Неточные совпадения
— Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я
говорил тебе,
что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем — бог весть!
— А то, любезный,
что другой у
тебя не останется, как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке
говорить такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы
ты первым словом подавился! Я сам видел, как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат, он не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом,
ты с рожи-то очень похож.
— Ему бы поучиться летать у жены своей, Маринки, — сказал стрелец. —
Говорят, будто б эта ведьма, когда приступили к царским палатам, при всех обернулась сорокою, да и порх в окно!..
Чему ж
ты ухмыляешься? — продолжал он, обращаясь к купцу. — Чай, и до
тебя этот слух дошел?
— Гей! хозяин!
что у
тебя здесь за челядь? Вон все отсюда!.. Эй, вы! оглохли,
что ль? Вон,
говорят вам!
— Ага! так это
ты, ясновельможный? Прошу покорно,
чего злые люди не выдумают! Ведь точно
говорят,
что Лисовский
тебя поколотил и
что если б на другой день
ты не бежал в Москву, то он для острастки других непременно бы
тебя повесил.
— Какой вздор, какой вздор! — перервал поляк, стараясь казаться равнодушным. — Да
что с
тобою говорить! Гей, хозяин,
что у
тебя есть? Я хочу поужинать.
— Цо то есть? — закричал поляк. — Ах
ты лайдак! Как же
ты говорил,
что у
тебя нет съестного?
— Не прогневайся:
ты сейчас
говорил,
что для поляков нет ничего заветного, то есть: у них в обычае брать чужое, не спросясь хозяина… быть может; а мы, русские, — хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!
— Ну, не
говорил ли я
тебе,
что это Кирша? — сказал он Алексею.
—
Что б я ни
говорил, кричи только «виновата!», а там уж не твое дело. Третьего дня пропали боярские красна; если
тебя будут о них спрашивать, возьми ковш воды, пошепчи над ним, взгляни на меня, и как я мотну головою, то отвечай,
что они на гумне Федьки Хомяка спрятаны в овине.
—
Говори всю правду, а не то я с одного маху вышибу из
тебя душу. Гей, Будила! и
ты, Сума, осмотрите чердак, а мы обшарим здесь все уголки.
Что у
тебя за этой перегородкой?
— Не погневайся, боярин,
ты, живя с этими ляхами, чересчур мудрен стал и
говоришь так красно,
что я ни словечка не понимаю.
Ты после смерти боярыни нашей, а твоей матери, остался у него один, как порох в глазу; а он все-таки
говаривал,
что легче бы ему видеть
тебя, единородного своего сына, в ранней могиле,
чем слугою короля польского или мужем неверной полячки!
— Не
говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно замечаю,
что ты этого не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога не так, как за морем: невесты сами женихов не выбирают: за кого благословят родители, за того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем, так самой слюбится.
— Нет, — сказала она, отталкивая руку запорожца, — нет!.. покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а
ты — колдун; языком твоим
говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, — я не верю
тебе! А если б и верила, то
что мне в этой радости, за которую не могу и не должна благодарить Спасителя и матерь его, Пресвятую Богородицу!
— А
что мне
говорить с
тобою? Вишь
ты какой усатый!.. Боюсь!
— Слышишь ли, Федорыч!
что говорят умные люди? А мы с
тобой дураки, не понимаем как не понимаем!
— Бей, Федорыч, бей! А Митя все-таки свое будет
говорить… Бедненький ох, а за бедненьким бог! А как Федорычу придется охать, то-то худо будет!.. Он заохает, а мужички его вдвое… Он закричит: «Господи помилуй», — а в тысячу голосов завопят: «Он сам никого не миловал…» Так знаешь ли
что, Федорыч? из-за других-то
тебя вовсе не слышно будет!.. Жаль мне
тебя, жаль!
— А вот
что: помнишь,
ты говорил мне о вороном персидском аргамаке? Меня раздумье берет. Хоть я и люблю удалых коней, ну да если он в самом деле такой зверь,
что с ним и ладу нет?
— Ну,
что? — спросил приказчик. — Не правду ли я
тебе говорил? Смотреть любо, знатный конь!.. А на
что он годится?
— Не напоминай мне никогда… или нет, расскажи мне все!
Что она
говорила с
тобою?.. Знает ли она,
что я крушусь по ней,
что белый свет мне опостылел?..
— Жаль, товарищ,
что ты его не знаешь. Вот уж близко года, как я с ним расстался. Что-то он, сердечный, поделывает?
Говорят, будто торжишка его худо идет?
—
Что, брат, заговорил! — перервал запорожец. — Так
говори же все! Если
ты покаешься, мы
тебя помилуем; а если нет, так прощайся навсегда с белым светом! Сказывай, много ли у
тебя товарищей в засаде?
— Может статься,
ты и дело
говоришь, Юрий Дмитрич, — сказал Кирша, почесывая голову, — да удальство-то нас заело! Ну, как сидеть весь век поджавши руки? С тоски умрешь!.. Правда, нам, запорожцам, есть
чем позабавиться: татары-то крымские под боком, а все охота забирает помериться с ясновельможными поляками… Однако ж, боярин,
тебе пора, чай, отдохнуть.
Говорят, завтра ранехонько будет на площади какое-то сходбище; чай, и
ты захочешь послушать, о
чем нижегородцы толковать станут.
— Ну да… я первый заговорил — так
что ж?.. Велико дело!.. Нельзя ж всем разом
говорить. Не я, так заговорил бы другой, не другой, так третий… А скажи-ка, боярин, уж не хочешь ли и
ты пристать к нам?
Ты целовал крест королевичу Владиславу, а душа-то в
тебе все-таки русская.
Нам известно бессилие ляхов; они сильны одним несогласием нашим; но
ты изрек истину,
говоря о междоусобиях и крамолах, могущих возникнуть между бояр и знаменитых воевод, а потому я мыслю так: нижегородцам не присягать Владиславу, но и не ходить к Москве, а сбирать войско, дабы дать отпор, если ляхи замыслят нас покорить силою; Гонсевскому же объявить,
что мы не станем целовать креста королевичу польскому, пока он не прибудет сам в царствующий град, не крестится в веру православную и не утвердит своим царским словом и клятвенным обещанием договорной грамоты, подписанной боярскою думой и гетманом Жолкевским.
— Юрий Дмитрич, — продолжал Минин, обращаясь к Милославскому, —
ты исполнил долг свой,
ты говорил, как посланник гетмана польского; теперь я спрашиваю
тебя, сына Димитрия Юрьевича Милославского,
что должны мы делать: идти ли к Москве или покориться Сигизмунду?
— Не
говори, Тимофей Федорович: мало ли
что случиться может; не подумаешь вперед, так чтоб после локтей не кусать. Ну, а скажи мне, если завтра мы отсюда отправимся,
что ты сделаешь с Милославским? Неужли-то потащишь с собою?
— Кто
тебе говорит?
Что, у
тебя мало,
что ль, молодцов?.. Стоит только намекнуть…
— И, Юрий Дмитрич, охота
тебе говорить! Слава
тебе господи,
что всякий раз удавалось; а как считать по разам, так твой один раз стоит всех моих. Не диво,
что я
тебе служу: за добро добром и платят, а
ты из
чего бился со мною часа полтора, когда нашел меня почти мертвого в степи и мог сам замерзнуть, желая помочь бог знает кому? Нет, боярин, я век с
тобой не расплачусь.
— Ну вот, — вскричал дородный боярин, — не
говорил ли я,
что нам должно было ехать по той дороге? А все
ты, Фома Сергеевич! Недаром вещает премудрый Соломон: «Неразумие мужа погубляет пути его».
—
Что ты, Степан Кондратьич! — вскричал Опалев. — Не моги
говорить таких речей: «Злословящему отца и матерь угаснет светильник, зеницы же очес его узрят тьму».
— Садись, молодец, и
говори,
чего ты от меня хочешь?
— Спасибо, сынок! — сказал он, выслушав донесение о действиях отряда по серпуховской дороге. — Знатно! Десять поляков и шесть запорожцев положено на месте, а наших ни одного. Ай да молодец!.. Темрюк!
ты хоть родом из татар, а стоишь за отечество не хуже коренного русского. Ну
что, Матерой?
говори,
что у вас по владимирской дороге делается?
—
Что это, боярин? Уж не о смертном ли часе
ты говоришь? Оно правда, мы все под богом ходим, и
ты едешь не на свадебный пир; да господь милостив! И если загадывать вперед, так лучше думать,
что не по
тебе станут служить панихиду, а
ты сам отпоешь благодарственный молебен в Успенском соборе; и верно, когда по всему Кремлю под колокольный звон раздастся: «
Тебе бога хвалим», —
ты будешь смотреть веселее теперешнего… А!.. Наливайко! — вскричал отец Еремей, увидя входящего казака.
Ты с троицкой дороги? Ну
что?
— Слышишь ли, батька,
что она
говорит? — сказал Бычура. —
Что ж это, боярин, никак,
ты вздумал нас морочить?
—
Ты молчишь?.. — продолжала она. — Ах!
говори, Юрий Дмитрич, скажи,
чем могла я прогневить
тебя?
— А! теперь я понимаю, — сказал Милославский, —
ты говоришь не о земном своем отечестве и хочешь сказать,
что смерть твоя близка. Почему
ты это думаешь?
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»