Неточные совпадения
А Порфиша продолжал себе сидеть кротко и бесшумно и все смотрел
на нее, смотрел до того пристально, что широко раскрытые и неподвижные
глаза его подергивались слезою.
Даже рискуя надоесть матери, он постоянно вертелся у ней
на глазах, словно говорил: «Смотри
на меня!
— Пошел с моих
глаз… тихоня! ты думаешь, что забьешься в угол, так я и не понимаю? Насквозь тебя понимаю, голубчик! все твои планы-прожекты как
на ладони вижу!
— Ништо ему! лишь бы ко мне
на глаза не показывался!
Он будет здесь, вечно у нее
на глазах, клятой, постылый, забытый!
Лицо у него распухшее, волосы
на голове и бороде растрепанные, с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный,
глаза навыкате и воспаленные, частью от непомерного употребления водки, частью от постоянного нахождения
на ветру.
Наконец он отыскал
глазами поставленный близ дороги межевой столб и очутился
на головлевской земле,
на той постылой земле, которая родила его постылым, вскормила постылым, выпустила постылым
на все четыре стороны и теперь, постылого же, вновь принимает его в свое лоно.
Попадья при виде его закручинилась и захлопотала об яичнице; деревенские мальчишки столпились вокруг него и смотрели
на барина изумленными
глазами; мужики, проходя мимо, молча снимали шапки и как-то загадочно взглядывали
на него; какой-то старик дворовый даже подбежал и попросил у барина ручку поцеловать.
Иногда в контору приходил и сам Финогей Ипатыч с оброками, и тогда
на конторском столе раскладывались по пачкам те самые деньги,
на которые так разгорались
глаза у Степана Владимирыча.
На другой день, утром, оба сына отправились к папеньке ручку поцеловать, но папенька ручки не дал. Он лежал
на постели с закрытыми
глазами и, когда вошли дети, крикнул...
Арина Петровна даже
глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что все живут
на всем
на готовеньком, у всех-то все припасено, а она одна — целый-то день мается да всем тяготы носит.
Хоть бы эти бурмистры да управители наши: ты не гляди, что он тебе в
глаза смотрит! одним-то
глазом он
на тебя, а другим — в лес норовит!
Павел Владимирыч молчал и смотрел
на мать недоумевающими
глазами.
Арина Петровна много раз уже рассказывала детям эпопею своих первых шагов
на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила в их
глазах интереса новизны. Порфирий Владимирыч слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая
глаза, то опуская их, смотря по свойству перипетий, через которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие
глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.
Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила, как они, ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то
на церковь, белевшуюся вдали, то
на часовню, то
на деревянный столб, к которому была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать
глаз от своих новых сапогов,
на кончике которых так и переливались лучи солнца.
Воспаленные
глаза бессмысленно останавливаются то
на одном, то
на другом предмете и долго и пристально смотрят; руки и ноги дрожат; сердце то замрет, словно вниз покатится, то начнет колотить с такою силой, что рука невольно хватается за грудь.
Но Степан Владимирыч, по-видимому, остался равнодушным к материнской ласке и уставился неподвижными, стеклянными
глазами на сальную свечку, как бы следя за нагаром, который постепенно образовывался
на фитиле.
— Ежели же их
на все
на четыре стороны выпустят: бегите, мол, милые, вытаращивши
глаза! — ну, уж не знаю! Не знаю! не знаю! не знаю, что из этого выйдет!
У Арины Петровны даже слезы
на глазах выступили. Иудушка воспользовался этим, чтоб поцеловать у маменьки ручку, причем позволил себе даже обнять ее за талию.
Он ненавидел Иудушку и в то же время боялся его. Он знал, что
глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий с ним. Иногда кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго друга маменьки (он выгнал ее из дому, но почтительности не прекращал) — тогда Павел Владимирыч запирал антресоли
на ключ и сидел взаперти все время, покуда Иудушка калякал с маменькой.
Но вот и язык мало-помалу смяк,
глаза смотрят
на образа и не видят; рот раскрыт широко, руки сложены
на поясе, и вся она стоит неподвижно, словно застыла.
Слезы так и лились из потухших
глаз по старческим засохшим щекам, задерживаясь в углублениях морщин и капая
на замасленный ворот старой ситцевой блузы.
Вот и гроб опустили в землю; «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая губами, закатывая
глаза и стараясь придать своему голосу ноту горести, и вслед за тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте в дом взять! да
на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять в доме помянуть!
Павел Владимирыч молчал и бессмысленными
глазами уставился в него, словно усиливался понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал
на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.
Возвращается Володенька; все
глаза устремляются
на него.
Посреди разговора, никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко тать в нощи. Он весь в слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены
на груди, губы шепчут. Некоторое время он ищет
глазами образа, наконец находит и с минуту возносит свой дух.
Лицо широкое, белое, лоб узкий, обрамленный желтоватыми негустыми волосами,
глаза крупные, тусклые, нос совершенно прямой, рот стертый, подернутый тою загадочною, словно куда-то убегающей улыбкой, какую можно встретить
на портретах, писанных доморощенными живописцами.
— И много? — спросила она перепуганным голосом, глядя
на него остановившимися
глазами.
И
глаза и нос его краснели и увлажнялись в определенные минуты,
на которые указывала ему молитвенная практика.
Наконец оба, и отец и сын, появились в столовую. Петенька был красен и тяжело дышал;
глаза у него смотрели широко, волосы
на голове растрепались, лоб был усеян мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой; хотел казаться равнодушным, но, несмотря
на все усилия, нижняя губа его дрожала. Насилу мог он выговорить обычное утреннее приветствие милому другу маменьке.
— Убийца! — вновь шепчет Петенька, но уже так явственно, что Арина Петровна со страхом смотрит
на него. Перед
глазами ее что-то вдруг пронеслось, словно тень Степки-балбеса.
Все смолкают; стаканы с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается
на спинку стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна, ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в
глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он не в состоянии будет сдерживаться.
Отец и сын смотрят друг
на друга во все
глаза. Так и кажется, что оба сейчас вскочат. Но Иудушка делает над собой нечеловеческое усилие и оборачивается со стулом лицом к столу.
Вставши утром, она по привычке садилась к письменному столу, по привычке же начинала раскладывать карты, но никогда почти не доканчивала и словно застывала
на месте с вперенными в окно
глазами.
Я, с своей стороны, все сделал; счеты по опеке привел в порядок, ничего не скрыл, не утаил — все у всех
на глазах делал.
Перед ним явилась рослая и статная женщина с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо развитою грудью, с серыми
глазами навыкате и с отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась
на затылок, — женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать господам офицерам.
Поэтому он сначала перекрестил Анниньку, потом как-то особенно отчетливо поцеловал ее в обе щеки и при этом так странно скосил
глаза на ее грудь, что Аннинька чуть заметно улыбнулась.
— Вот-на! не успела повернуться — уж и скучно показалось! А ты поживи с нами — тогда и увидим: может, и весело покажется! — ответил Порфирий Владимирыч, которого
глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
Порфирий Владимирыч взглянул
на нее, но не докончил, а только крякнул. Может быть, он и с намерением остановился, хотел раззадорить ее женское любопытство; во всяком случае, прежняя, едва заметная улыбка вновь скользнула
на ее лице. Она облокотилась
на стол и довольно пристально взглянула
на Евпраксеюшку, которая, вся раскрасневшись, перетирала стаканы и тоже исподлобья взглядывала
на нее своими большими мутными
глазами.
Иудушка встал, поворотился лицом к образу, сложил руки ладонями внутрь и помолился. Даже слезы у него
на глазах выступили: так хорошо он солгал! Но Аннинька, по-видимому, была не из чувствительных. Правда, она задумалась
на минуту, но совсем по другому поводу.
Говоря это, Иудушка глядел
на Анниньку такими маслеными
глазами, что ей сделалось неловко.
Погано скошенные
на ее бюст
глаза Иудушки сразу напомнили ей, что позади у нее уже образовался своего рода скарб, с которым не так-то легко рассчитаться.
Как будто с нее сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она
на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности
глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа: что такое «la chose»?
Порфирий Владимирыч остановился и замолчал. Некоторое время он семенил ногами
на одном месте и то взглядывал
на Анниньку, то опускал
глаза. Очевидно, он решался и не решался что-то высказать.
— А покушать? отобедать-то
на дорожку? Неужто ж ты думала, что дядя так тебя и отпустит! И ни-ни! и не думай! Этого и в заводе в Головлеве не бывало! Да маменька-покойница
на глаза бы меня к себе не пустила, если б знала, что я родную племяннушку без хлеба-соли в дорогу отпустил! И не думай этого! и не воображай!
Жидкие беловатые волосы повисли
на его голове прямыми прядями, как ветви
на плакучей иве;
глаза, когда-то голубые, смотрели убито; голос вздрагивал, бородка обострилась; шалоновая ряска худо запахивалась спереди и висела как
на вешалке.
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а
на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала
на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери, а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда
глаза глядят.
Воспитанная в практике крепостного права, при котором беременность дворовых девок служила предметом подробных и не лишенных занимательности исследований и считалась чуть не доходною статьею, Арина Петровна имела
на этот счет взгляд острый и безошибочный, так что для нее достаточно было остановить
глаза на туловище Евпраксеюшки, чтобы последняя, без слов и в полном сознании виновности, отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.
Так, например, у папеньки Петра Иваныча, дряхлого семидесятилетнего старика, тоже «сударка» была и тоже оказалась вдруг с прибылью, и нужно было, по высшим соображениям, эту прибыль от старика утаить. А она, Арина Петровна, как
на грех, была в ту пору в ссоре с братцем Петром Петровичем, который тоже, ради каких-то политических соображений, беременность эту сослеживал и хотел старику
глаза насчет «сударки» открыть.
— И как бы ты думала! почти
на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да
на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и того, села
на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю узнал, только ахнул: ну, сестра!