Неточные совпадения
Главная выгода их привольного положения в моих глазах состояла в том,
что они
не имели
на себе ни обуви, ни белья, так как рубашонки их были сняты и ворот их рукавами связаны. В таком приспособлении рубашки получали вид небольших мешков, и ребятишки, ставя их против течения, налавливали туда крохотную серебристую рыбешку. Она так мала,
что ее нельзя чистить, и это признавалось достаточным основанием к тому, чтобы ее варить и есть нечищеною.
Он более всех других был доступен для разговоров, потому
что на работы
не отлучался, а или похаживал с навозными вилами по плотине, или сидел над дрожащею скрынью и задумчиво слушал, ровно ли стучат мельничные колеса или
не сосет ли где-нибудь под скрынью вода.
Все молодшие люди подтверждали мне,
что между дедушкою Ильею и «водяным дедкой» действительно существовали описанные отношения, но только они держались вовсе
не на том,
что водяной Илью любил, а
на том,
что дедушка Илья, как настоящий, заправский мельник, знал настоящее, заправское мельницкое слово, которому водяной и все его чертенята повиновались так же беспрекословно, как ужи и жабы, жившие под скрынями и
на плотине.
Я
не могу поручиться, где именно он сидел, — вероятно,
на какой-нибудь высокой раките, но только, когда я бежал от кикиморы, леший во всю мочь засвистал
на своей зеленой дудке и так сильно прихватил меня к земле за ногу,
что у меня оторвался каблук от ботинки.
Мальчик он был хороший, добрый и послушный, но только калачнику всегда говорили,
что с Селиваном требовалась осторожность, потому
что у него
на лице была красная метинка, как огонь, — а это никогда даром
не ставится.
Это теперь непонятно, но тогда бывало так,
что отслужившимся палачам дозволялось приписываться к каким-нибудь городишкам, и делалось это просто, ни у кого
на то желания и согласия
не спрашивая.
Это был большой лохматый пес,
на котором вся шерсть завойлочилась в войлок.
Чем она питалась при своих нищих-хозяевах — это никому
не было известно, но, наконец, догадались,
что ей вовсе и
не нужно было питаться, потому
что она была «бесчеревная», то есть у нее были только кости да кожа и желтые, истомленные глаза, а «в середине» у нее ничего
не было, и потому пища ей вовсе
не требовалась.
Старика схоронили за кладбищем, потому
что он жил скверно и умер без покаяния, а про его девочку немножко позабыли… Правда,
не надолго, всего
на какой-нибудь месяц, но когда про нее через месяц вспомнили, — ее уже негде было отыскивать.
Он пропал совершенно неожиданно, и притом так необдуманно, как
не делал еще до него никакой другой беглец. Селиван решительно ничего ни у кого
не унес, и даже все данные ему для продажи калачи лежали
на его лотке, и тут же уцелели все деньги, которые он выручил за то,
что продал; но сам он домой
не возвращался.
Селиван знал,
что на шестой версте от городка, по запустевшей дороге, постоялому двору
не место, и, в нем сидючи, никакого заезда ждать невозможно; но, однако, как это был еще первый случай, когда ему предлагали иметь свой угол, то он согласился.
Откуда же этот чудак выручал все то,
что было нужно
на его собственные нужды и
на то,
что следовало платить за совершенно разрушенный двор? Все знали,
что сюда никогда
не заглядывал ни один проезжающий и
не кормил здесь своих лошадей ни один обоз, а между тем Селиван хотя жил бедственно, но все еще
не умирал с голода.
Чтобы
не уронить себя во мнении дедушки Ильи, притворялся, будто понимаю,
что значит «сова летит и лунь плывет», а понимал я только одно,
что Селиван — это какое-то общее пугало, с которым чрезвычайно опасно встретиться…
Не дай бог этого никому
на свете.
В самом начале зимы племянник Ильи, мужик Николай, пошел
на свои именины в Кромы, в гости, и
не возвратился, а через две недели его нашли
на опушке у Селиванова леса. Николай сидел
на пне, опершись бородою
на палочку, и, по-видимому, отдыхал после такой сильной усталости,
что не заметил, как метель замела его выше колен снегом, а лисицы обкусали ему нос и щеки.
Не Аннушками звали только двух девушек — Неонилу да Настю, которые числились
на некотором особом положении, потому
что получили особенное воспитание в тогдашнем модном орловском магазине мадам Морозовой, да еще были в доме три побегушки-девочки — Оська, Моська и Роська.
Но чаще всего он вылезал под видом красного петуха
на свою черную растрепанную крышу и кричал оттуда «кука-реку!» Все знали,
что его, разумеется, занимало
не пение «ку-ка-реку», а он высматривал,
не едет ли кто-нибудь такой, против кого стоило бы подучить лешего и кикимору поднять хорошую бурю и затормошить его до смерти.
Кузнец слыл за человека очень рассудительного и знал, хина и всякое другое аптечное лекарство против волшебства ничего сделать
не могут. Он оттерпелся, завязал
на суровой нитке узелок и бросил его гнить в навозную кучу. Этим было все кончено, потому
что как только узелок и нитка сгнили, так и сила Селивана должна была кончиться. И это так и сделалось. Селиван после этого случая в свинью уже никогда более
не скидывался, или по крайней мере с тех пор его никто решительно
не встречал в этом неопрятном виде.
Селиван,
не ожидая,
что Савка так хорошо вооружен, как раз к его приезду выскочил петухом
на застреху и начал вертеться, глазеть
на все стороны да петь «ку-ка-реку!» Савка
не сробел колдуна, а, напротив, сказал ему: «Э, брат, врешь —
не уйдешь», и с этим, недолго думая, ловко швырнул в него своим поленом,
что тот даже
не допел до конца своего «ку-ка-реку» и свалился мертвым.
Родители мои, смотревшие
на это происшествие обыкновенными глазами, приписывали глупый исход травли неловкости наших Аннушек; но мы, которые знали тайные пружины дела, знали и то,
что тут ничего невозможно было сделать лучшего, потому
что это была
не простая крыса, а оборотень Селиван. Рассказать об этом старшим мы, однако,
не смели. Как простосердечный народ, мы боялись критики и насмешек над тем,
что сами почитали за несомненное и очевидное.
Они все знали,
что встреча с зайцем к добру никогда
не бывает. И я тоже струсил и схватился за свой кинжал, но так увлекся заботами об извлечении его из заржавевших ножен,
что не заметил, как выпустил из рук вожжи и, с совершенною для себя неожиданностию, очутился под опрокинувшеюся телегою, которую потянувшийся
на рубеж за травкою буланый повернул самым правильным образом, так
что все четыре колеса очутились вверху, а я с Роськой и со всею нашею провизиею явились под спудом…
Это было
не отступление, а полное и самое позорное бегство, потому
что оно сопровождалось
не только потерею обоза, но и утратою всего здравого смысла, причем мы, дети, были кинуты
на произвол судьбы.
Бог знает,
что нам довелось бы испытать в нашем беспомощном сиротстве, которое было тем опаснее,
что мы одни дороги домой найти
не могли и наша обувь, состоявшая из мягких козловых башмачков
на тонкой ранговой подшивке,
не представляла удобства для перехода в четыре версты по сырым тропинкам,
на которых еще во многих местах стояли холодные лужи.
Оно так и было.
На другой день, ввиду возвращения родителей, нам это открыли и взяли с нас клятву, чтобы мы ни за
что не говорили отцу и матери о происшедшей с нами истории.
Напротив, большинство товарищей меня сожалели и прямо говорили,
что они
не хотели бы быть
на моем месте, а два или три смельчака мне завидовали и хвалились,
что они бы очень хотели встретиться лицом к лицу с Селиваном.
Даже позади чуть ли
не было более опасности, потому
что за нами осталась река,
на которой было под городом несколько прорубей, и мы при метели легко могли их
не разглядеть и попасть под лед, а впереди до самой нашей деревеньки шла ровная степь и только
на одной седьмой версте — Селиванов лес, который в метель
не увеличивал опасности, потому
что в лесу должно быть даже тише.
Как во время короткого мгновения, когда сверкнет молния, глаз, находившийся в темноте, вдруг различает разом множество предметов, так и при появлении осветившего нас Селиванова фонаря я видел ужас всех лиц нашего бедствующего экипажа. Кучер и лакей чуть
не повалились перед ним
на колена и остолбенели в наклоне, тетушка подалась назад, как будто хотела продавить спинку кибитки. Няня же припала лицом к ребенку и вдруг так сократилась,
что сама сделалась
не больше ребенка.
Селиван стоял молча, но… в его некрасивом лице я
не видал ни малейшей злости. Он теперь казался только сосредоточеннее,
чем тогда, когда нес меня
на закорках. Оглядев нас, он тихо спросил...
Слава богу, конечно,
что это ему
не удалось, и он теперь уже
не отделается одними подозрениями, как отделывался до сих пор: его злые намерения были слишком ясны и слишком очевидны, и все это происходило
не с глазу
на глаз с каким-нибудь одним человеком, а при шести свидетелях, из которых тетушка одна стоила по своему значению нескольких, потому
что она слыла во всем городе умницею и к ней, несмотря
на ее среднее состояние, заезжал с визитами губернатор, а наш тогдашний исправник был ей обязан устройством своего семейного благополучия.
—
На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать… пошел доход… щи варили… Нас
не боятся, как прежде боялись.
Эта мысль преследовала меня и
не оставляла в покое… Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. И так долго все выходило похоже
на то,
что он только тем и занят,
что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?
— Ты очень счастлив; твоя душа в день рождества была — как ясли для святого младенца, который пришел
на землю, чтоб пострадать за несчастных. Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение — пусторечие темных людей. Пугало было
не Селиван, а вы сами, — ваша к нему подозрительность, которая никому
не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам темным, потому
что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз
не быть таким же слепым.
Над этой историей иногда подшучивали. Случай этой и объяснялся тем,
что как у всех было подозрение —
не ограбил бы тетушку Селиван, так точно и Селиван имел сильное подозрение:
не завезли ли нас кучер и лакей
на его двор нарочно с тем умыслом, чтобы украсть здесь ночью тетушкины деньги и потом свалить все удобнейшим образом
на подозрительного Селивана.
