Неточные совпадения
От него отказались,
как от человека
ни на
какую работу не годного — «лядащаго»,
как говорится у нас
в Орле.
Как волка
ни корми, он все
в лес смотрит…
Всякий человек имеет хоть
какое бы то
ни было положение
в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное...
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то
в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын,
как попал
в число шумихинских подданных,
каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел
ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство
в обращенье,
как бы
ни были, впрочем, различны их качества, способности, положение
в свете и воспитание.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным,
как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь
в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей
ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить;
в какую бы
ни было пору, хоть
в самую полночь, нагрянет,
как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок,
как бес…
Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего,
как известно,
ни один коренной русак не втягивает
в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и
как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Трудно было решить с первого разу, к
какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил
ни на дворового,
ни на мещанина,
ни на обеднявшего подьячего
в отставке,
ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились
в нем,
как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего
ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если
в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя
в ежовых рукавицах.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком
в сероватом армяке; мужичок,
в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой,
как бы желая сказать: «куда
ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица;
как он
ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Акулина была так хороша
в это мгновение: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась, ластилась к нему, а он… он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко
в бронзовой оправе и принялся втискивать его
в глаз; но,
как он
ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом — стеклышко все вываливалось и падало ему
в руку.
Но иногда, под влиянием благодатных обстоятельств, случайностей, которых я, впрочем,
ни определить,
ни предвидеть не
в состоянии, робость моя исчезает совершенно,
как вот теперь, например.
— А между тем, — продолжал он после небольшого молчания, —
в молодости моей
какие возбуждал я ожидания!
Какое высокое мнение я сам питал о своей особе перед отъездом за границу, да и
в первое время после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался,
как оно и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, —
ни аза не смекнул!
Но и тут я встречал оригинальных, самобытных людей: иной,
как себя
ни ломал,
как ни гнул себя
в дугу, а все природа брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск, и жалкая моя природа
ни малейшего не оказывала сопротивления!
Это было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья
в деревне, от других ли
каких причин, у ней на дне души (если только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее
ни она не умела,
ни я не мог.
Да и
в самом деле, вы посудите: безденежье меня приковывало к ненавистной мне деревне;
ни хозяйство,
ни служба,
ни литература — ничто ко мне не пристало; помещиков я чуждался, книги мне опротивели; для водянисто-пухлых и болезненно-чувствительных барышень, встряхивающих кудрями и лихорадочно твердящих слово «жызнь», я не представлял ничего занимательного с тех пор,
как перестал болтать и восторгаться; уединиться совершенно я не умел и не мог…
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился
как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то
в погребе, не успев заработать
ни себе,
ни детям куска насущного хлеба.
И то сказать,
как ни было худо воспитание Чертопханова, все же,
в сравнении с воспитанием Тихона, оно могло показаться блестящим.
Как бы то
ни было, только
в один прекрасный летний вечер Маша, завязав кое-какие тряпки
в небольшой узелок, отправилась вон из чертопхановского дома.
Но
каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который и днем никого чужого к себе не подпускал, — украсть его без шума, без стука? И
как растолковать, что
ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду
в землю зарывались — но все-таки!
А для тебя, Порфирий, одна инструкция:
как только ты, чего Боже оборони, завидишь
в окрестностях казака, так сию же секунду,
ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать,
как мне поступить!
Например: тотМалек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал,
как только Чертопханов входил
в конюшню; а этотжевал себе сено
как ни в чем не бывало или дремал, понурив голову.
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну
ни разу.
В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли, что это было за лекарство и
как его получить?
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее
в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства;
ни ропота от нее не слыхать,
ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня,
как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы
в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
Стали мы приближаться к мостику, к той неподвижной, грозной телеге… На ней,
как нарочно, все затихло.
Ни гу-гу! Так затихает щука, ястреб, всякий хищный зверь, когда приближается добыча. Вот поравнялись мы с телегой… вдруг великан
в полушубке прыг с нее долой — и прямо к нам!
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек!
В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи,
ни до
какого государства не доедешь.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (
В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет
ни копейки.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват
ни душою,
ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так,
как вашей милости угодно! У меня, право,
в голове теперь… я и сам не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался,
каким еще никогда не бывал.