Неточные совпадения
Раскольников не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно
в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось
в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть
в другом мире, хотя бы
в каком бы то
ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь
в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо,
в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя
какого бы
ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна, так же
ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер
в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений
в нем не было
ни на минуту, даже
в то еще время,
как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена
в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить
ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом,
как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно
в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно
в семь часов вечера, останется дома одна.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть
в предрассудках. Без этого
ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь
как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо
в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже
в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори
ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут
как бы не было. Но
как только он раз опустил топор, тут и родилась
в нем сила.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая,
в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная:
ни замка,
ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И
как мог,
как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— «
Как же ты мог испугаться того, коли ты чувствуешь себя
ни в чем не виновным?..»
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя
ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил
в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил
в дверь. И даже
в изгибе спины его
как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь,
как бы не узнавая ее. Да и
ни разу еще он не видал ее
в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось
в лице его.
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться,
в каком бы он
ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.
Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно
как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и
ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил
ни малейшего желания войти
в более личные и частные отношения с обеими дамами.
Вымылся он
в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну
как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да
ни за что же на свете!
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь
ни к кому
в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь
как безграмотно пишет.
— Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом,
как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.
И
как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий
как будто и не глядел, все еще озабоченный папироской Разумихина.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза
в землю и
как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся с ним и заглянул ему сбоку
в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они с минуту, один подле другого и не говоря
ни слова.
Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся и пошел
как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его.
В передней было очень темно и пусто,
ни души,
как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он
в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; все тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки
в рамках.
— Мне кажется, особенно тревожиться нечего,
ни вам,
ни Авдотье Романовне, конечно, если сами не пожелаете входить
в какие бы то
ни было с ним отношения. Что до меня касается, я слежу и теперь разыскиваю, где он остановился…
Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться
в излишнюю материю, и чувствуя отвращение заводить
какой бы то
ни было разговор, кроме самого необходимого.
Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и
в книжки записаны, вовсе не существует-с, по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление,
как только оно случится
в действительности, тотчас же и обращается
в совершенно частный случай-с; да иногда ведь
в какой: так-таки
ни на что прежнее не похожий-с.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле.
В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил
ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «
Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
И стал он тут опять бегать, и все бил себя
в грудь, и серчал, и бегал, а
как об вас доложили, — ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты
ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу.
Если
каким бы то
ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то, уверяю вас честным словом и беру всех
в свидетели, что дело тем только и кончится.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все, что
ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не
в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было
в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее,
как перышко.
Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже,
в придачу (так
как вы себя
ни за что считаете, так
в придачу).
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее.
В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно,
ни зачем,
ни как,
ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули
в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было:
как?
ни малейшего отвращения,
ни малейшего омерзения к нему,
ни малейшего содрогания
в ее руке!
— Ну, вот еще! Куда бы я
ни отправился, что бы со мной
ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю,
как ты ее любишь и убежден
в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай,
как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно
в вашем положении. Но
как я
ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас
в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я
ни о чем таком особенном не намеревался.
И
как бы
ни груба была лесть,
в ней непременно, по крайней мере, половина кажется правдою.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не иначе
как за честь; узнаю, что у них
ни кола
ни двора, а приехали хлопотать о чем-то
в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей
ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и
как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Он сам это все передавал слово
в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но
в убийстве не участвовала
ни словом,
ни делом, а, напротив, ужаснулась так же,
как и вы теперь.
—
Какой вздор!»
В досаде взял он свечу, чтоб идти и отыскать во что бы то
ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью.
Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство,
какое испытывает автор,
в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
— Но только, Родя,
как я
ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым
в нашем ученом мире.
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его
как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него
в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась,
ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей — не то пролилась бы кровь.