Неточные совпадения
— А
что я
вас хотел просить, почтеннейший Лев Александрович, — вкрадчиво начал он, улыбаясь приятельски-сладкой улыбкой и взяв за пуговицу своего собеседника. — Малый, кажется мне, очень, очень подозрительный… Мы себе засядем будто в картишки, а
вы поговорите с ним — хоть там, хоть в этой комнате; вызовите его на разговорец на эдакий… пускай-ко выскажется немножко… Это для нас, право же, не бесполезно будет…
Все,
что говорю я, — я передаю
вам от лица его превосходительства…
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть
вы баре, так барскую руку и тянете, коли
говорите,
что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а
вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
— Да
что закон! — перебили его в кучке переговорщиков. — Ты, ваше благородие, только все
говоришь про закон; это один разговор, значит! А ты покажи нам закон настоящий, который, значит, за золотою строчкою писан, тогда и веру
вам дадим, и всему делу шабаш!
— Любезные мои, такого закона, про какой
вы говорите, нет и никогда не бывало, да и быть не может, и тот, кто сказал
вам про него, — тот, значит, обманщик и смутитель!
Вы этому не верьте! Я
вам говорю,
что такого закона нет! — убеждал генерал переговорщиков.
— Как нет?..
Что они там толкуют? — почтительно косясь и оглядываясь на генерала и, видимо, желая изобразить перед ним свою энергическую деятельность, возвысил голос Пшецыньский, который сбежал с крыльца, однако же не приближался к толпе далее
чем на тридцать шагов. — Должны быть зачинщики! Выдавай их сюда! Пусть все беспрекословно выходят к его превосходительству!..
Вы должны довериться вашему начальству! Выдавай зачинщиков,
говорю я!
— Представьте себе! On parle qu’on m’a rossé!.. Qu’on m’a rossé!.. [
Говорят,
что меня поколотили!..
Что меня поколотили! (фр.).] Слыхали ли
вы об этом?
—
Что ж это плохо собираются! — суетливо пищал дохленький блондинчик, то обращаясь к окружающим, то на цыпочках устремляя взгляд вдаль по улице. — Ай-ай, господа, как же это так!.. Наши еще не все налицо… Пожалуйста же, господа, смотрите, чтобы все так, как условлено!.. Господа!.. господа! после панихиды — чур! не расходиться!.. Пожалуйста, каждый из
вас пустите в публике слух, чтобы по окончании все сюда, на паперть: Ардальон Михайлович слово будет
говорить.
— Послушайте, Полояров, я сейчас заглянула в церковь, — обратилась к Ардальону та самая девица, которой он сделал выговор по поводу перчаток, —
вы говорили вчера,
что в этом примет участие народ — там почти никого нет из мужиков?
Говорил он словно бы гладил
вас по шерстке бархатною кошачьею лапкою, так
что приятное щекотанье на душе от его слов ощущалось.
— Это все Пшецыньский! все он!.. Но я
вам, напротив,
говорю,
что взято множество!
вы еще не знаете! — продолжал между тем Анцыфров. — Этот Пшецыньский — это такая продувная бестия…
— Эх, Ардальон Михайлович, полноте! — с горьким сожалением покачала головой девушка. — Слышала я и видела,
что вы говорили и
что делали! Улучили минутку, когда квартальный куда-то отвернулся, а подъехала полицмейстерская пара впристяжку…Извините, но я бы очень хотела знать,
что случилось с
вами и с вашим красноречием в ту самую минуту?
— Какое! и слушать ничего не хочет, и не верит. Ведь он, —
говорю вам, бог для них. Совсем забрал в руки девочку, так
что в последнее время со мною даже гораздо холоднее стала, а уж на
что были друзьями.
— Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере сидел, на хлебе и на воде-с, а никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! — сослался он на Подвиляньского, — а
вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу,
что хватит? Мне
что? Мне все равно!
— Ну, я хоть и мал да крепок, — возразил он весьма внушительным тоном, — и меня застращивать да запугивать нечего! Расправа, о которой
вы говорите, будет для господина Подвиляньского пожалуй
что поубыточнее,
чем для меня! Но… я, во всяком случае, извиняться не стану, и сколь ни находит это глупым господин Полояров, предпочитаю дуэль и принимаю ваш вызов.
— Э, барышня,
что это
вы такое
говорите! — снисходительно усмехнулся Подхалютин, — ну, где там страдает! Наша родина вообще страдает только тремя недугами: желудком после масленицы, тифом на Святой, по весне, да финансовым расстройством, en générale, которое, кажется, нынче перейдет в хроническое. Вот и все наши страдания.
— Вот сюрприз-то! — Подхалютин даже с места вскочил при этом. — Марья Ивановна! Маменька! — обратился он к полной даме, — да
что это они у
вас за вздор
говорят?
Все
вы,
говорит, за зловредность направления отсюда уволены!» Это
что ж такая за наглость-то наконец, я
вас спрашиваю!
— И в самом деле, ступайте-ка
вы лучше домой пока, — охотно поддакнул Полояров. — Только уж, пожалуйста, Петр Петрович,
вы ее не тово… Уж теперь мне, как жениху, предоставьте право следить за ее поступками; не
вам, а мне ведь жить-то с нею, так
вы родительскую власть маленько тово… на уздечку. Ха-ха-ха! Так,
что ли, говорю-то я? ась?..
— Итак, ваше превосходительство не посетуете на меня, если я все-таки буду продолжать по предмету моего ходатайства, —
говорил владыка; — я нарочно сам лично приехал к вашему превосходительству, потому
что я очень беру к сердцу это дело. Под полицейский надзор отдан человек вполне почтенный, которого я знаю давно как человека честного, благонамеренного, — примите в том мое ручательство.
Вам, полагаю, неверно доложили о нем.
— Нет-с, батюшка, мы, русские, слишком еще дураки для этого, — авторитетно возразил Свитка с каким-то презрением; —
вы говорите: Италия! Так ведь в Италии, батюшка, карбонарии-с, Италия вся покрыта сетью революционных кружков, тайных обществ, в Италии был Буонаротти, там есть — шутка сказать! — голова делу, Мадзини, есть, наконец, сердце и руки, Джузеппе Гарибальди-с! А у нас-то
что.
— Ну, для моего, я надеюсь, найдется! — с полною уверенностью заметил Ардальон. — Дело,
говорю вам, очень важное, и
вы будете мне даже весьма благодарны за то,
что я не пошел с ним помимо
вас.
— Эй, Калистрат Стратилактович, смотрите, чтоб не пришлось потом горько покаяться, — предостерег он весьма полновесно и внушительно; — знаете пословицу: и близок локоть, да не укусишь; так кусайте-ка, пока еще можно!
Говорю, сами благодарить будете!
Вы ведь еще по прежним отношениям знаете,
что я малый не дурак и притом человек предприимчивый, а нынче вот не без успеха литературой занимаюсь. Полноте!
что артачиться! А
вы лучше присядьте, да выслушайте: это недолго будет.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за
что же
вы это к суду потянете?
Что же
вы на суде говорить-то станете? —
что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это,
что ли? А суд
вас спросит: стало быть,
вы признали самого себя? Ну, с
чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему
вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов то же самое,
что Верхохлебов.
— Можете! — согласился Полояров. — А где, позвольте узнать, — где у
вас на все на это свидетели найдутся? Дело-то ведь у нас с глазу на глаз идет, а я — мало ль зачем мог приходить к
вам! Кто видел? кто слышал? Нет-с, почтеннейший, ни хера
вы на этом не возьмете! И мы ведь тоже не лыком шиты! А
вы лучше, советую
вам, эдак душевно, по-Божьи! Ну-с, так
что же-с? — вопросительно прибавил он в заключение, —
говорите просто: желаете аль нет?
— В
чем? И сам не знаю, ваше сиятельство! — вздохнул и развел руками философ. — Но
вы, как и я же, успели уже, вероятно, заметить,
что здесь все как будто в чем-то виноваты пред вашим сиятельством; ну, а я человек мирской и вместе со всеми инстинктивно чувствую себя тем же и
говорю: «виноват!» Я только, ваше сиятельство, более откровенен,
чем другие.
— Э алянстан? — вопрошала она. — Вузаве ля боку дэ театр, дэ консерт, э сюрту юн гранд сосьетэ! Он парль ке се тутафе юн бург эуропеэнь! [И немедленно? У
вас много театров, концертов и, главное, у
вас есть высшее общество!
Говорят,
что это совсем европейский город! (смесь фр. с нем.).]
— Рецепт не особенно сложен, — возразил Хвалынцев, — и был бы очень даже хорош, если бы сердце не шло часто наперекор рассудку, вот, как у меня, например, рассудок
говорит: поезжай в Петербург, тебе, брат, давно пора, а сердце, быть может, просит здесь остаться.
Что вы с ним поделаете! Ну и позвольте спросить
вас,
что бы
вы сделали, если бы, выйдя замуж да вдруг… ведь всяко бывает! — глубоко полюбили бы другого?
— Скажу
вам на это вот
что: да, если я полюблю человека, то хотела бы любить его откровенно и прямо, не стыдясь глядеть в глаза целому свету, не прятаться, не скрывать свою любовь, а
говорить всем: да, мол, я люблю его!
— Ай, ай, господин Хвалынцев, опять воротнички! опять воротнички у
вас выпущены! и в прошлом году воротнички, и в позапрошлом воротнички, и нынче опять воротнички! —
говорила власть, тщетно стараясь принять авторитетный тон, ибо чувствовала,
что в последние годы авторитет ее сильно расшатался.
— Да
вы откуда сами-то? из Японии,
что ли, приехали? Кто сказал!.. Весь город
говорит! В газетах официально отпечатано!
—
Что не вздор? А потрудитесь сами догадаться, — ответил Ардальон и, без церемонии повернувшись к студенту спиной, стал опять разглагольствовать: — И ничего этого не нужно!.. Матрикулы…
Вы говорите матрикулы?.. И матрикулы вздор! А надо показать,
что мы сила,
что с нами нельзя шутить безнаказанно… Действовать надо!
«Но, господа, — снова продолжал чтец, — если, паче чаяния, взбредет нам,
что и мы тоже люди,
что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить, а
говорить то,
что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями тела,
что если о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как
вы думаете,
что из этого выйдет? Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите,
что выйдет».
— Н-да-с, я
вам скажу, пришли времена! — со вздохом начал он вполголоса, подозрительно и сурово озираясь во все стороны. — Знаете ли
что, будемте-ка лучше
говорить потише, а то ведь здесь, поди-ка, и стены уши имеют… Все, везде, повсюду, весь Петербург стоит и подслушивает… весь Петербург! Я
вам скажу, то есть на каждом шагу, повсюду-с!..
Что ни тумба, то шпион,
что ни фонарь, то полицейский!
— Так лучше не
говорить, если
вы так опасаетесь. Да не к
чему: все без того хорошо известно, нового ничего ведь не скажем, — заметил Хвалынцев.
Кроме честного труда, ничего не имею, а между тем
вы знаете ли,
что я…
что вот этот самый Ардальон Полояров, —
говорил он, начиная входить в некоторый умеренный пафос и тыча себя в грудь указательным пальцем, — н-да-с! вот этот самый человек не далее как нынешней весною мог бы быть богачом капиталистом!
— Оставьте,
говорю! — злобно прохрипел студент. —
Чего вам от меня надо?.. Кто
вас просил мешаться?.. По какому праву?..
— Ну, вот видите, я
говорил вам,
что вы еще не совсем спокойны. Оно так и есть! — полусмеясь, заметил Свитка. — Ложитесь-ка лучше опять, и пейте, и курите, и ведите беседу, как подобает мужу мудрому.
— Ну, Хвалынцев, будемте
говорить по-братски, по душе! — решительно предложил он, остановясь перед студентом и открыто протянув ему руку. — В
чем вы видите фальшь своего положения?
Так вот именно ввиду
чего я
говорил вам,
что будьте как можно осторожней и не показывайте ни малейшего вида,
что вам хоть чуточку что-нибудь известно.
— Не пойдут! — настойчиво убеждал поручик. — Я сам солдат,
говорю вам, я знаю!.. Не пойдут, если будут убеждены,
что выход русских войск из Польши необходим, и если — conditio sine qua non [Непременное условие (лат.).] — сила правительства будет равняться нулю.
—
Вы говорите о нас, о русском молодом поколении, — обратился он к поручику. — Неужели
вы думаете,
что мы не понимаем, не чувствуем сами все эти упреки, которые высказывают России? Но
что же мы можем сделать? Ведь все это хорошие слова, мы и сами их хорошо умеем
говорить, но
вы скажите нам, чтó делать? Если тут нужно дело, укажите его!
— Мое «но»,
говорю вам, — сомнение в самом себе, в своих силах.
Чем могу я быть полезен? чтó могу сделать для дела? Социальное положение мое слишком еще маленькое, средства тоже не Бог весть какие; подготовки к делу ни малейшей!
Вы назвали меня солистом, но вот именно солиста-то в себе я и не чувствую, а быть трутнем, как подумаю хорошенько, уж нет ровно никакой охоты.
— Ну,
что же
вы стоите? Пойдемте,
говорю!
— Стоять против штыков и пуль вовсе не так страшно, как кажется, — добавила она после короткого молчания; — вот все,
что могу сказать я
вам, и
говорю по собственному опыту.
— Господи, да
что это все такое!.. Где
вы до сих пор-то были, —
говорите мне!
— Никаких тут шуток нету! Я
вам говорю самым серьезным образом! — вступился он за себя в несколько амбициозном тоне; — да и
что же тут невероятного,
что человек пошел служить?
— Константин Семеныч, это все не то… я чувствую,
что не то, — очень серьезно начала наконец Татьяна, поборая в себе нечто такое, чтó сильно удерживало ее от предстоящей последней попытки. — У
вас что-то есть на душе,
вы что-то, кажись, таите, скрываете… Ну, скажите мне, зачем?.. Если это тяжело
вам, не лучше ли облегчить себе душу?.. Предо мной
вы можете
говорить прямо,
вы знаете меня… Ведь мы же друзья не на ветер!
— Нет, я
вам передаю совершенно серьезно то,
что он
говорил.