Неточные совпадения
Сама по себе Матрешка была самая обыкновенная, всегда грязная горничная, с порядочно измятым глупым лицом и
большими темными подглазницами под бойкими карими глазами; ветхое ситцевое платье всегда было ей
не впору и сильно стесняло могучие юные формы.
Для своих пятидесяти пяти лет она сохранилась поразительно, и, глядя на ее румяное свежее лицо с
большими живыми темными глазами, никто бы
не дал ей этих лет.
Привалова поразило
больше всего то, что в этом кабинете решительно ничего
не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
Этаких людей
больше и на свете
не осталось.
Ведь ограбили же вас, сирот; отец оставил вам Шатровские заводы в полном ходу; тогда они
больше шести миллионов стоили, а теперь, если пойдут за долг с молотка, и четырех
не дадут.
Зятя Гуляев
не пожелал видеть даже перед смертью и простился с ним заочно. Вечером, через несколько часов после приезда Бахарева, он уснул на руках дочери и Бахарева, чтоб
больше не просыпаться.
Грозы
больше не было, и Александр Привалов развернулся.
Вместе с годами из детских шалостей выросли крупные недостатки, и Виктор Васильич
больше не просил у матери прощения, полагаясь на время и на ее родительскую любовь.
Хиония Алексеевна гналась
не из
большого: ей прежде всего хотелось насолить Половодовым и Ляховским, а там — что бог даст.
Старуха расходилась
не на шутку, и Надежде Васильевне стоило
большого труда успокоить ее. Эта неожиданная вспышка в первую минуту смутила Привалова, и он немного растерялся.
— Мне мама
не позволяет ездить к ним; у Ляховских всегда собирается
большое общество; много мужчин… Да вон и мама.
— Я делаю только то, что должен, — заметил Привалов, растроганный этой сценой. — В качестве наследника я обязан
не только выплатить лежащий на заводах государственный долг, но еще гораздо
больший долг…
— Оскар? О, это безнадежно глупый человек и
больше ничего, — отвечала Агриппина Филипьевна. — Представьте себе только: человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли
не идиотство?
«Вот так едят! — еще раз подумал Привалов, чувствуя, как решительно был
не в состоянии проглотить
больше ни одного куска. — Да это с ума можно сойти…»
Обед кончился очень весело; но когда были поданы бутылки с лафитом и шамбертеном, Привалов отказался наотрез, что
больше не будет пить вина.
— Послушайте, я вас познакомлю с Ляховским, — перебил Половодов,
не слушая
больше дядюшки.
— Как вам сказать: и верю и
не верю… Пустяки в нашей жизни играют слишком
большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны. Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый страшный враг — тот, который подавляет нас
не единичной силой, а количеством. В тайге охотник бьет медведей десятками, — и часто делается жертвой комаров. Я
не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.
Привалову
больше не казались странными ни кабинет Ляховского, ни сам он, ни его смешные выходки, — он как-то сразу освоился со всем этим.
— Эти комнаты открываются раз или два в год, — объяснял Ляховский. — Приходится давать иногда в них бал…
Не поверите, одних свеч выходит
больше, чем на сто рублей!
Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что
не обращал
больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.
— Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна, жалованье
большое получал… это точно, а проехать-то и я
не хуже его проеду.
— Я
не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все
больше и
больше. Я
не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам
не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
— Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится
больше одной надеждой на успех… Но будемте говорить серьезно: мне надоели эти ваши «дела». Конечно,
не дурно быть богатым, но только
не рабом своего богатства…
О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что
большею частью они были справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей
не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы еще наживать, — сделалось той скорлупой, которая с каждым годом все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник
не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну, посмотри на себя в зеркало: мужик, и
больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
Но Илья ленился потому, что его избаловали, а Палька потому, что ни на что
больше не был годен, ибо был холоп до мозга костей, и
больше ничего.
— Конечно,
не на себя, Игнатий Львович, — деловым тоном отвечал немец. — Я — маленький человек, и вы и Александр Павлыч — все мы маленькие люди… А где маленькие мухи запутываются в паутине,
большие прорывают ее.
— Очень редко… Ведь мама никогда
не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем
не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, — весело, прелесть! А у нас
больше купцы бывают и только пьют…
У Марьи Степановны
не было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с
большой осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку.
Он старался забыть ее, старался
не думать о ней, а между тем чувствовал, что с каждым днем любит ее все
больше и
больше, любит с безумным отчаянием.
Зося, конечно, давно уже заметила благородные усилия Половодова, и это еще
больше ее заставляло отдавать предпочтение Лоскутову, который ничего
не подозревал. Последнее, однако,
не мешало ему на всех пунктах разбивать Половодова каждый раз, когда тот делал против него ученую вылазку. Даже софизмы и самые пикантные bons mots [остроты (фр).]
не помогали, а Зося заливалась самым веселым смехом, когда Половодов наконец принужденно смолкал.
— Я
больше не могу, Александр Павлыч, — усталым голосом говорил Ляховский. — Этот Веревкин пристает с ножом к горлу.
Больше всего Привалова поразил самый зал: он даже
не узнал его.
Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы выделывали па с утомленными лицами и тяжело переводили дух. Только одни поляки
не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с
большим воодушевлением. Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем и даже пожалел, что сам
не может принять участия в нем.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего
не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний
большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
— Я
не понимаю, Зося, что у тебя за пристрастие к этому… невозможному человеку, чтобы
не сказать
больше, — говорил иногда Привалов, пользуясь подвернувшейся минутой раздумья. — Это какая-то болезнь…
Ты, по-видимому,
больше занят своим, а
не моим счастьем, и если что делаешь якобы для меня, все это, в сущности, приятно
больше тебе.
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо
больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что
не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем
не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
Имя Надежды Васильевны
больше не произносилось в бахаревском доме, точно оно могло внести с собой какую-то заразу.
Известие о женитьбе Привалова было принято в бахаревском доме с
большой холодностью. Когда сам Привалов явился с визитом к Марье Степановне, она
не вытерпела и проговорила...
Теперь он
не знал, о ком
больше сокрушаться, о потерянной навсегда дочери или о Привалове.
Но
больше всего Зосе
не нравилось в муже то, что он положительно
не умел себя держать в обществе —
не в меру дичился незнакомых, или старался быть развязным, что выходило натянуто, или просто молчал самым глупейшим образом.
Приходилось жить с такими людьми, с которыми он
не имел ничего общего, и оттолкнуть от себя тех, кого он ценил и уважал
больше всего на свете.
Но все это была только одна форма: прежнего Ляховского
больше не было.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я
не умру, пока
не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я
не отвечаю за себя: мне будет нечего
больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
— А кто же
больше?.. Он… Непременно он. У меня положительных данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала
не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна: немец погубил нас… Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.
— Год на год
не приходится, Сергей Александрыч. А среднее надо класть тысяч сто… Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли, в прошлом году нотариуса Калошина на двадцать да банковского бухгалтера Воблина на тридцать. Нынче, сударь, Пареный
большую силу забирать начал: в шестидесяти тысячах ходит. Ждут к рождеству Шелехова —
большое у них золото идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся.
Он все простил бы ей, все извинил, если бы даже открыто убедился в ее связи с Половодовым, но ведь она
больше не принадлежала ему, как
не принадлежала себе самой.
— Я вам
больше не дам играть… — тихо проговорила она, притворяя за собой дверь.