Неточные совпадения
Я сперва заключил о нем, что он — совсем баба; но потом
должен был перезаключить в том смысле, что если и баба, то все-таки оставалось в нем какое-то иногда упрямство, если
не настоящее мужество.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее
должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
— Я бы
должен был спросить двадцать пять рублей; но так как тут все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности.
Не спущу ни копейки.
Да зачем я непременно
должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне знать
не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего
не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
Но, требуя честности от других, буду честен и сам: я
должен сознаться, что зашитый в кармане документ возбуждал во мне
не одно только страстное желание лететь на помощь Версилову.
Кроме того, я, без сомнения,
должен изложить ее в ее тогдашней форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а
не теперь, а это уже новая трудность.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо было узнать и чего я никак
не мог понять до нее: это то, что
не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я еще
должен быть благодарен. Понять
не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж
не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать:
не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он
должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
— Да уж по тому одному
не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я
должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
О, конечно, честный и благородный человек
должен был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здесь, подождите!» — и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я
не встал и
не вышел;
не посмел, подлейшим образом струсил.
— Где же я называл? Я только
не снял копии. Но хоть и
не пустяки, а дневник действительно довольно обыкновенный, или, вернее, естественный, то есть именно такой, какой
должен быть в этом случае…
Предварю читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все еще
не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (о желании я знал), а потому он ужасно
должен был ценить такое посещение.
— Это —
не его наследство; он деньги
должен и еще другое
должен. Мало наследства. Я вам дам без процентов.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я
должен сказать, что она никогда
не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом
не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы
не поверите, как я краснею… Я, впрочем,
должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
А так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможно
не одолеть грубость слепого случая и
не выиграть — то, естественно, я
должен был тогда все более и более раздражаться, видя, что поминутно
не выдерживаю характера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка.
— Тут… я
не знаю сколько… надо бы сосчитать. Я вам
должен до трех тысяч… или сколько?.. больше или меньше?
Что я „честь семейства“, что ли,
должен спасти?» Отмечаю все эти подлости, чтоб показать, до какой степени я еще
не укреплен был в разумении зла и добра.
Предупреждаю опять: во все это последнее время, и вплоть до катастрофы, мне как-то пришлось встречаться сплошь с людьми, до того возбужденными, что все они были чуть
не помешанные, так что я сам поневоле
должен был как бы заразиться.
— Конечно, я
должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем,
не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
— Нет, считаю это пустою обрядностью. Я
должен вам, впрочем, признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится:
не сено по крайней мере, а все же человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба знаем.
С Максим Ивановичем все время
не ладил и кругом ему
должен остался.
— Нет,
не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие совершилось. Все же он хотя некий ответ
должен дать.
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и
не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ
должен дать.
Но чтоб продолжать дальше, я
должен предварительно забежать вперед и объяснить нечто, о чем я совсем в то время
не знал, когда действовал, но о чем узнал и что разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда, когда все уже кончилось.
Или, например, раз вообразив, что такой-то человек боится или
должен бояться потому-то и потому-то, он уже и
не сомневался в том, что тот действительно боится, как в аксиоме.
Посему и ты, Софья,
не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, — улыбнулся он с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и
должен был, но жалко стало, как предо мной упала в слезах и ничего
не потаила… ноги мои целовала.
Я
должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я
должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть
не хотел и этого бы никогда
не случилось (да и
не случится впредь, даю слово), но я уже
не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я
должен был привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить, как
не это? Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же
не оправдывало. In vino veritas. [Истина в вине (лат.).]
Сомнений
не было, что Версилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом, обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялся громадный для меня вопрос: как же буду и как же
должен я вести себя в этой совсем неожиданной встрече, и
не потеряет ли в чем-нибудь собственное мое достоинство?
Я всю прошлую ночь мечтал об устроенной Версиловым встрече двух братьев; я всю ночь грезил в лихорадке, как я
должен держать себя и
не уронить —
не уронить всего цикла идей, которые выжил в уединении моем и которыми мог гордиться даже в каком угодно кругу.
— Видите, как я даже
не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли меньше любить, то я бы вас тогда полюбила, — опять робко улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она
не могла понять, что ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и разрешающая. О, как он
должен был понять это! Но он смотрел на нее и странно улыбался.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак
не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно,
должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я
не уверен…
Я кричал, что и он
должен идти вместе, чтоб вместе составить акт, и что меня
не смеют взять, почти что с моей квартиры.
Между прочим, я возразил ей, что я даже и
не имею теперь права учиться, потому что
должен трудиться, чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагает на то свои деньги и уверяет, что их достанет на все время моего университета.
Но в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно об этой идее
должен вам решительно отказать: во-первых, на письме
не уместится, а во-вторых — и сам
не готов к ответу, и мне надо еще это переварить.
Даже
должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля и убедиться, что
не за ним осталось поле.