Неточные совпадения
— Кто тебя
не знает, Андрон Евстратыч… Прежде-то шапку ломали перед тобой,
как перед барином. Светленько, говорю, прежде-то жил…
— Да я…
как гвоздь в стену заколотил: вот я
какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все
как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов
не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы
не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах,
какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон
узнает, то-то на стену полезет.
Когда и за что попал он на каторгу — никто
не знал, а сам старик
не любил разговаривать о прошлом,
как и другие старики-каторжане.
Устинья Марковна так и обомлела: она сразу
узнала голос пьяного Яши…
Не успела она опомниться,
как пьяные голоса уже послышались во дворе, а потом грузный топот шарашившихся ног на крыльце.
— Ничего я
не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше,
как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха
не оберешься.
Затем существовала какая-то подать в пользу казны с добытого пуда, но
какая — этого тоже никто
не знал,
как и генерала Мансветова, никогда
не бывавшего на своих промыслах.
Старик
не понял и того,
как неприятно было Карачунскому
узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это дело было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.
Не было внешнего давления,
как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей
не знали, куда деваться, и шли работать к той же компании на самых невыгодных условиях,
как вообще было обставлено дело: досыта
не наешься и с голоду
не умрешь.
Детей у них
не было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но
не так вышло. Когда Ермошка
узнал,
как ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
— Отроду
не пивал,
не знаю, чем она и пахнет, а теперь уж поздно начинать… Ну так, своячинушка, направляй ты нашу заблудящую девку,
как тебе бог на душу положит, а там, может, и сочтемся. Что тебе понадобится, то и сделаю. А теперь, значит, прощай…
— Что мы, разве невольники
какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо…
Как собака лежит на сене: сам
не ест и другим
не дает. Продался конпании и
знать ничего
не хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще
не заработал…
— Уж и
не знаю,
как мне быть… Боязно одному-то. Кабы Матюшка…
— Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны
знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы один?» — «
Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому
как я неграмотный, а кресты ставил — это было…» И пошел пытать, и пошел мотать, и пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся.
Не помню,
как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул…
Как олень летел!
—
Какие же новые работы, когда вся россыпь была выработана?.. Старатели, конечно, домывали борта, а
как это ставилось в конторе — мы
не обычны
знать, — до конторы я никакого касательства
не имел и
не имею…
—
Знаю ведь я,
как вы живете. Сладкого
не много.
— Погоди, зять, устроимся, — утешал Яша покровительственным тоном. — Дай срок, утвердимся… Только бы одинова дыхнуть. А на баб ты
не гляди: известно, бабы. Они, брат, нашему брату в том роде,
как лошади железные путы…
Знаю по себе, Проня… А в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит…
Не могу я позабыть ее, а жену
не люблю. Мамынька женила меня,
не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее
не могу… День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я
узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего
не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и
не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда
узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть
не настоящая, а все же
как будто и жена. А теперь на улицу глаза нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
— И увезу, а ты мне сруководствуй деляночку на Краюхином увале, — просил в свою очередь Мыльников. — Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка… Ну ее к черту! И конпания у нас была: пришей хвост кобыле. Все врозь, а главный заводчик Петр Васильич. Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался и золото для него скупает… Да ведь ты
знаешь, чего я тебе-то рассказываю. А ты деляночку-то приспособь… В некоторое время пригожусь, Фенюшка. Без меня,
как без поганого ведра,
не обойдешься…
— Эй ты, галман, отворяй дверь! — вслух обратился Мыльников к появившемуся лакею Ганьке. — Без очков-то
не узнал Тараса Мыльникова?.. Я вас всех научу,
как на свете жить!
— Ну, твое дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то
не пустил…
Как уцепился в нее, ну, известно, женское дело.
Знаешь, что я придумал: надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
Опохмелившись, Мыльников соврал еще что-то и отправился в кабак к Фролке, чтобы послушать, о чем народ галдит. У кабака всегда народ сбивался в кучу, и все новости собирались здесь,
как в узле. Когда Мыльников уже подходил к кабаку, его чуть
не сшибла с ног бойко катившаяся телега. Он хотел обругаться, но оглянулся и
узнал любезную сестрицу Марью Родионовну.
—
Как же ты, милая,
не пойдешь, ежели тебе сказано? — разъяснял он Оксе. — Надо и честь
знать…
— А вот это самое и помешал, —
не унимался Петр Васильич. — Терпеть его ненавижу… Чем я
знаю,
какими он делами у меня в избе занимается, а потом с судом
не расхлебаешься. Тоже можем свое понятие иметь…
— Нет… Я про одного человека, который
не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь
не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то
какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот
как знаю, потому
как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
Нужно было ехать через Балчуговский завод; Кишкин повернул лошадь объездом, чтобы оставить в стороне господский дом. У старика кружилась голова от неожиданного счастья, точно эти пятьсот рублей свалились к нему с неба. Он так верил теперь в свое дело, точно оно уже было совершившимся фактом. А главное,
как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба
не знают, куда голову приклонить. Да тут золото само полезет. И
как это раньше ему Кожин
не пришел на ум?.. Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только одно:
как это баушка
не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове.
Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало.
Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про себя и
знают.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и
не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри
не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам
не знаешь, — чтобы Кожин после
не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон
какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
Когда баушка Лукерья получила от Марьи целую пригоршню серебра, то
не знала, что и подумать, а девушка нарочно отдала деньги при Кишкине, лукаво ухмыляясь: «Вот-де тебе и твоя приманка, старый черт». Кое-как сообразила старуха, в чем дело, и только плюнула. Она вообще следила за поведением Кишкина, особенно за тем,
как он тратил деньги, точно это были ее собственные капиталы.
—
Не бойся,
не трону, — ответил Кожин, выпрямляясь в седле. — Степан Романыч, а я с Фотьянки… Ездил к подлецу Кишкину: на мои деньги открыл россыпь, а теперь и
знать не хочет. Это
как же?..
— Грабить меня пришли?! — орал Кишкин. — Петр Васильич, побойся ты Бога, ежели людей
не стыдишься…
Знаю я, по
каким делам ты с уздой шляешься по промыслам!..
— Себя соблюдаешь, — решил Петр Васильич. — А Шишка, вот погляди, сбрендит… Он теперь отдохнул и первое дело за бабой погонится, потому
как хоша и
не настоящий барин, а повадку-то эту
знает.
—
Как посадили его на телегу, сейчас он снял шапку и на четыре стороны поклонился, — рассказывал Мыльников. — Тоже
знает порядок… Ну, меня увидал и крикнул: «Федосье Родивоновне скажи поклончик!» Так, помутился он разумом…
не от ума…
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому
как она ему совсем
не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все
как по маслу пойдет. Уж я вот
как теперь все это дело
знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня
как на ладонке…
— Верно тебе говорю… Спустился я ночью в шахту, пошел посмотреть штольню и слышу,
как он идет за мной. Уж я ли его шаги
не знал!..
Родион Потапыч сидел на своей Рублихе и ничего
не хотел
знать. Благодаря штольне углубление дошло уже до сорок шестой сажени. Шахта стоила громадных денег, но за нее поэтому так и держались все. Смертельная болезнь только может подтачивать организм с такой последовательностью,
как эта шахта. Но Родион Потапыч один
не терял веры в свое детище и боялся только одного: что компания
не даст дальнейших ассигновок.