Неточные совпадения
— Что вы, что вы это, — закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и, любуясь монахиней, несколько
раз крепко ее поцеловала. Женни тоже
не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да
разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж
не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
В коленях у него сидит старая легавая сука, Сумбека, стоившая будто бы когда-то тысячу рублей, которую Егору Николаевичу несколько
раз за нее даже и давали, но ни
разу не дали.
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто
не любил. До такой степени
не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого
раза, заставил его простонать еще десять
раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
Кликнешь потихоньку в другой
раз — больше уже и вабить
не надо.
Просто иной
раз глазам
не веришь.
Точно, — я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько
раз «Колокол» читал, и
не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком
не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь
раз позабыть.
— Они тоже обе
не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой
раз не пугай так мать.
Все были очень рады, что буря проходит, и все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже сама Ольга Сергеевна
не могла равнодушно смотреть на Егора Николаевича, который, продекламировав последний
раз «картоооффелллю», остался в принятом им на себя сокращенном виде и смотрел робкими институтскими глазами в глаза Женни.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу
не пристает.
Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь
не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а
не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней
не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти
раз на год
не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая,
не покажет. — А Лиза как?
Егор Николаевич был тверд тою своеобычною решимостью, до которой он доходил после долгих уклонений и с которой уж зато его свернуть было невозможно, если его
раз перепилили. Теперь он ел за четверых и
не обращал ни на кого ни малейшего внимания.
Правду говоря, однако, всех тяжеле в этот день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила
разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы
не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура,
не уважавшая капризов распущенного разума.
Став один
раз вразрез с матерью и сестрами, она
не умела с ними сойтись снова, а они этого
не искали.
— Что врать! Сам сто
раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись… То есть ведь такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от каждого женского платья, и пошел идеализировать. А корень всех этих привязанностей совсем сидит
не в уважении.
И ни
разу он
не вскипятится, рассуждая с Женни, ни
разу не впадет в свой обыкновенно резкий, раздражительный тон, а уходя, скажет...
— Уж
не поссорились ли вы? — спрашивал ее несколько
раз отец.
Она
не видала его почти два месяца. Только
раз он прискакал в город, точно курьер, с запискою Лизы к Вязмитинову, переменил книги и опять улетел. Даже
не присел и
не разделся.
Кружок своих близких людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем, с которым можно легко жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни
разу не приснился ночью, и она никогда
не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.
— Что ж делать! — сказала она, выслушав первый
раз отчаянный рассказ Женни. — Береги отца, вот все, что ты можешь сделать, а горем уж ничему
не поможешь.
Об Ипполите Гловацком они
не заныли, но по два
раза воскликнули...
— Ты того, Петруха… ты
не этого…
не падай духом. Все, брат, надо переносить. У нас в полку тоже это случилось. У нас
раз этого ротмистра разжаловали в солдаты. Разжаловали, пять лет был в солдатах, а потом отличился и опять пошел: теперь полицеймейстером служит на Волге; женился на немке и два дома собственные купил. Ты
не огорчайся: мало ли что в молодости бывает!
Петр Лукич бросился в залу, заправляя в десятый
раз свою шпагу в портупею. Шпага
не лезла в свернувшуюся мочку. Петр Лукич сделал усилие, и кожаная мочка портупеи шлепнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул...
—
Не помню, право. Да он и
не собирался, а как-то
разом в один день уехал.
Прошло два дня. Арапов несколько
раз заходил к доктору мрачный и таинственный, но
не заводил никаких загадочных речей, а только держался как-то трагически.
При вторичном представлении Розанова Ярошиньскому поляк держал себя так, как будто он до сих пор ни
разу нигде его
не видел.
— Да, я мельком видел господина Розанова и, виноват,
не узнал его с первого
раза, — отвечал Райнер.
Райнер и Рациборский
не пили «польской старки», а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два
раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов
не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в голову.
«Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?» — спрашивал себя умный человек, даже задувая дома свечку и оборачиваясь к стенке; но ни одного
раза ни один умный человек
не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.
Он еще завернул
раза три к маркизе и всякий
раз заставал у нее Сахарова. Маркиза ему искала места. Розанову она тоже взялась протежировать и отдала ему самому письмо для отправления в Петербург к одному важному лицу. Розанов отправил это письмо, а через две недели к нему заехал Рациборский и привез известие, что Розанов определен ординатором при одной гражданской больнице; сообщая Розанову это известие, Рациборский ни одним словом
не дал почувствовать Розанову, кому он обязан за это определение.
— Да постойте, я сам еще его
не знаю: всего
раз один видел. Вот, дайте срок, побываю, тогда и улажу как-нибудь.
Первая мысль была еще
раз окреститься и взять вспомоществование, но негде было достать еврейского паспорта,
не из чего было сделать печати, даже русского паспорта приобресть
не на что.
— Во второй
раз слышу и никак в толк
не возьму. Что ж тут такого? Ведь речей неудобных, конечно, никто
не скажет.
Сначала Соловейчик капнул несколько
раз на пол стеарином и приставил к
не застывшим еще каплям огарок.
Дальнейшая судьба этого сочинения достоверно
не известна. Но если в это время у сторожа никто
не купил табаку полфунта
разом, то вряд ли сочинение Соловейчика сохранится для потомка, который задумает вполне изобразить своим современникам все многоразличные чудеса нашего достославного времени.
— Вы мне, Александр Павлович, уже
раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и еще
раз придется отречься. Я никакой революции
не затеваю.
— Да как же
не ясно? Надо из ума выжить, чтоб
не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один
раз кулаки почешет.
А как собственно феи ничего
не делали и даже
не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый
раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы
не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Маркиза один
раз осведомилась у Лизы, знает ли она madame Розанову, но Лиза коротко отвечала, что
не знает.
Но он и занимался ребенком, да и на этот
раз не умел всецело отдаться одному делу.
С появлением ребенка Полинька стала смелее и несколько
раз пыталась остановить мужа, но это уже
не имело никакого значения.
Так она, например, вовсе
не имела определенного плана, какой характер придать своему летнему житью в Богородицком, но ей положительно хотелось прожить потише, без тревог, — просто отдохнуть хотелось. Бертольди же
не искала такой жизни и подбивала Лизу познакомиться с ее знакомыми. Она настаивала позвать к себе на первый
раз хоть Бычкова, с которым Лиза встречалась у маркизы и у Бертольди.
— О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали: на твоем месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан.
Раз не заплати — другой
не поедет.
Но жена припомнилась как-то так холодно, как еще ни
разу она
не вспоминалась.
— Ну, из этих господ прока
не будет: они сто
раз вреднее ретроградов, — заметил Красин.
Теперь это
разом объяснилось Розанову; они
не сложили рук, как московские, и
не взялись за работу, а выдумали новый, совершенно безопасный и
не вызывающий ничьего противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы.
Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три
раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.
Лизу на этот
раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады
не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
— Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому что вы поступаете с ним жестоко, бесчеловечно, гадко. Вы ничего, таки ровно ничего для него
не сделали; скажу еще
раз: вы его погубили.