Неточные совпадения
Владыко
не знают, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: «Терзайте, — говорит, — их: теперь нет их молитвенника», — и проскакал мимо; а за сим стратопедархом — его воины, а за ними,
как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и всё кивают владыке грустно и жалостно, и всё сквозь плач тихо стонут: «Отпусти его! — он один за нас молится».
— А
не знаю, право,
как вам на это что доложить?
Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего
не понимая, и о них молятся. На Троицу,
не то на Духов день, однако, кажется, даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
—
Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы
знать; да
как мне это ни к чему, так и
не доводилось об этом говорить.
— А
не знаю, право,
как вам сказать… Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть,
не всякий бы вынес.
— М… н…н…
не знаю,
как это объяснить… впрочем, надо полагать, что имел-с.
Так и на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь,
знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю,
как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута
не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся…
Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет,
как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Я стал припоминать и вспомнил,
как нас лошади понесли и я на конец дышла бросился и повис над ямишей; а что дальше было —
не знаю.
— Да и где же, — говорит, — тебе это
знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо
не долетели — расшиблись, а тебя это словно
какая невидимая сила спасла:
как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз,
как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда же,
как монах советовал, в монастырь проситься; а я, сам
не знаю зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде
не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.
—
Как ты эдак смеешь говорить: ты разве
не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала, — да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я
как сам тоже с детства был скор на руку, долго
не думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии…
Я закручинился: страсть
как мне
не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я,
знавши в конюшне все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали
не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и поехали.
А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам
не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины,
как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях.
Потому муж мой,
как сам, говорит,
знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими… ну,
как их?., с усиками, что ли, прах его
знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки
не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль.
А хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее
как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот
как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, — сидит,
знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и
не всколыхнет, а
как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
Он, — говорит, —
не один раз, а чуть
не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его
знает откуда,
как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры
не знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает.
Истинно
не солгу скажу, что он даже
не летел, а только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду
не видал и
не знал,
как сего конька и ценить, на
какие сокровища и кому его обречь,
какому королевичу, а уже тем паче никогда того
не думал, чтобы этот конь мой стал.
—
Как бы вам это сказать… Да ведь в этом
какая же хитрость? Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня
не знали, к чему его определить.
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он
не ушел. Так и мне, после того
как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «
Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять
не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
Одурение от этого блеску даже хуже чем от ковыля делается, и
не знаешь тогда, где себя, в
какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за грехи мучишься.
Зачем она к этим морским берегам летит —
не знаю, но
как сесть ей постоянно здесь
не на что, то она упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так
как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною.
Слышу я, этот рыжий, — говорить он много
не умеет, а только выговорит вроде
как по-русски «нат-шальник» и плюнет; но денег с ними при себе
не было, потому что они, азияты, это
знают, что если с деньгами в степь приехать, то оттоль уже с головой на плечах
не выедешь, а манули они наших татар, чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сделать.
«Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты
знаешь ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться
как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, — говорит, — этого
не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону
не позволяется».
С того и пошло; и капитал расти и усердное пьянство, и месяца
не прошло,
как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех барышников-цыганов все равно что божия гроза, и
узнал стороною, что они собираются меня бить.
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и
не своею силою в твари толк
знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я,
как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу
не послужит.
Я согласился и жил отлично целые три года,
не как раб и наемник, а больше
как друг и помощник, и если, бы
не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению,
какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы
как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что заводчики
знают, что вся настоящая сила
не в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера.
«Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а
не знаю,
как ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?»
— Вы еще
знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе
не ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов,
как вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть
не смеет.
— А ты
знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем
не пренебрегай, потому что никто
не может
знать, за что кто
какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если
какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее
не бросай, чтобы другой человек
не поднял ее и
не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял.
—
Не знаю, мол,
как тебе сказать.
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и все был очень спокоен, потому что
знаю, что я пью
не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую, что они все,
как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И
как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак
не могу
узнать, кто он такой?
как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего
не понимаю.
Но опять дело:
не знаю — на
какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у которого я стою?
«Ух, — думаю, — да
не дичь ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков
узнаю, которые до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя ее описать
как женщину, а точно будто
как яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем.
— У нас, господа, всякому гостю честь и место, и моя дочь родной отцов цыганский обычай
знает; а обижаться вам нечего, потому что вы еще пока
не знаете,
как иной простой человек красоту и талант оценить может. На это разные примеры бывают.
И все тут гуще и гуще завеялось, и я лишь один сижу, да и то
не знаю, долго ли утерплю, потому что
не могу глядеть,
как она на гусарову шапку наступает…
— А я и сам
не знаю, как-то очень просто:
как от этих цыганов доставился домой, и
не помню,
как лег, но только слышу, князь стучит и зовет, а я хочу с коника встать, но никак края
не найду и
не могу сойти.
А я стою,
не трогаюсь, потому что
не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до краю
не достиг; а наместо того,
как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все…
— А все-таки интересно
знать,
как же вы с князем-то?.. Неужто так и объяснения у вас никакого
не было за лебедей?
«Помилуйте, — говорю, —
как же еще я
не виноват, когда я этакую область денег расшвырял? Я сам
знаю, что меня, подлеца, за это повесить мало».
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг
как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да
как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно
не пел, а,
как будто службу служа, застонал: «Если б
знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной», — да и ну рыдать.
А
как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому
какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора
не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам
не знаю чего, до самого вечера; все думал:
не попаду ли где на ее тело убитое?
И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и пыль несет, и желтый лист крутит; а я
не знаю,
какой час, и что это за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни чувства, ни определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.
А
как это сделать —
не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу — это хворостинка с ракиты пала и далеконько так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая,
не больше
как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня
как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
«
Как угодно, а только пошлите и туда
узнать,
не верно ли я показываю, что я цыганку убил?»