Неточные совпадения
А затем мгновение — прыжок через века, с + на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина
в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея
людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом деле
было — это могло
быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша)
есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша). Если
люди метались по земле из конца
в конец, так это только во времена доисторические, когда
были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах, когда
люди жили еще
в свободном, то
есть неорганизованном, диком состоянии.
Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних
была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда
было бы взяться государственной логике, когда
люди жили
в состоянии свободы, то
есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и
в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Около пяти столетий назад, когда работа
в Операционном еще только налаживалась, нашлись глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это так нелепо, как ставить на одну точку хирурга, делающего трахеотомию, и разбойника с большой дороги: у обоих
в руках,
быть может, один и тот же нож, оба делают одно и то же — режут горло живому
человеку.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя
было поднять, все время шел
в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку
люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего
было, что последний раз
в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять
было нельзя.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не
была нумером — она
была только
человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенного Единому Государству. Но одно какое-то ее движение — заворачивая, она согнула бедра налево — и мне вдруг ясно: я знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело — мои глаза, мои губы, мои руки знают его, —
в тот момент я
был в этом совершенно уверен.
Это всегда
был самый величественный момент праздника: все продолжают сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он
был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз
в жизни вздохнет
человек еле слышно, — а кругом у всех бледнеют лица, у всех — холодные капли на лбу.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце,
людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало
быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
Знаю: сперва это
было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные
люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может
быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил,
в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
«Все из-за Операции»… Смешной, ограниченный
человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что, не
будь Операции, — завтра
в 12 он сидел бы под замком
в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену…
Верите ли вы
в то, что вы умрете? Да,
человек смертен, я —
человек: следовательно… Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить
в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, —
будут желтые, ледяные…
Когда я вошел на «Интеграл» — все уже
были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья
были полны. Сквозь стекло палуб — крошечные муравьиные
люди внизу — возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб.
В кают-компании — какие-то над таблицами и инструментами — вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них — Второй Строитель с двумя своими помощниками.
Почерк — мой. И дальше — тот же самый почерк, но — к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь — я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу,
в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка —
есть нормальное состояние нормального
человека).
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается
в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит
человек!
В жисть не
был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой
в рассуждении чина?
Пей даром сколько вздумаешь — // На славу угостим!..» // Таким речам неслыханным // Смеялись
люди трезвые, // А пьяные да умные // Чуть не плевали
в бороду // Ретивым крикунам.
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и
люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу //
В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».