Неточные совпадения
— И нет, mon cher! Надобно разнообразить свои удовольствия. У Жискара и Тардифа мы увидим все знакомые лица.
Одно да
одно — это скучно.
Знаешь ли что? Обедаем сегодня у Френзеля?
— Бога ради, барон! — сказала хозяйка, — не говорите этого при родственнике моем князе Радугине. Он без памяти от этой церкви, и
знаете ли почему? Потому что в построении ее участвовали
одни русские художники.
У нас мужик и шапки ни перед кем не ломает;
знай себе
одного Бонапарта, да и все тут!» — «А кто этот Бонапарт, батюшка?» — спросил я.
— Да, они на это куда сметливы, — сказал
один извозчик в изорванном кафтане, —
знают, где раки зимуют. Слышь ты, у нас все дурно, а все-таки к нам лезут!
— И, сударь! Придет беда, так все заговорят
одним голосом, и дворяне и простой народ! То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и не
узнаешь!
Рославлев поровнялся с ними, его
узнали, ему кричат; но он видит
одну Полину…
— И ее сиятельство княгиня Зорина. За версту
узнаю ее шестерню. Oхота же кормить овсом таких одров! Эки клячи —
одна другой хуже!
Ты
знаешь, я долго размышлять не люблю: задумал, решился, надел мундир; тетушка благословила меня образом, а кузины… ведь я отгадал, mon cher! ни
одна из них не заплакала, прощаясь со мною.
Не
знаю, чему верить, но не сомневаюсь в
одном — nous reculons pour mieux sauter [мы отступаем, чтобы лучше наступать (франц.)].
— А реляции-то [донесения.] на что, мой друг? Дерись почаще так, как ты дрался сегодня поутру, так невеста твоя из каждых газет
узнает, что ты жив. Это, мой друг,
одна переписка, которую теперь мы можем вести с нашими приятелями. А впрочем, если она будет думать, что тебя убили, так и это не беда; больше обрадуется и крепче обнимет, когда увидит тебя живого.
— Ты не
знаешь моей Полины, Александр.
Одно известие, что я снова иду в военную службу, едва не стоило ей жизни. Она прочла письмо твое…
— Да, сударь, все, что
знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на дороге
одни с ямщиком.
Обогнали наших полков десять:
одни идут на Москву, другие обходом; а эскадрон-то, видно, принял куда-нибудь в сторону — не изволите ли
знать, ваше благородие?
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые, бог
знает почему, никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об
одном не совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?..
Едва он успел сделать несколько шагов, как ему послышались в близком расстоянии смешанные голоса; сначала он не мог ничего разобрать и не
знал, должен ли спрятаться, или идти навстречу людям, которые, громко разговаривая меж собою, шли по
одной с ним дороге.
— Мы, Пахомыч, — сказал рыжий мужик, — захватили
одного живьем. Кто его
знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его
знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.
— Погодите, братцы! — заговорил крестьянин в синем кафтане, — коли этот полоненник доподлинно не русской, так мы такую найдем улику, что ему и пикнуть неча будет. Не велика фигура, что он баит по-нашему: ведь французы на все смышлены, только бога-то не
знают. Помните ли, ребята, ономнясь, как мы их сотни полторы в
одно утро уходили, был ли хоть на
одном из этих басурманов крест господень?
— Мне известно, что Наполеон посылал генерала Лористона к нашему главнокомандующему для переговоров о мире; я
знаю, что ваши войска должны довольствоваться в течение двух и более суток тем, что едва достаточно для прокормления их в
одни сутки…
—
Знаешь ли, что он мне теперь напомнил? — перервал Зарецкой. — Лафонтень рассказывает об
одной бесхвостой лисице…
Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и чувствительности императора французов тот, кто был свидетелем сих ужасных бедствий и
знает адское восклицание Наполеона: »Солдаты?.. и, полноте! поговоримте-ка лучше о лошадях!» [Так отвечал Наполеон
одному из генералов, который стал ему докладывать о бедственном положении его солдат.
Кроме
одного здешнего купца Сандерса, никто его не
знает, и генерал Рапп стал было сомневаться, точно ли он итальянской купец; но когда его привели при мне к генералу, то все ответы его были так ясны, так положительны; он стал говорить с
одним итальянским офицером таким чистым флорентийским наречием, описал ему с такою подробностию свой дом и родственные свои связи, что добрый Рапп решился было выпустить его из-под ареста; но генерал Дерикур пошептал ему что-то на ухо, и купца отвели опять в тюрьму.
— Хорошо, господа, хорошо! — сказал он, наконец, — пускай срамят этой несправедливостью имя французских солдат. Бросить в тюрьму по
одному подозрению беззащитного пленника, — quelle indignité [какая гнусность! (франц.)]. Хорошо, возьмите его, а я сейчас поеду к Раппу: он не жандармской офицер и понимает, что такое честь. Прощайте, Рославлев! Мы скоро увидимся. Извините меня! Если б я
знал, что с вами будут поступать таким гнусным образом, то велел бы вас приколоть, а не взял бы в плен. До свиданья!
Я не боюсь смерти, но желал бы умереть, не доставя ни
одной минуты удовольствия французам; а эти негодяи очень обрадуются, когда
узнают, кто у них в руках.
Не
знаю, долго ли это продолжалось;
одно только я не забыла: я помню, что гусарской офицер, приятель Адольфа, выхватил меня из кареты, посадил перед собою на лошадь и вместе со мною кинулся в реку.
— Слава богу, батюшка Николай Степанович! — отвечал господин в ополченном кафтане, — здоров, да только в больших горях. Ему прислали из губернии, вдобавок к его инвалидной команде, таких уродов, что он не
знает, что с ними и делать. Уж ставил, ставил их по ранжиру — никак не уладит! У этого левое плечо выше правого, у того
одна нога короче другой, кривобокие да горбатые — ну срам взглянуть! Вчера, сердечный! пробился с ними все утро, да так и бросил.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только
одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не
узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я
знаю, что ни
одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь
один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Э, не перебивайте, Петр Иванович, пожалуйста, не перебивайте; вы не расскажете, ей-богу не расскажете: вы пришепетываете, у вас, я
знаю,
один зуб во рту со свистом…
Почтмейстер. Сам не
знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.