Неточные совпадения
— Русские вы, а по-русски
не понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать
не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься
не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте
больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить».
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход —
больше годить надо, а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще
больше годить придется. Небось,
не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
Да, и восторги нужно соразмерять, то есть ни в каком случае
не сосредоточивать их на одной какой-нибудь точке, но распределять на возможно
большее количество точек.
— Ну, да, я. Но как все это было юно! незрело! Какое мне дело до того, кто муку производит, как производит и пр.! Я ем калачи — и
больше ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости
не скажу!
Вообще этот человек был для нас
большим ресурсом. Он был
не только единственным звеном, связывавшим нас с миром живых, но к порукой, что мы можем без страха глядеть в глаза будущему, до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него на глазах.
Когда же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «а я так просто думаю, что ты с… с…», то он и этого
не отрицал, а только с
большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
— Нет, рюмку водки и кусок черного хлеба с солью —
больше ничего! Признаться, я и сам теперь на себя пеняю, что раньше посмотреть на ваше житье-бытье
не собрался… Ну, да думал: пускай исправляются — над нами
не каплет! Чистенько у вас тут, хорошо!
То он
не только
не увидел в этом повода для прекращения разговора, но еще с
большею убедительностью приступил к дальнейшим переговорам.
2) Что Балалайкин сохраняет свой брак в
большой тайне. Никто в семье
не знает, что он адвокат, получающий значительный доход от поздравительных стихов, сочиняемых клубным швейцарам. И жена, и старая бабушка убеждены, что он служит в артели посыльных.
Скончалась старушка тихо, в
большом кресле на колесах, с которого в последнее время
не вставала; скончалась под звуки тапера, проводившие ее в иной мир.
Но на меня этот голос подействовал потрясающим образом. Я уже
не вспоминал
больше, я вспомнил. Да, это — он! твердил я себе, он, тот самый, во фраке с умершего титулярного советника! Чтобы проверить мои чувства, я взглянул на Глумова и без труда убедился, что он взволнован
не меньше моего.
— Благодарю вас, достойный молодой человек! благодарю тем
больше, что, имея право за эти деньги поступить со мною по таксе, вы великодушно
не воспользовались этим правом!
Не скажу, чтоб я терпел нужду, — потребность повреждать ближнего существовала тогда в
больших размерах, и за удовлетворение ее платили хорошие деньги — но постоянного, настоящего все-таки
не было.
«Да, теперь уж нас с этой позиции
не вышибешь!» — твердил я себе и улыбался такой широкой, сияющей улыбкой, что стоявший на углу
Большой Мещанской будочник, завидев меня, наскоро прислонил алебарду к стене, достал из кармана тавлинку и предложил мне понюхать табачку.
— Позвольте вам доложить, — возразил Прудентов, — зачем нам история? Где, в каких историях мы полезных для себя указаний искать будем? Ежели теперича взять римскую или греческую историю, так у нас ключ от тогдашней благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность — ничего мы этого
не знаем. Судя же по тому, что в учебниках об тогдашних временах повествуется, так все эти греки да римляне
больше безначалием, нежели благопристойностью занимались.
— И труда
большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство в департамент — встань и поклонись; к докладу тебя потребует — явись; вопрос предложит — ответь, что нужно, а разговоров
не затевай. Вышел из департамента — позабудь. Коли видишь, что начальник по улице встречу идет, — зайди в кондитерскую или на другую сторону перебеги. Коли столкнешься с начальством в жилом помещении — отвернись, скоси глаза…
— Ну, какую ты, например, трагедию из этого статского советника выжмешь? — пояснил он свою мысль, — любовь его — однообразная, почти беспричинная, следовательно, никаких данных ни для драматической экспозиции, ни для дальнейшей разработки
не представляет; прекращается она — тоже как-то чересчур уж просто и нелепо: толкачом! Ведь из этого матерьяла, хоть тресни,
больше одного акта
не выкроишь!
Я взглянул на моего друга и, к великому огорчению, заметил в нем
большую перемену. Он, который еще так недавно принимал живое участие в наших благонамеренных прениях, в настоящую минуту казался утомленным, почти раздраженным. Мало того: он угрюмо ходил взад и вперед по комнате, что, по моему наблюдению, означало, что его начинает мутить от разговоров. Но Очищенный ничего этого
не замечал и продолжал...
— Служить
не служил, а издали точно что присматривался. Только там, знаете, колесо
большое, а у меня — маленькое. А кабы у меня побольше колесцо…
Очищенный на минуту задумался,
не то ропща на провидение,
не то соображая, что бы вышло, если б ему выпало на долю
большое колесо.
Это была замечательно красивая женщина, прозрачно-смуглая (так что белое платье, в сущности,
не шло к ней), высокая, с
большими темными глазами, опушенными густыми и длинными ресницами, с алым румянцем на щеках и с алыми же и сочными губами, над которыми трепетал темноватый пушок.
И что всего удивительнее — передавая мне о своем решении, он
не только
не смутился, но даже смотрел на меня с
большим достоинством, нежели обыкновенно.
— Бог меня
большими дарованиями
не наградил, — ответил почтенный старик скромно, — но я и из маленьких стараюсь извлечь, что могу.
По этому вопросу последовало разногласие. Балалайкин говорил прямо: металлические лучше, потому что с ними дело чище. Я говорил: хорошо, кабы металлические, но
не худо, ежели и ассигнационные. Глумов и Очищенный стояли на стороне ассигнационного рубля, прося принять во внимание, что наша"
большая"публика утратила даже представление о металлическом рубле.
Он качал головой и смотрел на нас — впрочем,
не столько укоризненно, сколько жалеючи. Как будто говорил: какие
большие выросли, а самых простых вещей
не знаете! Мы сидели и ждали.
— А я об чем же говорю! Почему? как? Ежели есть причина — любопытствуйте! а коли нет причины… право, уж и
не знаю! Ведь я это
не от себя… мне что! По-моему, чем
больше любопытствующих, тем лучше! Но времена нынче… и притом Вздошников!
Стал он припоминать разные случаи, и чем
больше припоминал, тем
больше убеждался, что хоть и много он навредил, но до настоящего вреда, до такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки
не дошел.
Сейчас побежал в присутственное место. Стал посредине комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить —
не понимает. Таращит глазами, губами шевелит —
больше ничего. Однако так он одним своим нерассудительным видом всех испугал, что разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, расколол его и убежал.
— Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в воде играет — а отчего? — от того самого, что она ухи для себя
не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари — милосерд, а к человеку — немилостив? Твари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь
больше заслужила?
Прислуга, привыкшая к вечной суматохе, начинает роптать и требовать расчета; пастух — тоже
не хочет
больше ждать, а разносчик Фока, столько лет снабжавший Анну Ивановну в кредит селедками и мещерским сыром, угрожает ей мировым судьею и делает какие-то нелепые намеки.
Они
не явились по вызову начальства, а это
больше нежели оставление отечества.
Во всяком случае, всех несколько утешило, что пискаря будут судить
не по
большому Уложению, а по карманному.
Иван Иваныч (
не понимая). Я должен заметить вам, подсудимый, что чем
больше вы будете упорствовать… (Петр Иваныч высовывается вперед.) Вы желаете предложить вопрос, Петр Иваныч? (К публике.) Господа! Петр Иваныч имеет предложить вопрос!
Ночью Глумову было сонное видение: стоит будто бы перед ним Стыд. К счастию, в самый момент его появления Глумов перевернулся на другой бок, так что
не успел даже рассмотреть, каков он из себя. Помнит только, что приходил Стыд, — и
больше ничего. Сообщив мне об этом утром, он задумался.
И радовался всего
больше тому, что этот результат достигнут
не строгостью, а мерами его личного попечительного вмешательства.
Еще одна особенность: местные дворяне
не любили князя. Он жил изолированною, занятою жизнью,
не ездил в гости,
не украшал своим присутствием уездных сборищ и пикников, да и сам
не делал приемов, хотя имел хороший доход и держал отличного повара. В отместку за такое"неякшание"его постоянно выбирали попечителем хлебных магазинов, несмотря на то, что он лично никогда
не ездил на дворянские выборы. И ему стоило
больших хлопот и расходов, чтоб избавиться от навязанной должности.
Лазарь очутился в
большом затруднении вследствие этой неудачи и уже подумывал,
не пригласить ли в кумовья Прохорыча, а в кумы — Финагеичеву жену.
Конечно, он
большую часть капитала припрятал, но ведь бывает и так, что спрятать спрячешь, а потом
не знаешь, как и достать.
Парк был
большой и роскошный, именно такой, какие иногда во сне снятся и о которых наяву говорят: вот бы где жить и
не умирать!
И действительно, даже в эту самую минуту жестокость, с которою он выдирал запутавшуюся в ячейках бредня рыбешку, была поразительна. Он дергал рыбу, мял ее, выворачивал ей жабры, и ежели
не ел тут же живьем, то потому, что спешил как можно
больше изловить, опасаясь, как бы
не застигнул Лазарь и
не отнял.
Опять водворилось молчание. Вдруг один из весьегонцев начал ожесточенно чесать себе поясницу, и на лице его так ясно выступила мысль о персидском порошке, что я невольно подумал: вот-вот сейчас пойдет речь о Персии. Однако ж он только покраснел и промолчал: должно быть, посовестился, а может быть, и чесаться
больше уж
не требовалось.
— Непременно все. И я уверен, что и Иван Тимофеев, и Прудентов, и Балалайкин — все непременно соберутся в Кашине. Вот увидишь. Что такое сама по себе смерть жида? Это один из эпизодов известных веяний — и
больше ничего.
Не этот факт важен, а то, что времена назрели. Остается пропеть заключительный куплет и раскланяться.
Но и за всем тем решимость наша
не только
не поколебалась, но росла с каждым днем
больше и
больше…
Гонорара определенного он нам
не назначил, но от времени до времени"отваливал", причем всякий раз говорил:"напоминать мне незачем, я сам вашу нужду знаю". В общем результате, мы были сыты. И чем
больше мы были сыты, тем
больше ярились.
Как же ты
не понимаешь, что ни мы, утаившие у Доминика пятак, ни Юханцев, утаивший миллион, — мы совсем ничего
не потрясли, а просто украли, и
больше ничего.
Но если б он, например, взял на себя реализацию облигаций или закладных листов и при этом положил в карман"провизию"даже, может быть, вдвое
большую, то никто бы этого ему и в укор
не поставил.
Как он сначала один город спалит, потом за другой примется, камня на камне в них
не оставит — все затем, чтоб как можно
больше вверенному краю пользы принести.
Думал-думал, и вдруг его словно свет озарил."Рассуждение" — вот причина! Начал он припоминать разные случаи, и чем
больше припоминал, тем
больше убеждался, что хоть и много он навредил, но до настоящего вреда, до такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки дойти
не мог. А
не мог потому, что этому препятствовало"рассуждение". Сколько раз бывало: разбежится он, размахнется, закричит"разнесу!" — ан вдруг"рассуждение": какой же ты, братец, осел! Он и спасует. А кабы
не было у него"рассуждения", он бы…
Прежде всего побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить —
не понимает. Таращит глаза, шевелит губами —
больше ничего. Однако ж так он этим одним всех испугал, что от одного его вида нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.
Горе тому граду, в котором начальник без расчету резолюциями сыплет, но еще того
больше горе, когда начальник совсем никакой резолюции положить
не может!