Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы
с казачком Тишкой, — каждое утро так-то
с жиру бесятся… И нашла
с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в
голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун
с кипятком и вообще управлялась за четверых.
В открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую
голову Антипа, который давно дремал на своей завалинке вместе
с лохматою собакой Султаном.
Среднего роста, сутуловатый,
с широкою впалою грудью и совершенно седою
головой, этот Петр Елисеич совсем не походил на брата.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик в длиннополом сюртуке и котиковом картузе
с прямым козырем; он устало кивнул
головой хозяину, но руки не подал.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его
с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только
голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка,
с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей
с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись
головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому лицу
с плутоватыми темными глазками, тряхнул
головой и весело подумал: «А мы чем хуже других?»
С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и
с управителями был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
Худые и тонкие,
с загоревшею, сморщенною кожей шеи, как у жареного гуся, замотанные тяжелыми платками
головы и сгорбленные, натруженные спины этих старух представляли резкий контраст
с плотными и белыми тулянками, носившими свои понитки в накидку.
Нюрочка все смотрела на светлые пуговицы исправника, на трясущуюся
голову дьячка Евгеньича
с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника, на молившийся со слезами на глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе бога хвалим…» Потом все затихло.
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик,
с целою шапкой седых волос на
голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом
с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный,
с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке.
С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув
головой на галдевшего Терешку, проговорил...
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека
с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика
с лысою
головою. Морок, плечистый мужик
с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого.
С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
— Ах ты, горе гороховое!.. Рачителиха, лени ему стаканчик… Пусть
с Парасковеей повеселятся в мою
голову. А давно тебя били в последний раз, Морок?
Окулко только мотнул
головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал
с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.
Знаки повторились
с новою силой, и Васина
голова делала такие уморительные гримасы, что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать
с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую
голову. — Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал
головой. Такие лихорадочные припадки были
с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
— А то як же?.. В мене така
голова, Ганна… тягнем горилку
с Титом, а сами по рукам…
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью
голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах.
С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
У ворот стояла запряженная телега. Тит Горбатый давно встал и собирался ехать на покос. У старика трещала
с похмелья
голова, и он неприветливо покосился на Ганну, которая спросила его, где старая Палагея.
Сейчас кобыла стояла у кабака, понурив
голову и сонно моргая глазами, а Морок сидел у стойки
с учителем Агапом и Рачителем.
— Забыли вы нас, Петр Елисеич, — говорила хозяйка, покачивая
головой, прикрытой большим шелковым платком
с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили…
Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке,
голову повязывала коричневым старушечьим платком
с зелеными и синими разводами.
— Кто празднику рад — до свету пьян, — ядовито заметила Таисья, здороваясь
с братом кивком
головы.
Но его кудрявая
голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она
с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно говорила Таисья,
с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая
голова болталась и стучала о пол. — Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
Посидела Аннушка, потужила и ушла
с тем же,
с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная
голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Старуха Мавра
с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего не знает, и только
головой указала на лужок у реки. Там
с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал
головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал
с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми глазами, что у Катри отлегло на душе.
Это была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но
с мелкими чертами злого лица. Она была разодета в яркий сарафан из китайки
с желтыми разводами по красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть лица концами красного кумачного платка, кое-как накинутого на
голову.
Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но так и остановился в дверях
с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш и Беспалый. Первая мысль, которая мелькнула в
голове Палача, была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
Страшная мысль мелькнула в
голове Таисьи, и она начала поднимать обезумевшую
с горя девушку.
Когда ребята ушли, заболотский инок спустился, не торопясь,
с полатей, остановился посредине избы, посмотрел на Таисью и, покрутив
головой, захохотал.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся
с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую
голову ко мне налетят… Ну, да у меня
с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась
с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт
головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое:
с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и
с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах
с своею-то Енафой!..
Закрыв глаза, она видела уже себя в темном, полумонашеском одеянии, в темном платке на
голове,
с восковым лицом и опущенными долу глазами…
Он заметно редел, особенно по горам, где деревья
с полуночной стороны были совсем
голые — ветер студеный их донимал.
Что она могла поделать одна в лесу
с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался
голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Девки зашептались между собой, а бедную Аграфену бросило в жар от их нахальных взглядов. На шум голосов
с полатей свесилась чья-то стриженая
голова и тоже уставилась на Аграфену. Давеча старец Кирилл скрыл свою ночевку на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского. Шел круговой обман… Девки потолкались в избе и выбежали
с хохотом.
— Ну, ты у меня смотри: знаем мы, как у девок поясницы болят… Дурите больше
с парнями-то!.. Вон я как-то Анисью приказчицу видела: сарафан кумачный, станушка
с кумачным подзором, платок на
голове кумачный, ботинки козловые… Поумнее, видно, вас, дур…
Катря краснела, молчала и поскорее старалась улизнуть наверх, а Домнушка только качала
головой.
С барышней Домнушка тоже обращалась как-то сурово и постоянно ворчала на нее. Чуть маленькие ножки Нюрочки покажутся на лестнице, как Домнушка сейчас же и оговорит ее...
Анфиса Егоровна держала себя
с приличною важностью, а Нюрочке показалось ужасно скучно, когда гостья и хозяйка заговорили между собой вполголоса и Анфиса Егоровна опять качала
головой, а Таисья поглядывала на Нюрочку своими печальными глазами
с скрытою любовью.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему в
голову мысль так и оставалась в Матюшкином мозгу, как железный клин. И теперь он лежал и все думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать
с сестрой Аграфеной. Дуры эти девки самые…
Некоторые дремали, опустив
головы и бессильно свесив руки
с напружившимися жилами, другие безучастно смотрели куда-нибудь в одну точку, как пришибленные.
Старый Коваль
с удивлением посмотрел на приятеля, покрутил
головой и проговорил...
— Так, так… — говорил Лука Назарыч, покачивая
головой. — Вот и твой брат Мосей то же самое говорит. Может, вы
с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал на Ключевском?
Тупая ненависть охватывала Макара, когда он видел жену, и не раз у него мелькала в
голове мысль покончить
с ней разом, хотя от этого его удерживал страх наказания.
Домнушке очень понравилось, как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны. По праздникам Артем позволял ей сходить в господский дом и к Рачителихе. Здесь, конечно, Домнушка успевала рассказать все, что
с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала
головой.
— Полуэхту Меркулычу сорок одно
с кисточкой, — говорил Морок, встречая без шапки своего заклятого врага. — Сапожки со скрипом у Полуэхта Меркулыча, головка напомажена, а сам он расповаженный… Пустой колос
голову кверху носит.