Неточные совпадения
— Нет, сударь, нет, и не
говорите: не жилец я у
вас! Я
вам говорю,
что дьявол ко мне навязался. Я у
вас дом зажгу, коли останусь; на меня находит, и такая тоска подчас,
что лучше бы мне на свет не родиться! Теперь я и за себя отвечать не могу: уж
вы лучше, сударь, оставьте меня. Это все с тех пор, как тот дьявол побратался со мною…
— Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он только показывал, — и легче, чтоб у меня рука отсохла,
чем эта наука. Я теперь сам не знаю,
чего хочу. Вот спросите, сударь: «Егорка!
чего ты хочешь? все могу тебе дать», — а я, сударь, ведь ни слова
вам в ответ не скажу, затем
что сам не знаю,
чего хочу. Нет, уж
вы лучше, сударь, оставьте меня, в другой раз
говорю. Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дело с концом!
Его долго уже не видали за кулисами, и появление его произвело даже эффект Кто-то захотел подразнить его и с вызывающим видом сказал: «Теперь
вы, батюшка, Егор Петрович, услышите не балетную музыку, а такую, от которой
вам, уж верно, житья не будет на свете!»
Говорят,
что он побледнел, услышав эту насмешку, однако отвечал, истерически улыбаясь: «Посмотрим; славны бубны за горами; ведь С-ц только разве в Париже был, так это французы про него накричали, а уже известно,
что такое французы!» и т. д.
Вы говорите, князь,
что он должен быть любопытен.
Уверьте его,
что он не артист, и я
вам говорю,
что он умрет на месте как пораженный громом, потому
что страшно расставаться с неподвижной идеей, которой отдал на жертву всю жизнь и которой основание все-таки глубоко и серьезно, ибо призвание его вначале было истинное.
— Мадам Леотар
говорит,
что вы умнее меня.
— Это дурное чувство.
Вы ее обидели своими вопросами. Родители ее были бедные люди и не могли ей нанять учителей; она сама училась, потому
что у ней хорошее, доброе сердце.
Вы бы должны были любить ее, а
вы хотите с ней ссориться. Стыдитесь, стыдитесь! Ведь она — сиротка. У ней нет никого. Еще бы
вы похвалились перед ней,
что вы княжна, а она нет. Я
вас оставляю одну. Подумайте о том,
что я
вам говорила, исправьтесь.
— А мадам Леотар
говорит,
что я
вас обидела.
— Помилуйте, — начал он к мадам Леотар, —
что вы делаете? Как
вы поступили с бедным ребенком? Это варварство, чистое варварство, скифство! Больной, слабый ребенок, такая мечтательная, пугливая девочка, фантазерка, и посадить ее в темную комнату, на целую ночь! Но это значит губить ее! Разве
вы не знаете ее истории? Это варварство, это бесчеловечно, я
вам говорю, сударыня! И как можно такое наказание? кто изобрел, кто мог изобресть такое наказание?
— Жан-Жак Руссо! Жан-Жак дурной человек! Князь! Князь!
что вы говорите.
— Я давно это думала, — отвечала княгиня, — уж я знала,
что эта странная сиротка наделает нам хлопот.
Что мне рассказали про нее, про прежнюю жизнь ее, — ужас, настоящий ужас! Она имеет очевидное влияние на Катю.
Вы говорите, Катя очень любит ее?
— О, благодарю, благодарю
вас за все! — сказала я, обливая ее руки слезами. — Не
говорите мне так, не разрывайте моего сердца.
Вы были мне больше
чем мать; да благословит
вас бог за все,
что вы сделали оба,
вы и князь, мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!
— Как?
что это значит? И
вы еще смеете принимать такой тон… после того,
что вы… Отдайте,
говорю вам!
— Нет-с, это нужно кончить! — сказал он наконец, как будто одумавшись. — Признаюсь
вам, я было колебался от этого взгляда, — прибавил он с странной улыбкой. — Но, к несчастию, дело само за себя
говорит. Я успел прочитать начало письма. Это письмо любовное.
Вы меня не разуверите! нет, выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только,
что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способность отлично лгать, а потому повторяю…
— Кто здесь? о
чем вы здесь
говорили? — спросила она, смотря на нас в крайнем изумлении.
— Но, боже мой,
что ж это такое? — проговорила Александра Михайловна в страшном испуге. —
Вы так раздражены, она испугана, в слезах. Аннета,
говори мне все,
что было между
вами.
— Не
говорите о письме! — сказала я быстро, шепотом. —
Вы убьете ее на месте. Упрек мне будет упреком ей в то же время. Она не может судить меня, потому
что я все знаю… понимаете, я все знаю!
Смысл ваших слов,
что сердиться на нее нечего,
что она хороша и после чтения безнравственных книг, мораль которых, —
говорю от себя, — кажется, уже принесла кой-какие успехи,
что вы, наконец, за нее отвечаете сами; так ли?
Вы даже намекали мне вчера — пожалуйста, не останавливайте меня, я люблю
говорить прямо —
вы даже намекали вчера,
что у некоторых людей (помню,
что, по вашему замечанию, эти люди всего чаще бывают степенные, суровые, прямые, умные, сильные, и бог знает каких
вы еще не давали определений в припадке великодушия!),
что у некоторых людей, повторяю, любовь (и бог знает почему
вы это выдумали!) и проявляться не может иначе как сурово, горячо, круто, часто подозрениями, гонениями.
Не в летах моих любовь к этой девице; да наконец, поверьте мне, сударыня, я знаю свои обязанности, и, как бы великодушно
вы ни извиняли меня, я буду
говорить прежнее,
что преступление всегда останется преступлением,
что грех всегда будет грехом, постыдным, гнусным, неблагородным, на какую бы степень величия
вы ни вознесли порочное чувство!
— Прочь от нее! — сказал он, обращаясь ко мне и вырывая мою руку из рук Александры Михайловны. — Я
вам не позволю прикасаться к жене моей;
вы мараете ее;
вы оскорбляете ее своим присутствием! Но… но
что же заставляет меня молчать, когда нужно, когда необходимо
говорить? — закричал он, топнув ногою. — И я скажу, я все скажу. Я не знаю,
что вы там знаете, сударыня, и
чем вы хотели пригрозить мне, да и знать не хочу. Слушайте! — продолжал он, обращаясь к Александре Михайловне, — слушайте же.
— Я ничего не забываю. Не прерывайте же меня и дайте мне досказать.
Вы видели в ее руках письмо;
вы даже читали его;
вы говорите, и она… призналась,
что это письмо от того, кого она любит. Но разве это доказывает,
что она преступна? разве это позволяет
вам так обходиться с нею, так обижать ее в глазах жены вашей? Да, сударь, в глазах жены вашей? Разве
вы рассудили это дело? Разве
вы знаете, как это было?
Вы не видите того,
что я защищаю и о
чем хочу
говорить.
Если она увлеклась неопытным чувством и некому было удержать ее? если я первая виноватее всех, потому
что не уследила за сердцем ее? если это письмо первое? если
вы оскорбили вашими грубыми подозрениями ее девственное, благоуханное чувство? если
вы загрязнили ее воображение своими циническими толками об этом письме? если
вы не видали этого целомудренного, девственного стыда, который сияет на лице ее, чистый, как невинность, который я вижу теперь, который я видела, когда она, потерянная, измученная, не зная,
что говорить, и разрываясь от тоски, отвечала признанием на все ваши бесчеловечные вопросы?
«
Что ж за беда,
что вы меня полюбили?» Вот
что она
говорила, вот
что хотелось ей доказать
вам.
— Мне бы хотелось
поговорить с
вами, — сказал он с учтивым поклоном. Я смотрела на него, едва понимая то,
что он мне сказал.