Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о
чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
—
Ах,
вот что! Он — об этом?
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал,
что намерен жениться на вас, так
вот я умоляю: откажите ему, потому
что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную…
Ах, господи!..
—
Ах,
вот что! — вскричала Варвара.
— До
чего несчастны мы, люди, милейший мой Иван Кириллович… простите! Клим Иванович, да, да… Это понимаешь только
вот накануне конца, когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как сводня: «
Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!» Это она — про смерть…
—
Ах, черт возьми!
Вот ерунда! Как же быть?
Что ж вы молчали?
— А — Любаша-то — как?
Вот — допрыгалась!
Ах ты, господи, господи! Милые вы мои, на
что вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь…
—
Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда, поправляя прическу, сказала как будто весело: — Боялся не того,
что зарубит солдат, а
что за еврея принял. Это — он!
Ах… аристократишка!
— Улица создает себе вождя, — ведь
вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал «защита, красота», ведь это же «Московский листок»!
Ах, черт… Замечательно, а?
—
Ах,
вот в
чем дело! Вы излагаете воззрения анархиста Ленина, да? Вы — так называемый большевик?
—
Ах,
вот что! Ваша фамилия?
Бальзаминов.
Ах, боже мой! Я и забыл про это, совсем из головы вон!
Вот видите, маменька, какой я несчастный человек! Уж от военной службы для меня видимая польза, а поступить нельзя. Другому можно, а мне нельзя. Я вам, маменька, говорил,
что я самый несчастный человек в мире:
вот так оно и есть. В каком я месяце, маменька, родился?
Анфиса.
Ах, Раиса!
Вот что значит благородный человек! Увозит девушку, все устроил отличным манером и потом даже с музыкой! Кто, кроме благородного человека, это сделает? Никто решительно.
Красавина (смеется).
Ах ты, красавица моя писаная! Ишь ты, развеселилась!
Вот я тебя
чем утешила. Еще ты погоди, какое у нас веселье будет!
«Боже мой! — думала она. —
Вот все пришло в порядок; этой сцены как не бывало, слава Богу!
Что ж…
Ах, Боже мой!
Что ж это такое?
Ах, Сонечка, Сонечка! Какая ты счастливая!»
«Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб… чтоб…
Ах, Боже мой, куда я зашел!
Вот где пропасть! И Ольга не летает высоко над ней, она на дне ее… за
что, за
что…»
«
Что за господин?..какой-то Обломов…
что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему в голову. — «Какой-то!»
Что я тут делаю? Как
что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж
вот уж в свете родился вопрос:
что я тут делаю? Заметили…
Ах, Боже мой! как же, надо что-нибудь…»
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб.
Что ж он так приуныл?
Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже!
Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
— Да, да, хорошо…
Ах,
вот что я хотел тебе сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
—
Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да
что толковать с тобой!
— Нет, — сказала она, —
чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я —
ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся
вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда.
Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
—
Ах нет, пустила и благословила бы, а сама бы умерла с горя!
вот чего боялась бы я!.. Уехать с вами! — повторила она мечтательно, глядя долго и пристально на него, — а потом?