Неточные совпадения
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся
еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к
тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что
ли (потому что это
еще труднее понять), —
то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все
ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я
еще более изумлю: может
быть, с самых первых мечтаний моих,
то есть чуть
ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может
быть, это продолжается
еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь
еще как роман, и я, может
быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может
быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел,
то поверил
ли бы он, что, может
быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов?
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо
было узнать и чего я никак не мог понять до нее: это
то, что не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я
еще должен
быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша
ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может
быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось
ли у Марьи Ивановны
еще писем Андроникова? Что он должен
был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может
быть тогда, именно в
ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может
быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок
был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие
ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем
еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется,
тот был рад».
— Не знаю; не берусь решать, верны
ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что
еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы
еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него
еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может
быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете,
то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда
ли?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может
быть, за
то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь
ли, кто
еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь
еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения
были основательны: этот документ существует…
то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так
ли?
И поцеловала меня,
то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы
еще и
еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно
ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись
еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Последнее словечко и важнейшее: знал
ли что-нибудь к
тому дню Версилов и участвовал
ли уже тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с Ламбертом? Нет, нет и нет, тогда
еще нет, хотя, может
быть, уже
было закинуто роковое словцо… Но довольно, довольно, я слишком забегаю вперед.
Не естественно
ли мне
было обратиться к
тому, кто
еще с детства заменял мне отца, чьи милости я видела на себе столько лет?
То есть «не правда
ли, как похож?» Я оглянулся на него и
был поражен выражением его лица. Он
был несколько бледен, но с горячим, напряженным взглядом, сиявшим как бы счастием и силой: такого выражения я
еще не знал у него вовсе.
Неточные совпадения
— Не
то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три //
Есть дьякон… тоже с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во
ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А
тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час целый откликается… // Такие жеребцы!..
Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так
было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь
был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о
том,
будут ли они приняты в общество,
еще не решен.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой,
тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и
была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно
ли еще петь или довольно?
Мысли о
том, куда она поедет теперь, — к тетке
ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о
том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная
ли это ссора, или возможно
еще примирение, и о
том, что теперь
будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о
том, что
будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
И, сказав это, Левин покраснел
еще больше, и сомнения его о
том, хорошо
ли или дурно он сделал, поехав к Анне,
были окончательно разрешены. Он знал теперь, что этого не надо
было делать.